Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

Власть Советов?

Идея Советов после 1905 года автоматически возрождалась при всяком подъеме революционного движения и была органичной для социалистов всех оттенков. «Самочинное, стихийное создание Советов рабочих депутатов в Февральскую революцию повторило опыт 1905 года»[88 - Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 36. С. 3.], – заметит Ленин. Но все же элементы стихии были умело направлены в организованное русло прежде всего рабочей группой Военно-промышленного комитета. Скобелев свидетельствовал: «Еще 22–25 февраля к нам в Таврический дворец приходили передовые рабочие различных кварталов за советами и директивами, что предпринять, на что ориентироваться. Конкретно мы предлагали им немедленно создавать заводские центры, заводские комитеты и подготовлять по заводам выборы в Совет рабочих депутатов»[89 - Скобелев М. Гибель царизма // Огонек. 1927. № 11.]. Одна из первых попыток формализовать Совет была предпринята на собрании в Петроградском союзе рабочих потребительских обществ под председательством Чхеидзе 25 февраля, однако многие его участники в тот же день были задержаны.

Когда 27 февраля распахнулись ворота «Крестов», освобожденные Гвоздев и другие руководители рабочей группы были с почетом встречены руководством Военно-промышленного комитета и усажены на автомобиль. Гвоздев объезжал «с благословения лидеров Военно-промышленного комитета заводы и бросал в рабочие массы лозунг немедленных выборов в Совет рабочих депутатов по примеру 1905 года»[90 - Иорданский Н. И. Военное восстание 27 февраля // Молодая гвардия. 1928. № 2. С. 169.]. К двум часам дня Гвоздев был в Таврическом дворце, где на лету прошло собрание всех наличных деятелей, так или иначе связанных с рабочими кругами, – Чхеидзе, Скобелев, Керенский. Они провозгласили себя Временным исполнительным комитетом Совета рабочих депутатов, от имени которого было немедленно выпущено воззвание, опубликованное в единственной вышедшей в тот день газете – «Известиях петроградских журналистов»: «Всем перешедшим на сторону народа войскам немедленно избрать своих представителей по одному на каждую роту. Заводам избрать своих депутатов по одному на каждую тысячу. Заводы, имеющие менее тысячи рабочих, избирают по одному депутату»[91 - Известия петроградских журналистов. 1917. 27 февраля.].

Приблизительно 4 часа дня к Керенскому «подошел кто-то и попросил найти в Таврическом дворце какое-нибудь помещение для только что созданного Совета рабочих депутатов». Тот обратился к Председателю Думы.

– Как вы считаете, – забеспокоился Родзянко, – это не опасно?

– Что ж в этом опасного? – ответил Керенский. – Кто-то же должен, в конце концов, заняться рабочими.

– Наверное, вы правы, – заметил Родзянко. – Бог знает, что творится в городе, никто не работает, а мы, между прочим, находимся в состоянии войны[92 - Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. С. 139, 162.].

Совету были выделены большой зал бюджетной комиссии Думы за № 13 с прилегающими приемной и кабинетом ее председателя. К семи вечера туда стал прибывать народ, вот только избранных депутатов среди них почти не было. Ждали, пока наберутся хотя бы два-три десятка. Собрание открылось только около девяти. К этому времени в Таврическом дворце появились и первые большевики.

