Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

Эсеры по своему влиянию в Петросовете заметно уступали меньшевикам, даже когда в столицу подтянулись их основные кадры, включая самого Чернова. Он был дворянином из Камышина, которого за революционную деятельность исключили из Московского университета, где он учился на юрфаке, а затем посадили на 8 месяцев в Петропавловскую крепость. Потом Чернова выслали в Тамбов, где он и начал бурную публицистическую и организаторскую деятельность. Степун дал такую зарисовку: «…На первый взгляд типичная «светлая личность» – высокий лоб, благородная шевелюра… Серьезный теоретик модернизированного под влиянием марксизма неонародничества, Чернов как оратор не стеснялся никакими приемами, способными развлечь и подкупить аудиторию. В самовлюбленном витийствовании было нечто от развеселого ярморочного катанья: то он резво припускал речь, словно бубенцами, звеня каламбурами, шутками и прибаутками, то осанисто сдерживал ее, как бы важничая медленною поступью своих научных размышлений. Опытный «партийный деятель» и типичный «язык без костей»[181 - Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. С. 347–348.].

Лидером фракции эсеров в Петросовете был Абрам Рафаилович Гоц. Его жизненный путь пошел по семейной линии. Но не по стопам отца, занимавшегося бизнесом, а по стопам старшего брата, возглавлявшего боевую организацию эсеров, которая осуществляла теракты. Окончив реальное училище в Москве и поучившись на философском факультете Берлинского университета, Гоц вернулся на родину и вступил в партию эсеров. Попался на подготовке неудачных покушений на министра внутренних дел Дурново, 8-летнюю каторгу отбывал в Иркутской области. Там познакомился с Церетели и Даном. Гоц – один из немногих, кто удостоился хотя бы не уничижительной характеристики Троцкого: «Террорист из известной революционной семьи, Гоц был менее претенциозен и более деловит, чем его ближайшие политические друзья. Но в качестве так называемого «практика» ограничивался делами кухни, предоставляя большие вопросы другим. Нужно, впрочем, прибавить, что он не был ни оратором, ни писателем и что главным его ресурсом являлся личный авторитет, оплаченный годами каторжных работ»[182 - Троцкий Л. Д. История русской революции. Т. 1. С. 236.]. Чернов высоко ценил Гоца – «коренного «центровика», лидера эсеровской фракции в Совете»[183 - Чернов В. М. Перед бурей. С. 343.].

Заместителем Гоца в эсеровской фракции был Владимир Михайлович Зензинов. Сын знаменитого чаеторговца, он учился вместе с Гоцем в Берлинском университете, а затем еще в Гейдельбергском и Галльском, где постигал философию, политэкономию и право. В 1905 году был приговорен к ссылке в Сибирь, замененной на Архангельск, откуда Зензинов бежал за рубеж. Стал членом эсеровского ЦК. Через год нелегально вернулся, но был схвачен и таки отправлен в Сибирь. Опять бежал – в Японию, а оттуда добрался до Парижа. В 1910-м снова нелегально в Россию и снова в Сибирь. В 1914 году отбыл Якутскую ссылку и жил на вполне легальном положении, близко сошелся с Керенским, который часто останавливался в Москве именно у Зензинова. Суханов отводил ему роль «приближенного лица и адъютанта» Керенского[184 - Суханов Н. Записки о революции. Т. 1. Кн. 1–2. С. 198.].

Чернов писал: «Педантизм смягчался в нем воспитанностью, выдержкой, хорошими манерами и подчеркнутой, изысканной корректностью… Это был блестящий образец большого человека на малые дела»[185 - Чернов В. М. Перед бурей. С. 343.].

Наконец, сам Станкевич. Генералу Краснову он запомнился как «молодой человек, с бледным, красивым, одухотворенным лицом, с большими возбужденными глазами. Маленькие усы над правильным ртом. Одет чисто в форму поручика саперных войск»[186 - Краснов П. Н. Атаман: Воспоминания. С. 323.]. Станкевич (Владас Станка) родился в небогатой дворянской семье в Литве, учился в Петербургской гимназии и на юридическом факультете Петербургского университета, где специализировался на уголовном праве. Перед войной защитил магистерскую диссертацию, был утвержден в звании приват-доцента. Был секретарем думской фракции трудовиков, редактором близкого им журнала «Освобождение». Когда война началась, он поступил в Павловское военное училище и отправился на фронт сапером.

Станкевич признавал, что его коллеги-народники не сильно добавили к работе Совета, даже когда появились их основные силы – Гоц, Чернов, Зензинов. «Они все время предпочитали держаться в стороне, скорее присматриваясь к Комитету, чем руководя им. Народные социалисты – В. А. Мякотин, А. В. Пешехонов – старательно подчеркивали свою чужеродность в Комитете»[187 - Станкевич В. Б. Воспоминания. 1914–1918. С. 41–42.].

