Вихрь

В то время в доме не одного Петра Петровича разучились смеяться.

Анна Ивановна смотрела на смеющегося мужа с удивлением.

– Грингмут советует меня повесить!

У Анны Ивановны мороз пробежал по коже:

– И ты можешь этому смеяться?

– А что же?

– Советы позволяют давать только те, которым в душе хотелось бы последовать.

– Бог не выдаст – Грингмут не съест!

И он вырезал рабочими ножницами Анны Ивановны статью «Московских Ведомостей», чтобы наклеить её, как документ, в ту книгу, которую он вёл и которая называлась:

«Свидетелем чему Господь меня поставил».

На первой странице этой книги было написано в виде предисловия:

«Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом показать перед будущим историком всё, что мне известно по этому делу, одну сущую правду, ничего не утаивая, не оправдывая виновного, не обвиняя невинного, не увлекаясь ни дружбой ни родством, ниже страхом, в чём мне Господь правды да поможет».

В эту книгу он ежедневно писал всё, «чему свидетелем Господь его поставил».

Он начал вести её с тех самых пор, как только-только начало начинаться «всё это», и совесть, выпрямившись во весь рост, сказала властно и повелительно душе его:

– Иди!

И он вёл свою книгу, свою летопись священно, религиозно, с благоговением, почти трепетом.

Даже смешное записывая и занося точно с благоговением:

– Каждый кирпич тут священный, из него кладётся храм: история.

Ещё в то время, когда на Руси царила «общественная тишина и спокойствие», было тихо-тихо, как бывает перед бурей, а дрожавшему от безысходного отчаяния сердцу с ужасом казалось, что тихо и темно, как ночью на кладбище, – речи Петра Петровича о попранных священнейших человеческих правах прокатывались по Руси от края и до края и среди беспросветного мрака сияли, как зарницы отдалённой, но уже идущей грозы.

Газеты торопились их воспроизвести, трепеща: вот-вот получится циркуляр:

– На основании статьи… воспрещается… перепечатка… обсуждение…

Цензура была строга к самому его имени.

Однажды к нему явился незнакомый ему человек, фельетонист местной газеты:

– Пётр Петрович, что же это такое? До чего ж это дошло.

Фельетонист начал свою статью:

«Настала весна. Всё закудрявилось. Кудрявые стояли берёзки. Кудрявые плыли по синему небу лёгкие белые облачка. Куда ни глянь кругом, – всё в кудрях, всё кудрявое. И весёлые, как дети с голубыми глазами и кудрявыми льняными волосёнками, кудрявые мысли наполняют даже самую облыселую, на обточенный бильярдный шар похожую, голову».

Цензор вызвал к себе редактора по телефону поздно вечером:

– Немедленно!

Гранка была перечёркнута шесть раз.

Цензор кричал. И в его крике слышалась даже истерика:

– Я вам сказал, чтобы без аллегорий?! Я вам сказал?! Опять иносказательная литература в ход?! Подвести меня хотите?! Подвести?!

– Когда? Где?

– А это-с? А это-с?

Цензор комкал несчастную гранку, словно гадину, которая хотела его смертельно ужалить, но которую он поймал и убил и которая теперь безвредна.

– А это-с? Я сказал, чтоб никакой «весны» не было!

– Да ведь в апреле!

– Хоть бы в июле-с! По мнению вашего г. Васильчикова, – я знаю, кто пишет под именем «Юса Малого», – по мнению вашего г. Васильчикова, я дурак? Дурак? Да? «Всё закудрявилось?» А? «Закудрявилось?» Так скажите ему, что, слава Богу, не всё ещё «закудрявилось». Есть ещё, слава Тебе Господи, головы и лысые и не лысые, у которых никаких «кудрявцевских» или, как он – скажите, какая тонкость! – изволит называть, «кудрявых» мыслей нету-с! А если у него «кудрявые» мысли, так пусть он для своих литературных прогулок подальше ищет закоулок. Поняли-с? Слышали-с?

– Прежде всего, позвольте! Зачем вы кричите?

– Ах, вам тон моего голоса не нравится? Вот как-с! Да-с? Меня хотят куска хлеба лишить. На меня покушаются. Да-с! Покушаются-с! А я должен в ноги кланяться?! Отлично-с! Так вот что-с! Объявляю вам прямо-с! Категорически-с! Чтоб в вашей газете г. Васильчикова больше не было! Ни под «Юсом» ни под каким другим псевдонимом! Чтоб ноги его, чтоб духом его в редакции не пахло. Это мой приказ! Приказ! Понимаете, господин тонкого обращения? Приказ! Если же у вас г. Васильчиков будет хоть в качестве корректора, – я вам все статьи зачёркивать буду. Все! До одной!

– Но закон…

– Закон гласит: «Цензор, допустивший…» Вы меня, батенька, законами не пугайте! Законам меня не учить! Слышали? Не сметь учить меня законам! Не беспокойтесь!

И цензор перед самым носом редактора погрозил пальцем:

– Не беспокойтесь! Если я перечеркну что-нибудь… и даже зачеркну, чего зачёркивать не следовало… мне ничего не будет. А если не дочеркну, меня со службы вон-с! Поняли! Так уж лучше я перечеркну-с, чем не дочеркну. Можете идти!

– Однако…

– Убирайтесь!

Когда прошёл слух…

Известие это появилось в иностранных газетах, где фамилию Кудрявцева безбожно перепутывали: во французских газетах называли то Кудринцев, то Кудряшев, в немецких больше Кудряшкевич, в английских – Кудряшинский… Хоть и под исковерканным именем, как всех русских деятелей, – Кудрявцева знала Европа.

Когда прошёл слух, что Кудрявцева арестовали, – в университетах начались волнения. И Пётр Петрович должен был напечатать в одной из газет, наиболее читаемых молодёжью, какое-то письмо с благодарностью кому-то, за что-то, чтоб подать голос любящему и знающему его русскому обществу, что он жив, здрав и невредим.

В письме самое важное было за подписью:

«Город такой-то».