Ориентироваться в постфевральской обстановке им приходилось с колес без Ленина и без других лидеров. 27 февраля был обнародован Манифест, окончательный вариант которого готовил Молотов[93 - Каюров Ю. Шесть дней Февральской революции // Пролетарская революция. 1923. № 1. С. 167; О дате манифеста ЦК РСДРП «Ко всем гражданам» // Исторический архив. 1956. № 5. С. 148; Минц И. И. История Великого Октября. Т. 1. С. 544; Лонгли Д. Некоторые нерешенные вопросы истории Февральской революции 1917 г. С. 234.]. Большевики знали, что в апреле 1905 года на третьем съезде РСДРП по предложению Ленина был выдвинут лозунг Временного революционного правительства, которое должно было состоять из представителей всех революционных партий и временно удерживать власть до выборов в Учредительное собрание. Другими концептуальными основами манифеста стали циммервальдская платформа по отношению к империалистической войне и большевистские «три кита» – демократическая республика, 8-часовой рабочий день и конфискация земли. Революционное правительство должно было «войти в сношения с пролетариатом воюющих стран для революционной борьбы народов всех стран против своих угнетателей и поработителей, против царских правительств и капиталистических клик и для немедленного прекращения кровавой человеческой бойни, которая навязана порабощенным народам»[94 - Известия. 1917. 28 февраля. Прибавление к № 1.]. Таким образом, большевики, не дожидаясь исхода революции, уже предлагали платформу ее углубления. Узнав о революции, Ленин в письме В. Карпинскому скажет: «ЦК есть в Питере (во «Frankfurter Zeitung» были выдержки из его манифеста – прелесть!)»[95 - Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 49. С. 412.].

Руководитель Русского бюро ЦК Шляпников узнал о предстоявшем заседании Совета на квартире Горького, и с сотрудником его «Новой жизни» Николаем Николаевичем Сухановым тут же направился в Таврический дворец. Двое других членов Русского бюро – Молотов и Залуцкий – подошли попозже, когда заседание уже началось, столкнувшись с уже выбегавшим из зала Керенским, произнесшим краткую приветственную речь.

Точное количество и состав участников исторического учредительного заседания Совета ни современникам, ни историкам установить не удалось. «Никакой проверки прибывших делегатов не было, – писал Шляпников. – Не было также и никакой регистрации представителей. Большинство, если не все поголовно, имели «устные» мандаты, без всяких удостоверений от заводов. Да и кто же мог проверять? Предполагалось всеми, что сегодняшнее собрание является инициативным, а настоящее с нормальным представительством мыслилось впоследствии». Именно это собрание неизвестного количества людей с неизвестными полномочиями легитимизировало создание могущественных Советов.

«Открытие первого заседания первого Петербургского Совета рабочих депутатов произошло коллективно, сумбурно, одновременно целой группой лиц»[96 - Шляпников А. Семнадцатый год. Кн. 1. М. – Пг., 1923. C.146.]. Наконец меньшевику Николаю Дмитриевичу Соколову удалось открыть собрание и предложить избрать председателя. Были выкрикнуты и тут же без возражения или голосования сочтены избранными и заняли свои места Чхеидзе, Керенский и Скобелев. После этого «Керенский прокричал несколько ничего не значащих фраз, долженствующих изображать гимн народной революции», и выбежал из зала.

В воздухе витал вопрос о власти, но никто не решался вынести на обсуждение Совета, как не спешили форсировать события. Борьба пошла не за власть Совета, а за власть внутри Совета при выборах его Исполнительного комитета и председателя. Меньшевики выдвинули Чхеидзе и Скобелева, эсеры – Керенского, и дальше имена выкрикивались из зала самым неорганизованным порядком: «Александрович! Гвоздев! Гриневич! Панков! Сурин! Беленин! (под псевдонимом Беленин тогда скрывался Шляпников) Петров! (Залуцкий)» Председателем избрали Чхеидзе, товарищами председателя – Керенского и Скобелева. Шляпников, Залуцкий и Молотов вошли в состав Исполкома.

Решили выслушать главных героев дня – солдат. Требование с энтузиазмом было поддержано. «Зал слушал, как дети слушают чудесную, дух захватывающую и наизусть известную сказку, затаив дыхание, с вытянутыми шеями и невидящими глазами, – писал Суханов.