Большевики чувствовали себя в Исполкоме также весьма чужеродными элементами. По словам Молотова, «Петроградский Совет сразу же оказался в руках меньшевиков и эсеров-трудовиков из левого крыла Государственной думы и проникших всякими путями в Совет адвокатов и журналистов того же лево-либерального толка. Между тем именно эти изворотливые политиканы, выполнявшие в Советах предательскую миссию агентов буржуазии, с первых дней революции все делали для того, чтобы за спиной Петроградского Совета всячески укреплять политические позиции буржуазного, насквозь империалистического, Временного правительства… Мы были в меньшинстве в Совете, не составляя в первое время и десятой доли его членов»[188 - Молотов В. М. О Владимире Ильиче Ленине (к 90-летию со дня рождения (рукопись) // Личный архив Молотова (ЛАМ). Пап. 24. Док.1. Ч. 2. С. 2–4.].

Ну а что же солдатская часть Исполкома? «Военные вначале были представлены В. Н. Филипповским и несколькими солдатами… Солдаты были выбраны на одном из первых солдатских собраний, причем, естественно, попали наиболее истерические, крикливые и неуравновешенные натуры, которые в результате ничего не давали Комитету, не пользовались никаким влиянием в гарнизоне и даже в своих собственных частях».

Наблюдатели и инсайдеры обращали внимание на то, что в Исполкоме Совета присутствовало «значительное количество инородческого элемента. Евреи, грузины, латыши, поляки, литовцы… Было ли это нездоровой пеной русской общественности, поднятой гребнем народного движения затем, чтобы раз навсегда быть выброшенной из недр русской жизни? Или это следствие грехов старого режима, который насильственно отметал в левые партии инородческие элементы?»[189 - Станкевич В. Б. Воспоминания. 1914–1918. С. 42–43.]

Когда Войтинский вместе с Церетели в середине марта приехали из Сибири и появились в Таврическом дворце, «в Исполнительном комитете царила поразительная растерянность… Это был результат того, что ни у правого, ни у левого крыла комитета, ни у его центров в то время не было ясной, продуманной до конца линии – были лишь осколки программ, разбитых катастрофической быстротой нагрянувших событий»[190 - Войтинский В. С. 1917-й. Год поражений и побед. С. 53.].

Работа исполкома Петросовета, как и Временного правительства, не была организована. Станкевич писал: «Заседания происходили каждый день с часу дня, а иногда и раньше, и продолжались до поздней ночи, за исключением тех случаев, когда происходили заседания Совета, и Комитет, обычно в полном составе, отправлялся туда. Порядок дня устанавливался всем «миром», но очень редки были случаи, чтобы удалось разрешить не только все, но хотя бы один из поставленных вопросов, так как постоянно во время заседаний возникали экстренные вопросы, которые приходилось разрешать в первую очередь», – подтверждал Станкевич. Проблема упорядочения работы Исполкома ставилась ежедневно, но достичь какого-либо прогресса получилось лишь к концу апреля. Пробовали ввести разделение труда через организацию комиссий, но им попросту некогда было заседать из-за непрекращавшихся заседаний и Исполкома, и всего Совета. «Важнейшие решения принимались часто совершенно случайным большинством голосов. Обдумывать было некогда, ибо все делалось второпях, после ряда бессонных ночей, в суматохе»[191 - Станкевич В. Б. Воспоминания. 1914–1918. С. 40.].

Степун писал, что «всякий попавший в советский аппарат вопрос бесконечно затягивался решением. Обыкновенно он вообще не разрешался, а лишь перетирался на идеологической терке. За редкими исключениями, в результате многодневных прений вызревало не решение, а всего только ничего не разрешающая резолюция. Полагаю, что большинство советских лидеров прекрасно понимало ненормальность создавшейся практики, но отойти от навыков своей работы не могло; просто не знало, что же вообще можно делать в жизни, если не заседать, не обсуждать докладов, не вносить резолюций и, главное, не бороться с правительством»[192 - Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. С. 381–382.]. Работа Исполкома, как отмечали его руководители, стала более организованной и осмысленной с появлением Церетели.

