Певчий Гад. Роман-идиот. Сага о Великом

Подкрадусь, и тихо-тихо,

Сна не возмутив, как цуцик,

У помпошки и пристроюсь…»

***

Необходимо всё-таки поведать кое-что из прежней творческой жизни. Из предтворческой, так сказать, биографии. Во всяком случае, об одном из пиковых моментов. Вот он, тот самый «ужасный случай», повернувший судьбу Великого к прекрасному. Тот миг, когда его, наконец, – полюбили! И, что важно, полюбила любимая. Не навеки, а всё ж:

«О, нежная, нежная… всё во мне пело,

Я всё рассказал ей, чем сердце немело,

Всю жизнь мою! Я не солгал ей ни раза!!

Безумная, о, как она побледнела

В тот миг, когда я (по сюжету рассказа)

Печально заснул и упал с унитаза…»

***

Написал стишки, вспоминая падение во сне и сидение на полу, в обнимку с унитазом. А потом и ещё припомнил, как глядел туда, упавший, обезумевший, сидел и глядел в эту белую, фигурную пропасть унитаза. Как показалось в тот момент, его осенило. Увидел оборотную сторону этой фаянсовой фигуры, и – узрел нечто из явлений баснословного антимира. Не удержался, поведал неведомое миру. И записал «эврику»:

«Антипопа – унитаз!»

То есть, унитаз показался ему в то мгновен6ие анти-попой, с выходом трубы в бесконечность, в подземелье канализации, а не внутрь, как у живого существа.

***

Тема физиологических конфузов преследовала Великого неотвязно, судя по найденному в архиве. Нашлась миниатюрка (обрывок?), где излагалось событие, похожее на факт личной биографии. Неясно, правда, почему в третьем лице?

По некотором размышлении можно заключить: в силу природной… ну не то чтобы скромности, но застенчивости, что ли (иногда болезненной даже застенчивости), Великий решил приписать личный биографический факт имяреку, что, как известно, даёт некую раскрепощённость и остранённость писанию. Даже при нелепой гривуазности изложения. Взгляд, можно сказать, сверху:

«Чудо объяснения в любви»

«…увлекши, наконец, в лесопарк подругу (к облику ея и, возможно, душевных качеств ея же питалась давнишняя страсть, а также страстное желание объясниться и, наконец, на законных уже основаниях овладеть возлюбленной), испытывая мучительные, как всегда в таких случаях невовремя, позывы опорожниться, он совершил чудо. Отчаянное до нереальности чудо!

Итак, дислокация:

Задумчиво бродя меж аллей, они набредают на столетний дуб. Останавливаются. Мечтательно озирают пейзаж. Запрокидывают головы. Небо. Бронзовая листва. Напряжённая минута перед событием…

Они элегически прислоняются к стволу в два обхвата – по разные его стороны…

Он (незримо от неё) расстегивает ширинку и проникновенно – с задыханиями и паузами – внушает ей нечто любовное и, одновременно же, опорожняет мочевой пузырь. По мере того, как протекает сладостное освобождение от наболевших слов и накипевшей влаги (струйки бесшумно сползают по каньонам теневой стороны дуба), речевые паузы становятся всё реже, взволнованные задыхания глуше, тон объяснения в любви уверенней, вдохновенней…

И вот, наконец (ширинка благополучно застёгнута) – заключительный, победный аккорд! Сближение по кругу ствола – по направлению друг ко другу.

Решительное объятие…

Объяснение принято!..

Жаркий, свободный ото всего поцелуй!..

…………………………………………………………….

Они жили долго и счастливо.

И едва не умерли в один день.

В день, когда он рискнул рассказать ей всё.

Всё о том самом «чуде»…

………………………………………………………..

Обошлось.

……………………………………………………………………………………

Да и где их набраться, общественных туалетов?

Особенно в «Час Пик»…

***

Из выкликов и «озарелий»:

«Харизма? Пожалуйста: Ремембе – в харю. Мамбе – в рог!..»

***

«…эка шишка ананас!»

***

«Кол – стул мазохиста»

***

«Художник и совесть… дичь! Это – про нехудожника».

***

Очень мучила Великого, как и многих других великих, неразрешимость и необратимость косной… слишком косной временной константы бренного бытия.

«Как это необратимо время? Не может такого быть! – возмутился однажды – все мифы, сказки, предания твердят обратное – время обратимо. Как вперёд, так и назад. Но как доказать? Формулами?.. Пробовали. Не убедили. Высоко, заоблачно, дымчато. А что, если спуститься в самое то – в нутро человека, а?..» — высокотеатрально воскликнул однажды Великий и, порывшись в себе, помёл по амбарам — по брюху, по «ливеру», по черепушке. Поскрёб по сусекам и отыскал, как показалось в эвристической горячке, наиболее верный, самый нервный – эротический! – узел.