– Мы собрались… Нам велели сказать… Офицеры скрылись… Чтобы в Совет рабочих депутатов… велели сказать, что не хотим больше служить против народа, присоединяемся к братьям-рабочим, заодно, чтобы защищать народное дело… Да здравствует революция! – уже совсем упавшим голосом добавлял делегат под гром, гул и трепет собрания»[97 - Суханов Н. Н. Записки о революции. Кн. 1. Пг., 1919. С. 99.].

В этот момент Молотов выкрикнул предложение включить солдат в состав Совета и отныне называть его Советом рабочих и солдатских депутатов. Керенский припомнит, как 27 февраля «по предложению Молотова было решено, несмотря на протесты меньшевиков и некоторых социалистов – революционеров, обратиться ко всем частям Петроградского гарнизона с предложением направить в Совет своих депутатов»[98 - Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. С. 162.].

Вслед за этим была создана военная комиссия во главе с эсерами Василием Николаевичем Филипповским и Сергеем Дмитриевичем Мстиславским, которой поручались дальнейшая организация революционных выступлений в армии, а также установление связи с воинскими частями и управление ими. Кто-то напомнил собравшимся, что революция еще окончательно не победила – император в здравии и остается Верховным главнокомандующим. Президиум вздрогнул и предложил дать директивы о выделении заводами каждого десятого рабочего в отряды милиции и назначении в районы специальных эмиссаров для водворения порядка.

Совет порешил немедленно приступить к выпуску своей газеты, дав рождение «Известиям». Издательские дела были поручены Борису Васильевичу Авилову, Владимиру Дмитриевичу Бонч-Бруевичу и Юрию Михайловичу Стеклову, которые с отрядом преображенцев отправились занимать лучшую в городе типографию газеты «Копейка», чтобы там начать выпуск газеты.

Встал вопрос об отношении к Временному комитету Думы. Решено было, что все члены Исполкома должны следить за тем, чтобы «господа Милюковы и Родзянки» не вступили в сделку с царизмом за спиной народа.

Само размещение Совета в Таврическом дворце придавало Совету авторитет. «В глазах политически неискушенных обывателей из-за непосредственной близости Совета к новому правительству этот институт представлялся им в какой-то мере равнозначным правительству и посему обладавшим властью в пределах всей страны»[99 - Там же. С. 163.], – напишет Керенский. И в марте в Таврический дворец шли послания, адресованные в «Исполнительный комитет рабочих и солдатских депутатов Государственной думы». В общественном сознании не было привычки к разделению власти. Возникало знаменитое двоевластие, которому суждено было парализовать российский государственный механизм.

Первый конфликт произошел уже в ночь на 28 февраля, когда Родзянко и Энгельгардт явились в комнату № 42, уже занятую военной комиссией Совета. О дальнейшем поведал Мстиславский. Родзянко с порога произнес:

– Временный комитет Государственной думы постановил принять на себя восстановление порядка в городе, нарушенного последними событиями… Комендантом Петрограда назначается член Государственной думы, полковник Генерального штаба Энгельгардт.

– Штаб уже сложился, – отвечал оказавшийся в комнате Соколов, – штаб уже действует, люди подобрались. При чем тут полковник Энгельгардт!..

В ответ Родзянко стукнул ладонью по столу:

– Нет уж, господа, если вы нас заставили впутаться в это дело, так уж потрудитесь слушаться!

«Соколов вскипел и ответил такой фразой, что офицерство наше, почтительнейше слушавшее Родзянко, забурлило сразу. Соколова обступили. Закричали в десять голосов. Послышались угрозы. «Советские» что-то кричали тоже. Минуту казалось, что завяжется рукопашная. Не без труда мы разняли спорящих»[100 - Мстиславский С. Пять дней. М., 1922. С. 17–18.]. Конфликт разрешился введением представителей Совета в военную комиссию Энгельгардта.