Первоначально – как бывший член Думы – он получил только совещательный голос. «В первый день он скромно отказался высказать свое мнение, так как еще не присмотрелся к обстановке. На следующий день он произнес пространную речь, словно нащупывая позицию, причем не угодил ни левым, так как он явно тянул в сторону компромисса и соглашения с правительством, ни правым, так как речь его во многих отношениях дышала еще нетронутым «сибирским» интернационализмом. На третий день Церетели явился уверенным в себе вождем Комитета и Совета… С больной грудью, часто теряя от напряжения голос, с болезненно воспаленным лицом и глазами, он спокойно, уверенно и смело вел Комитет, который сразу из сборища случайных людей превратился в учреждение, в орган»[193 - Станкевич В. Б. Воспоминания. 1914–1918. С. 45.].

В середине апреля, как с возмущением напишет Троцкий, «даже Исполнительный комитет оказался слишком широким органом для политических таинств руководящего ядра, окончательно повернувшегося лицом к либералам». Из Исполкома было выделено Бюро, состоявшее исключительно из правых оборонцев. «Церетели господствовал в Советах неограниченно. Керенский поднимался выше и выше»[194 - Троцкий Л. Д. История русской революции. Т. 1. С. 249.]. Но реальным руководящим центром Совета было даже не Бюро, а неформальная группа членов Исполкома, которая каждое утро собиралась на квартире Скобелева по адресу Тверская, дом 13. В этом доме жил и Церетели. «Постоянными участниками совещания, кроме Скобелева и Церетели, были Чхеидзе, Дан, Анисимов, Ермолаев, Гоц и я», – свидетельствовал Войтинский. – Иногда – не каждый день – появлялся Чернов, раза два-три – Авксентьев и Либер. Это группа руководителей Исполкома называла себя «звездной палатой». Они «сговаривались в вопросах, которые нужно было поставить в Исполнительном комитете, подготовляли проекты резолюций и воззваний. Присутствие Гоца и Чернова делало из наших совещаний орган контакта между меньшевистской партией и партией социал-революционеров. Позже, в период «коалиции», здесь же обсуждались общие вопросы, относившиеся к кругу ведения министров-социалистов»[195 - Войтинский В. С. 1917-й. Год поражений и побед. С. 76, 77.].

В протоколе заседания Временного правительства уже 3 марта читаем: «Было обращено внимание, что по обстоятельствам текущего момента Временному правительству приходилось считаться с мнением Совета рабочих депутатов. Однако допустить такое вмешательство в действия правительства являлось бы недопустимым двоевластием. Поэтому членам Временного правительства надлежало бы ознакомляться с предложениями Совета рабочих депутатов в своих частных совещаниях, до рассмотрения этих вопросов в официальных заседаниях»[196 - Хрусталев В. М. Последние дни Великой династии. М., 2013. С. 289–290.].

Исполком Совета, в свою очередь, 8 марта признал необходимым «принять неотложные меры в целях осведомления Совета о намерениях и действиях Временного правительства, осведомления последнего о требованиях революционного народа, воздействия на правительство для удовлетворения этих требований и непрерывного контроля над их осуществлением». На заседании 10 марта Исполком избрал комиссию, поручив ей «немедленно войти в сношение с Временным правительством, чтобы узнать, желает ли оно допустить нас к постоянному контролю»[197 - Бурджалов Э. Н. Вторая русская революция. Москва. Фронт. Периферия. М., 1971. С. 359–360.].

И правительство подчинилось. От Совета в состав «контактной комиссии» изначально входили Чхеидзе, Скобелев, Стеклов, Филипповский и Суханов. Позже появятся Церетели и Чернов. В первые недели после Февраля заседания комиссии происходили раза три в неделю, порой и чаще. Собирались всегда поздно вечером, после окончания заседания Временного правительства. «Главным действующим лицом в этих заседаниях был Стеклов, – свидетельствовал Набоков. – …Тон его был тоном человека, уверенного в том, что Временное правительство существует по его милости и до тех пор, пока ему это угодно. Он как бы разыгрывал роль гувернера, наблюдающего за тем, чтобы доверенный ему воспитанник вел себя как следует, не шалил, исполнял его требования и всегда помнил, что ему то и то позволено, а вот это – запрещено, при этом – постоянно прорывающееся сознание своего собственного могущества и подчеркивание своего великодушия»[198 - Набоков В. Д. Временное правительство. С. 70, 37–38.].

Споры в контактной комиссии случались нередко, но они не носили принципиального характера. Среди конфликтных вопросов первым стал отказ Временного правительства выделить «10-миллионный фонд» на деятельность Совета. Затем был скандал, связанный с протестом против текста военной присяги, где не было слов о «защите революции», зато лица «христианского вероисповедания» должны были осенять себя крестным знамением, в чем советские деятели усмотрели нарушение свободы совести. Потом была история, связанная с желанием Совета обменивать скрывавшихся в Европе революционеров на немецких военнопленных[199 - Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. М., 2006.С. 522–528.]. Правительство выступило против. Вот, пожалуй, и все.