28 февраля произошло одно событие, подчеркивающее роль личности в истории. Имя этой личности – Александр Александрович Бубликов. Он был директором Ачинско-Минусинской железной дороги, членом Исполкома Всероссийского съезда промышленности и торговли, депутатом IV Думы от Пермской губернии, входил во фракцию прогрессистов, масон. Пока в Таврическом дворце предавались рефлексиям, страхам и сомнениям, этот комиссар ВКГД проявил кипучую энергию, поспешив занять Министерство путей сообщения. Товарищ министра Юрий Владимирович Ломоносов рассказывал: «С трудом получив согласие Родзянко, Бубликов набрал на улице солдат… вызвал своих друзей… и в столь случайной компании прибыл около 3 часов в министерство. Расставив караул вокруг всех входов, Бубликов прямо прошел в кабинет начальника управления железных дорог. Туда сбежалось все начальство, кроме министра. Объявив о том, что Думский комитет взял власть в свои руки, он отвел в сторону начальника управления Богашева и объявил ему, что в его же интересах он его арестовывает и отправляет в Таврический дворец. Затем Бубликов прошел в кабинет к министру и от имени Думы предложил ему оставаться на посту. Тот отказался, ссылаясь на расстроенные нервы. Бубликов в интересах его безопасности объявил его под домашним арестом и приставил стражу к дверям его кабинета».

Выйдя от министра, Бубликов отправил по всем станциям Российских железных дорог депешу: «Железнодорожники! Старая власть, создавшая разруху во всех областях государственной жизни, оказалась бессильной. Комитет Государственной думы, взяв в свои руки оборудование новой власти, обращается к вам от имени Отечества: от вас теперь зависит спасение родины. Движение поездов должно поддерживаться непрерывно с удвоенной энергией. Страна ждет от вас больше чем исполнения долга – она ждет подвига».

Ломоносов утверждал: «Эта телеграмма в мартовские дни сыграла решающую роль:…за два дня до отречения Николая вся Россия или, по крайней мере, та часть ее, которая лежит не дальше 10–15 верст от железных дорог, узнала, что в Петрограде произошла революция… Первое впечатление всегда самое сильное. Из телеграммы Бубликова вся Россия впервые узнала о революции и поняла, что ее сделала Дума. Нужны были месяцы, чтобы гуща русского народа поняла эту фальсификацию. Но тем не менее тот факт, что Бубликов нашел в себе смелость торжественно уведомить всю Россию о создании новой власти в то время, когда фактически еще никакой власти не было, предотвратило на местах даже тень контрреволюционных выступлений»[101 - Станкевич В. Б. Воспоминания. 1914–1919. Ломоносов Ю. В. Воспоминания о Мартовской революции 1917 г. М., 1994. С. 229–230.]. Второй телеграммой Бубликов запретил движение каких-либо воинских составов в радиусе 250 верст от Петрограда, предотвращая тем самым появление войск с фронта.

В Таврическом дворце тревога и страх стали сменяться взволнованной уверенностью. Ощущения Милюкова: «Мы были победителями. Но кто «мы»? Масса не разбиралась. «Действительно, весь день 28 февраля был торжеством Государственной думы как таковой. К Таврическому дворцу шли уже в полном составе полки, перешедшие на сторону Государственной думы»[102 - Милюков П. Н. Воспоминания. Т. 2. С. 254, 255.]. В течение дня ВКГД в качестве временного правительства признали Земский и Городской союзы, Военно-промышленный комитет, Петроградская и Московская городские думы и другие прогрессивные общественные организации.

А Совет рос как на дрожжах, пополняемый вновь прибывшими делегатами – их количество перевалило за тысячу.

Исполком Совета начал обсуждать организацию центральной власти. Наибольшую активность проявляли большевики, которые предлагали «составить Революционное Правительство из рядов тех партий, которые входили в Совет того времени» и принять решение о прекращении войны. Большевики не встретили поддержки. «Из числа членов Исполнительного Комитета, приближавшегося к 30… только восемь человек стояли за власть самой революционной демократии»[103 - Шляпников А. Семнадцатый год. Кн. 1. С. 220, 217.], – констатировал Шляпников. Не больше сторонников оказалось и у идеи коалиционности – вхождения в коалицию с буржуазными партиями в составе правительства, – которую наиболее последовательно отстаивали бундовцы. В итоге возобладало мнение циммервальдистов о том, что, раз революция буржуазная, власть должны организовать буржуазные партии – в первую очередь кадеты.