Ленин напишет: «В этой контактной комиссии эсеровские и меньшевистские вожди Совета вели постоянные переговоры с правительством, будучи, собственно говоря, на положении министров без портфеля или неофициальных министров… Эсеры и меньшевики играли в «контактной комиссии» роль дурачков, которых кормили пышными фразами, обещаниями, «завтраками». Эсеры и меньшевики, как ворона в известной басне, поддавались на лесть, с удовольствием выслушивали уверения капиталистов, что они высоко ценят Советы и ни шагу не делают без них. В действительности же время шло, и правительство капиталистов ровно ничего не сделало для революции»[200 - Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 34. С. 61–62.].

Затем, когда из Исполкома Совета было выделено Бюро, именно ему переходили функции контактной комиссии, формально упраздненной 13 апреля[201 - Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. С. 531.]. Впрочем, через неделю разразились события, которые привели к правительственному кризису и вхождению советских лидеров в правительство, что уже не предполагало существование контрольного механизма.

Кто в итоге был главнее: Временное правительство или Совет?

Двоевластие было феноменом уникальным, чисто российским. Никакие теории разделения властей этот феномен не описывали. Активный меньшевик Юрий Петрович Денике писал: «Временное правительство теоретически обладало законодательной властью, но не имело собственных средств ее осуществлять. Советы фактически имели в значительном объеме власть административную, но не имели власти законодательной»[202 - Денике Ю. Меньшевики в 1917 году // Фельштинский Ю. Г., Чернявский Г. И. Меньшевики в революции. С. 203.]. На практике же Совет не просто контролировал правительство, но и сам издавал законы, считая себя высшей инстанцией в вопросах продовольственного снабжения, трудовых отношений, транспорта и т. д. и не утруждая себя согласованиями своих действий с кабинетом Львова. Совет тоже управлял, но не царствуя.

Троцкий считал такую ситуацию парадоксальной: «Вопреки всем официальным теориям, декларациям и вывескам власть числилась за Временным правительством только на бумаге… Между тем во главе Советов повсеместно стояли эсеры и меньшевики, с негодованием отвергавшие большевистский лозунг «Власть Советам»[203 - Троцкий Л. Д. История русской революции. Т. 1. С. 348–349.]. У Суханова не были и тени сомнения: «Советский аппарат «управления» стал непроизвольно, автоматически… вытеснять официальную государственную машину, работавшую все более и более холостым ходом. Тогда уже ничего поделать с этим стало нельзя: приходилось примириться и брать на себя отдельные функции «управления», создавая и поддерживая в то же время фикцию, что это «управляет» Мариинский дворец»[204 - Суханов Н. Записки о революции. Т. 2. Берлин – СПб. – М., 1922. С. 278.].

Войтинский уверял, что весной «авторитет Петроградского Совета и его Исполнительного комитета стоял на исключительной высоте. Со всех концов России неслись к нему приветственные телеграммы и резолюции солидарности. Смолкли рассуждения правых и либеральных газет о том, что Исполнительный комитет является частной, самозваной, анонимной организацией, представляющей лишь часть петроградского гарнизона, тогда как вся Россия, и в частности вся армия, стоит за Временным правительством и Временным комитетом Государственной думы: на второй месяц революции уже никто не мог отрицать, что вся армия и вся революционная демократия страны видят в петроградском ИК свой полномочный орган… Доверие к Совету было безграничное»[205 - Войтинский В. С. 1917-й. Год побед и поражений. С. 70, 47.].

Примечательно, что схожего мнения придерживалась верхушка армии. Уже через неделю после формирования правительства военный министр Гучков сообщал Верховному главнокомандующему Алексееву: «Временное правительство не располагает какой-то реальной властью, и его распоряжения осуществляются лишь в тех размерах, кои допускает Совет рабочих и солдатских депутатов, который располагает важнейшими элементами реальной власти, так как войска, железные дороги, почта и телеграф в их руках. Можно прямо сказать, что это Временное правительство существует, лишь пока это допускается Советом»[206 - Шляпников А. Семнадцатый год. Кн. 2. М. – Л., 1925. С. 236.]. Деникин замечал: «Правительство с первых же шагов своих попало в плен к Совету, которого значение, влияние и силу оно переоценивало и которому само не могло противопоставить ни силы, ни твердой воли к сопротивлению и борьбе… Не желая и не имея возможности принять власть, Совет вместе с тем не допускал укрепления этой власти в руках правительства».

Но и авторитет самого Совета был далек от непререкаемого. «Мало-помалу в кругах интеллигенции, демократической буржуазии, в офицерской среде накипала глухая и бессильная злоба против Совета; на нем сосредоточивался весь одиум, его поносили в этих кругах самыми грубыми, унизительными словами»[207 - Деникин А. И. Очерки Русской Смуты. Кн. 1. Т. 1. М., 2015. С. 21–222, 218.], – читаем у Деникина. Негативное отношение к Совету было разлито даже в «демократической» среде. Эсер Питирим Сорокин восклицал: «Бог ты мой! Эти авантюристы, самозваные солдатские и рабочие депутаты, эти беспорточные умники, актерствующие в революционной драме, подражают французским революционерам. Вместе с бесконечными разговорами вся их энергия уходит на разрушительную работу против Временного правительства и подготовку к «диктатуре пролетариата». Советы вмешиваются во все. Их действия ведут только к дезорганизации власти правительства и высвобождению диких инстинктов у толпы черни»[208 - Сорокин П. А. Дальняя дорога. Автобиография // Великая русская революция глазами интеллектуалов. М., 2015. С. 16.].

Впрочем, взаимодействие между Временным правительством и Советом (как и внутри них) было во многом облегчено принадлежностью многих их членов к масонским ложам, тем более что сам магистр Великого Востока народов России (ВВНР) был представлен в обоих этих органах – Керенский. В 1825 году не все масоны были декабристами, но почти все декабристы были масонами. Так и в 1917 году: не все масоны станут членами Временного правительства и Петроградского Совета, но многие их ведущие члены окажутся масонами.

Конечно, точность информации о масонах оставляет желать лучшего, прежде всего потому, что они старались не оставлять следов. По авторитетному свидетельству Керенского, в ложах сохранялась «непременная внутренняя дисциплина, гарантировавшая высокие моральные качества членов и способность хранить тайну. Не велись никакие письменные отчеты, не составлялись списки членов лож. Такое поддержание секретности не приводило к утечке информации о целях и структуре общества». Кроме того, отечественное масонство было весьма специфическим. В отличие от всех традиционных масонских организаций мира, его руководящие органы были выборными, была упрощена иерархия; из устава полностью выпала эзотерическая сторона, отсутствовали ссылки на старинные обычаи и традиции, отсутствовали ссылки на принадлежность ко всемирной масонской семье.

Керенский вспоминал: «Предложение о вступлении в масоны я получил в 1912 году, сразу же после избрания в IV Думу… Следует подчеркнуть, что общество, в которое я вступил, было не совсем обычной масонской организацией. Необычным прежде всего было то, что общество разорвало все связи с зарубежными организациями и допускало в свои ряды женщин. Далее, были ликвидированы сложный ритуал и масонская система степеней»[209 - Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. С. 62–63.]. Наши ложи должны были быть самыми демократичными в мире! «Почти наверняка можно утверждать, что корпоративная дисциплина масонов в России была намного слабее, чем в Западной Европе, – пишет современный биограф Керенского, – и отечественные масонские ложи были похожи скорее на политические клубы»[210 - Тютюкин С. В. Александр Керенский. Страницы политической биографии (1905–1917 гг.). М., 2012. С. 41.]. Ни одна иностранная орденская федерация не признавала законности подобной организации, хотя попытки получить такое признание предпринимались.

Известная писательница Нина Николаевна Берберова, многое времени посвятившая исследованию масонства, утверждала, что именно 1917 год был высшей точкой деятельности русского масонства[211 - Берберова Н. Н. Люди и ложи. Русские масоны ХХ столетия. СПб., 1996. С. 148.]. «В момент начала Февральской революции всем масонам был дан приказ немедленно встать в ряды защитников нового правительства – сперва Временного комитета Государственной думы, а затем Временного правительства»[212 - Из следственных дел Н. В. Некрасова 1921, 1931 и 1939 гг. // Вопросы истории. 1998. № 11–12. С. 39, 20.], – свидетельствовал Некрасов. В состав ВКГД, как отметит знаток вопроса Соловьев, «вошли пять масонов: А. Ф. Керенский, Н. В. Некрасов, А. И. Коновалов, Н. С. Чхеидзе и В. А. Ржевский»[213 - Соловьев О. Русские масоны. М., 2006. С. 269.]. Известный историк Старцев прибавлял к их списку Караулова[214 - Старцев В. И. Русское политическое масонство начала ХХ века. СПб., 1996. С. 143.].