Условия поддержки правительства? Большевистский призыв – сделать условием немедленное прекращение войны с Германией – был отвергнут. Ограничились восьмью пунктами: амнистия политзаключенным; свобода слова, печати, собраний и стачек; отмена всех сословных, вероисповедных и национальных ограничений; созыв Учредительного собрания; замена полиции народной милицией с выборным начальством; выборы в новые органы местного самоуправления; неразоружение и невывод из Петрограда воинских частей; устранение для солдат ограничений в пользовании гражданскими правами.

Почему большинство Исполкома отказалось от претензий на власть? Дело, полагаю, не только в теоретической невозможности для социалистов участвовать в буржуазном правительстве. Были, конечно, конъюнктурные соображения. Лидеры соцпартий прекрасно понимали, что их известность и престиж были невелики по сравнению с престижем Думы. Любое правительство, составленное из наличных членов Исполкома, известных лишь узкому кругу соратников, было бы крайне неавторитетным. Но еще большее значение имел страх власти, особенно в ситуации, когда никакой уверенности в дне завтрашнем не было.

Надо обратить внимание также на жизненный опыт и психологический склад лидеров эсеров и меньшевиков. Видный меньшевик Ираклий Георгиевич Церетели писал, что «и социал-демократы, и социалисты-революционеры имели в своих рядах много даровитых, знающих и преданных демократии работников. Но вся их психология, вся установка их работы были чисто пропагандистскими, и никто из них не чувствовал вкуса и способностей к правительственной деятельности»[104 - Церетели И. Кризис власти. Воспоминания лидера меньшевиков, депутата II Государственной думы. 1917–1918. М., 2007. С. 111.].

А эсер Владимир Бенедиктович Станкевич видел две главные причины отказа его лидеров от власти: «Прежде всего – инстинктивные навыки отрицательного отношения к власти, которая всегда казалась злом, пачкающим, уничтожающим принципиальную чистоту; поэтому хотелось, сохраняя в руках фактическую силу, остаться в положении оппозиции, по возможности даже безответственной. Главным же фактом отказа от участия во власти была война. Принять власть в то время, как свыше 10 миллионов людей было под ружьем, демократия не могла, так как не знала, как относиться к армии и к войне»[105 - Станкевич В. Б. Воспоминания. 1914–1919. Ломоносов Ю. В. Воспоминания о Мартовской революции 1917 г. С. 46.].

Правительство либеральной мечты

Знаменитый философ Николай Александрович Бердяев в те дни писал: «История по своей последней реальности творится немногими, она аристократична, и всякая массовая революция, переходя к демократизации и т. п., есть лишь отражение внизу того, что совершается наверху, результат жертвенной решимости избранников духа идти в гору, по новым, неведомым путям, жертвенно порвав с прошлым»[106 - Бердяев Н. А. Падение священного русского государства: Публицистика 1914–1922. М., 2007. С. 513.]. Что верно, то верно.

От новой власти зависело многое, если не все. И Временное правительство было командой мечты прогрессивной российской общественности. Именно этих людей (за исключением, может, Некрасова и Терещенко) все оппозиционные императору парламентские партии и видели в составе кабинета. И эйфория от его прихода к власти – особенно в либеральных кругах – была необычайная.

Вот коллективный портрет команды мечты. С жизненными траекториями ее основных звезд – князя Львова, Гучкова, Милюкова и Керенского – мы немного познакомились. Но как современники оценивали их деловые качества в качестве руководителей государства?