Роль масонских кругов в формировании Временного правительства была немалой, но не решающей. Как признавал секретарь Верховного совета ВВНР Александр Яковлевич Гальперн, «собраний Верховного Совета как такового в первые дни революции не было; поэтому не было в нем обсуждения вопроса о составе Временного правительства. Но группа руководящих деятелей – Коновалов, Керенский, Некрасов, Карташев, Соколов и я – все время были вместе, по каждому вопросу обменивались мнениями и сговаривались о поведении. Но говорить о нашем сознательном воздействии на формирование правительства нельзя: мы все были очень растеряны и сознательно сделать состав Временного правительства более левым, во всяком случае, не ставили. Тем не менее известное влияние мы оказали, и это чувствовали наши противники»[215 - Николаевский Б. И. Русские масоны и революция. М., 1990. С. 71.]. Аврех, разоблачавший в советское время «масонский миф», насчитал в правительстве трех братьев – Керенского, Некрасова и Коновалова. Соловьев уверенно добавляет к ним Шингарева и Терещенко[216 - Аврех А. Я. Масоны и революция. М., 1990. С. 195; Соловьев О. Русские масоны. С. 270.]. Отдельный вопрос – принадлежность к ложам самого премьера Львова.

Видный кадет Иосиф Владимирович Гессен в своих мемуарах утверждал, что «значение кандидатуры как Терещенко, так и Львова скрывалось в их принадлежности к масонству»[217 - Гессен И. В. В двух веках. Жизненный отчет. Берлин, 1937. С. 217–218.]. Отдельные биографы называли даже конкретные ложи «Возрождение», «Полярная звезда», «Малая медведица»[218 - Политические партии России. Конец XIX – первая треть ХХ века. С. 327–328.]. Большинство современных историков в масонстве Львова сомневаются. Но не исключено, что он им симпатизировал. Иначе как объяснить появление в кабинете Некрасова и Терещенко? Кто их мог пролоббировать? Ведь не один же Керенский, которому самому сначала места в правительстве не нашлось. Сам он подчеркивал, что внепартийный подход масонов «позволил достичь замечательных результатов, наиболее важный из которых – создание программы будущей демократии в России, которая в значительной мере была воплощена в жизнь Временным правительством»[219 - Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. С. 63.]. Масоны были хорошо представлены и в Исполкоме Совета – Керенский, Чхеидзе, Соколов, Скобелев, Суханов[220 - Масоны и Февральская революция 1917 г. М., 2007. С. 188.].

Избавившись от балласта и пополнившись приехавшими из эмиграции «братьями», пишет Николаевский, масоны образовали «политически довольно однородную группу, от левых кадетов и прогрессистов до правых социал-демократов, которая в течение всего периода Временного правительства играла фактически руководящую роль в направлении политики последнего»[221 - Николаевский Б. И. Русские масоны и революция. С. 150.].

«Братские» связи играли роль при назначениях администрации на местах. «Когда вставал вопрос о том, кого назначить на пост губернского комиссара или на какой-нибудь другой видный административный пост, то прежде всего мысль устремлялась на членов местных лож, и если среди них было сколько-нибудь подходящее лицо, то на него и падал выбор»[222 - Цит. по: Брачев В. «Победоносный февраль» 1917 года: масонский след // Масоны и Февральская революция 1917 г. С. 213.], – свидетельствовал Гальперн.

Масонские каналы облегчали и международные контакты. В апреле вполне по-масонски состоялась встреча Керенского с представителем французского правительства и видным руководителем Великого Востока Франции Альбером Тома, который оставил на этот счет трогательные дневниковые записи[223 - Берберова Н. Н. Люди и ложи. С. 41; Тютюкин С. В. Александр Керенский. С. 139, 144–145, 148, 149.]. Керенский подтвердил верность союзническим обязательствам и остался верен им.

Чтобы не возвращаться к этой теме, забегая вперед, отметим, что после правительственного кризиса позиции «братьев» в правительстве только укрепились: министерские портфели получили Скобелев и Переверзев[224 - Брачев В. «Победоносный февраль» 1917 года: масонский след. С. 207.]. Ну а следующие правительства, которые Керенский формировал уже самостоятельно, содержали немасонов уже в качестве исключения.

Став премьером, в июле 1917 года Керенский ушел с поста генсека Верховного совета Великого Востока народов России, формально передав его Гальперну. Тот, в свою очередь, занял должность управляющего делами Временного правительства, и руководящая «масонская тройка» осталась прежней: Керенский, Гальперн, Некрасов.

Старцев выявил 44 масона, назначенных на высшие государственные должности в основном во второй половине 1917 года. Помимо Керенского и Некрасова, это председатель Предпарламента Авксентьев, министры Ефремов, Кокошкин, Карташев, Коновалов, Ливеровский, Переверзев, Прокопович, Савинков, Скобелев, Степанов, Терещенко, Шингарев, товарищ министра внутренних дел А. А. Демьянов и другие[225 - Старцев В. И. Русские политические масоны в правящей элите Февральской революции 1917 года // Россия в 1917 году. Новые подходы и взгляды. Вып. 2. СПб., 1994. С. 18–23.]. По оценке историка Олега Соловьева, «масоны в период с февраля по октябрь 1917 г. занимали доминирующее положение лишь во втором коалиционном правительстве Керенского, после чего стали утрачивать внимание. Министрами за все то время были 15 человек… Последний же состав временщиков из 14 министров насчитывал всего 6 масонов: Керенского, Вердеревского, Коновалова, Ливеровского, Терещенко и Карташева»[226 - Соловьев О. Русские масоны. С. 300, 299.].

«Конечно, преувеличивать значение единого тайного центра в событиях 1917 года, может быть, и не стоит, тем более что сами события развивались отнюдь не по масонскому сценарию»[227 - Брачев В. «Победоносный февраль» 1917 года: масонский след. С. 213.], – пишет знаток вопроса Брачев. Масонство, действительно достигнув пика своего политического влияния, сразу же оказалось в кризисе: количество лож в России за время пребывания у власти Временного правительства сократилось с 40 до 28–29[228 - Соловьев О. Русские масоны. С. 301.]. Политическая ситуация развернулась таким образом, что политика перестала быть уделом избранных «братьев». К тому же политические разногласия разорвали и масонскую среду. Кадет князь Владимир Андреевич Оболенский жаловался: «Вражда между братьями в это время была настолько сильна, что я, например, состоя председателем одной из петербургских лож, не мог созвать после Февральского переворота ни одного ее собрания, ибо члены моей ложи просто не могли сесть за один стол»[229 - Оболенский В. А. Моя жизнь. Мои современники. Париж, 1988. С. 450.]. Партийные лояльности, межпартийные разногласия, идеологические пристрастия играли уже большую роль, чем масонское братство.

Новый партийно-политический ландшафт

Революция одномоментно, радикально и по-новому разделила людей и их представителей во власти и партиях. Многие ранее использовавшиеся политические и социальные дефиниции моментально утратили смысл. Революция хотела все начать с нуля. Отречение от старого мира происходило стремительно и решительно. Кадетская «Речь» 7 марта призывала: «Отныне вся русская жизнь должна быть перестроена с корня». «Биржевые ведомости» 8 марта: «Рвать, рвать без жалости все сорные травы. Не надо смущаться тем, что среди них могут быть и полезные растения – лучше чище прополоть с неизбежными жертвами».

Ключевое значение в политической борьбе приобрели новые водоразделы, существовавшие в радикальной интеллигентской идеологии. Это был тот случай, когда идеологические ярлыки играли куда большую роль, нежели общественная реальность.

Основных ярлыков было четыре. Первый – реакция – представители прежней власти и ее сторонники, которые не заслуживали никакого снисхождения. Монархические настроения в стране сохранялись. В сводках военной цензуры можно было встретить множество выдержек из солдатских писем в этом ключе: «Мы хотим демократическую республику и царя-батюшку»; «Хорошо бы, если бы нам дали республику с дельным царем». Один из цензоров приходил к выводу: «Почти во всех письмах крестьян высказывается желание видеть во главе России царя. Очевидно, монархия – единственный способ правления, доступный крестьянским понятиям». Почему же, демократия с монархией была и в Великобритании. Американский славист Ф. Голдер писал из революционного Петрограда: «Рассказывают о солдатах, которые говорили, что они хотят республику, подобную английской, или республику с царем»[230 - Колоницкий Б. И. «Демократия» как идентификация: к изучению политического сознания Февральской революции // 1917 год в судьбах России и мира. С. 114.]. Но у сторонников монархической идеи не было и не могло быть никакого политического представительства.

Второй идеологический ярлык – буржуазия, в которую были зачислены далеко не только предприниматели, но и дворянство, и чиновничество, и интеллигенция, и сохранившиеся несоциалистические партии, в совокупности получившие название «цензовые элементы». «Под «буржуазией» понимают не просто промышленный класс, не просто капиталистов, не «третье сословие». Ныне у нас категория «буржуазности» употребляется в неизмеримо более широком смысле. Вся Россия, все человечество делятся на два непримиримых мира, два царства – царство зла, тьмы, дьявола – буржуазное царство и царство божеское, добра, света – царство социалистическое… Социал-демократы, отравившие рабочую массу истребляющей ненавистью к «буржуазии» и «буржуазности», употребляют эти слова в социально-классовом, материалистическом смысле, но придают своей социально-классовой точке зрения почти религиозный отпечаток»[231 - Бердяев Н. А. Падение священного русского государства. С. 544.], – замечал Бердяев.