Глава правительства и министр внутренних дел высокий, худой 55-летний князь Львов, судя по всему, был неплохим коммуникатором, в отличие от большинства кабинета он умел разговаривать с простым народом (что вообще было характерно для русского дворянства, общавшегося с деревенскими людьми, но не для городской интеллигенции). Князь Львов импонировал – до времени – Керенскому, который напишет: «Истинный аристократ, принадлежавший к старейшему историческому российскому роду, он был среди нас безусловно самым демократичным, лучше всех понимая настоящую душу русского мужика. Скромный почти до болезненной застенчивости, совершенно неприхотливый во всем, что касалось его лично, князь с виду не обладал никакими отличительными чертами главы правительства»[107 - Керенский А. Ф. Русская революция 1917. С. 112.].

Почти все его коллеги по кабинету находили, что князь – при всех его достоинствах – был совершенно не на своем месте. «Нам нужна была во что бы то ни стало сильная власть, – справедливо замечал Милюков. – Этой власти кн. Львов с собой не принес… Сперва он растерялся и приуныл перед грандиозностью свалившейся на него задачи; потом «загорелся» всегдашней верой и ударился в лирику. «Я верю в великое сердце русского народа, преисполненного любовью к ближнему, верю в этот первоисточник правды, истины и свободы»[108 - Милюков П. Н. Воспоминания. Т. 2. С. 280–281.]. Набоков, который стал управляющим делами правительства, приходил к выводу: «Он сидел на козлах, но даже не пробовал собрать вожжи»[109 - Набоков В. Д. Временное правительство. С. 41.].

Наблюдавший со стороны Бубликов считал министра-председателя «положительным несчастьем» кабинета: «Вечно растерянный, вечно что-то забывший, ничего не предусматривающий, постоянно старающийся всем угодить, всем быть приятным, ищущий глазами, кому бы еще уступить, какой бы еще выдумать компромисс, он был как бы ходячим символом бессилия Временного правительства. Необходимой по переживаемому моменту властности в нем не было и помину. Князь Львов занял позицию упорного ничегонеделанья и непротивления»[110 - Бубликов А. А. Русская революция. Впечатления и мысли очевидца и участника. М., 2016. С. 68–69, 74.]. Львов был совершенно не приспособлен для систематической работы и был буквально раздавлен грузом свалившихся на него проблем. «Человек большого обаяния, он был бы превосходным председателем Совета Лондонского графства, – полагал Локкарт. – Он был идеальным председателем Земского союза, но он не годился для революционного премьер-министра»[111 - Локкарт Р. Б. Агония Российской империи. С. 183.].

Гучков – человек, считавшийся самой сильной и волевой фигурой оппозиции императору, его главным противником, – достиг главной цели в жизни. Принял отречение императора и возглавил военное ведомство. Гучкова традиционно считали крупным знатоком военного дела и непререкаемым авторитетом для военных. Но так ли было на самом деле? Генерал Василий Гурко даст такой ответ: «Гучков имел много знакомых среди военных, от не слишком значительных руководителей армии до молодых офицеров, а благодаря своим связям в Думе был полностью осведомлен о юридической и административной сторонах деятельности Военного министерства. Все перечисленное создавало у него иллюзорное представление о жизни армии и условиях ведения войны, но в его знаниях имелись большие провалы, о чем сам он, вероятно, не догадывался»[112 - Гурко В. Война и революция в России. Мемуары командующего Западным фронтом. 1914–1917. М., 2007. С. 337.].

Неудивительно, что в армии назначение Гучкова было встречено не однозначно. Генерал Петр Николаевич Врангель замечал, что «назначение военным министром человека не военного, да еще во время войны, не могло не вызвать многих сомнений»[113 - Врангель П. Н. Записки. Ноябрь 1916 – ноябрь 1920. Мн., 2002. С. 24.]. Степуну с первого же взгляда он показался «человеком совершенно непригодным на роль революционного военного министра… Гучков «орлом» не был. По своей внешности он был скорее нахохлившимся петухом»[114 - Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. С. 327.]. Керенский его просто невзлюбил, подчеркивая, что фигура военного министра была глубоко чужда самому духу революционной эпохи: «Суровый, замкнутый, мрачный, всегда «отчужденный», Гучков убеждал массы гораздо меньше других. Ему не верили, и он это с горечью понимал»[115 - Керенский А. Ф. Русская революция 1917. С. 168–169.].

Набоков констатировал: «Значительную часть времени он отсутствовал, занятый поездками на фронт и в Ставку. Потом – в середине апреля – он хворал… Я склонен думать, что Гучков с самого начала в глубине души считал дело проигранным и оставался только par acquit de conscience[116 - Для очистки совести (фр.).]. Во всяком случае, ни у кого не звучала с такой силой, как у него, нота глубокого разочарования и скептицизма, поскольку вопрос шел об армии и флоте»[117 - Набоков В. Д. До и после Временного правительства. СПб., 2015. С. 272–273.]. Главный буревестник Февральской революции первым сбежит из правительства.

Вторым окажется Милюков, который без ложной скромности замечал: «Про меня говорили, что я был единственным министром, которому не пришлось учиться на лету и который сел на свое кресло в министерском кабинете на Дворцовой площади как полный хозяин своего дела»[118 - Милюков П. Н. Из тайников моей памяти. С. 884.]. И это говорил человек 56 лет, до этого ни дня не проработавший на дипломатической службе! Что уж говорить о компетентности остальных министров.

Милюков был, несомненно, любимцем западных дипломатов в Петрограде, еще до революции его чаще, чем в Думе, видели в посольствах союзных стран, где он рассказывал об ужасах царского режима и предательстве в высших эшелонах власти. Вот характерное мнение американского посла Фрэнсиса: «Он был настолько подготовлен быть министром иностранных дел, что никто другой не назывался кандидатом на это место. Милюков читал лекции в Америке и был хорошо известен в США как выдающийся ученый и патриотичный русский… И в России, и во всех других странах на него смотрели как на государственного деятеля, мужественно отстаивающего свои убеждения и обладающего высоким уровнем культуры. Он был тщательным лингвистом, свободно говорившим на английском, французском, немецком и польском… Он никогда не искал слова, чтобы выразить свои мысли, обладал легким пером и логическим умом»[119 - Francis D. R. Russia from the American Embassy. April, 1916 – November, 1918. N.Y., 1921. P. 87.].

Керенский был прямо противоположного мнения, считая его ничуть не более созвучным эпохе, чем Гучкова: «По своей натуре Милюков был скорее ученым, нежели политиком… Вследствие своей прирожденной склонности ко всему относиться с исторической точки зрения Милюков и исторические события склонен был рассматривать в плане перспективы, глядя на них с точки зрения книжных знаний и исторических документов. Такое отсутствие реальной политической интуиции при более стабильных условиях не имело бы большого значения, но в тот критический момент истории нации, которые мы переживали в те дни, оно могло иметь почти катастрофические последствия»[120 - Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. С. 169.].

Главной фигурой Временного правительства, его стержнем и воплощением суждено будет стать Керенскому, фигуре, которая представлялась современникам и незаурядной, и трагической, и трагикомической. Понятно то уважение, а то и почитание, которое испытывали к нему многие соратники по партии, например, Станкевич: «Во время революции я не мог не видеть, что это исключительный человек, особого масштаба, по крайней мере по сравнению со всем другими деятелями того времени. Он первый верно и ярко сознал существо и неотвратимость переворота, без колебания отдавшись ему всем своим существом»[121 - Станкевич В. Б. Воспоминания. 1914–1919. С. 118.]. Чернов называл Керенского единственным человеком «в составе первого Временного правительства, который шел навстречу революции не упираясь, а с подлинным подъемом, энергией и искренним, хотя и несколько истерически-ходульным пафосом»[122 - Чернов В. М. Перед бурей. Мн., 2004. С. 336–337.].