Третий – демократия. В те дни этот термин использовался и в привычном для нас смысле – как народовластие – и чаще в совсем непривычном. Князь Львов, большой сторонник народовластия, утверждал: «Душа русского народа оказалась мировой демократической душой по самой своей природе. Она готова не только слиться с демократией всего мира, стать впереди ее, но и вести ее по пути развития человечества на началах свободы, равенства и братства». Керенский утверждал, что правительство строит «демократическую республику в полном смысле этого слова», называл Россию «самой свободной страной в мире», «наиболее демократическим государством Европы». Потресов верил в чудо «превращения полуазиатской деспотии в едва ли не самую свободную страну в мире». Ленин тоже считал постфевральскую Россию «самой свободной» страной в мире». Самое любопытное, что это было почти правдой, если не понимать под демократией выборы (власть пока была самозваной) и соблюдение закона.

Однако, как справедливо замечал исследователь вопроса Колоницкий, в 1917 году гораздо чаще «демократия» противопоставлялась не «диктатуре», «полицейскому государству» и т. п., а «цензовым элементам», «правящим классам» и «буржуазии». Термин «демократия и особенно «революционная демократия» часто выступали как синонимы понятий «демократические слои» («народ»), «демократические организации» (таковыми в 1917 г. считались Советы и комитеты) и «демократические силы (при этом социалисты только себя считали демократами)»[232 - Колоницкий Б. И. «Демократия» как идентификация. С. 109–113.]. Итак, «демократия» в толковом словаре 1917 года – это прежде всего рабочий класс, крестьянство и социалистические партии.

Силы «демократии» в новой идеологической конструкции ассоциировались с четвертым идеологическим ярлыком – революция. В новом квазирелигиозном сознании она сразу стала объектом преклонения, ее символы и институты представали как чудо избавления, очищения, «воскрешения». Силы «реакции» однозначно связывались с «контрреволюцией», получившей резко негативное звучание. «Буржуазия», «цензовые элементы» оказались под подозрением в недостаточной революционности или в контрреволюционности. Но и внутри «демократии» тоже стали обнаруживать множество «контры». «В первые дни русской революции контрреволюционными называли притаившиеся силы старого режима и от них ждали угрозы делу свободы, – замечал летом 1917 года Бердяев. – Но скоро уже контрреволюционными силами были признаны партия «народной свободы», все русские либералы, Государственная дума, Земский и Городской союзы. Образована была контрреволюционная «буржуазия», в которую вошли и широкие круги интеллигенции… Мы вступаем в период, когда в контрреволюционных замыслах подозреваются социал-демократы меньшевистского крыла и социалисты-революционеры… Единственной светлой, истинно революционной стихией остаются большевики, которые и хотят устроить новую революцию против большей части России, против большинства, настроенного «буржуазно» и «контрреволюционно»[233 - Бердяев Н. А. Падение священного русского государства. С. 550–551.].

Эти новые идеологические конструкции структурировали и партийную систему.

Партии, партийно-представительная демократия были не очень понятны российским гражданам. По оценкам историков, число членов всех политических партий составляло около 1,2 % населения России[234 - Кара-Мурза С. Г. Партии в 1917 году. От Февраля к Октябрю // Политические партии в революционных революциях в начале ХХ в. М., 2005. С. 297.]. Революция вселила в них новую жизнь. «Политические партии начали всероссийскую партийную грызню, – заметил Бубликов, – натравливание всех против каждого и каждого против всех, проповедь классовой и всякой иной ненависти… Последующая проповедь Гражданской войны была только дикарски прямолинейным выводом из посевов, сделанных в первые дни»[235 - Бубликов А. А. Русская революция. С. 79.].

Политический спектр одномоментно резко сместился влево в силу банального исчезновения черносотенных, правых и даже консервативных партий. «Наступление революции в России было катастрофой для всех откровенно правых партий, – писал Чернов. – У них исчезло даже всякое мужество поднять свое знамя»[236 - Чернов В. М. Перед бурей. С. 335.]. Это было небезопасно даже физически. В правой среде звучал и такой аргумент для бездействия: «Свергал царя не народ, а генералы, имевшие под началом войска»[237 - Цит. по: Кирьянов Ю. И. Правые партии в России накануне и в февральские дни 1917 г.: причины кризиса и краха // 1917 год в судьбах России и мира. С. 87.]. Добровольное отречение императора лишало его твердых приверженцев точки опоры, избавляло от раз принесенной присяги.