Провинциальные тетради. Том 3

Под несчастливой звездой пусть ничего не родится.

Господь не ошибается. Кто просит всем сердцем, тот уже имеет.

Блаженство есть там, где обуздание страстей, а не их отсутствие.

Ты же следи за душой, как в ней зерно прорастает,

И не бойся полоть, если взошли сорняки.

Зачем сажать оливу, которая не приносит плодов?

Зачем вкушать тело Христова, оставаясь самим собой?

Что поделаешь? Такой я человек: для меня нет ничего приятнее, чем мелочи.

Каким несчастным животным является человек, которому в этом киммерийском мраке мирской глупости не блеснула искра света Христа.

Для мудреца станет раем любой берег,

Любое место, любая земля и любой дом.

Природа прекрасного такова, что чем больше на пути к нему встречается препятствий, тем больше к нему влечет.

Войди внутрь себя, мимо иди, плоть и кровь свою пройдя, весь тлен и дрянь – вот тебе спасительная пасха.

Кто скоро прилепляется к новому мнению, тот скоро и отпадает. Не будь ветрен. Испытай опасно всякое слово.

Все беседуют обо всем, но не все знатоки. Бредут за владеющей модой, как овцы. А человек понимает путь свой.

Долго сам учись, если хочешь учить других.

Тогда ж зачинается цыпленок, когда портится яйцо.

По мосту-мосточку с народом ходи,

По разуму ж его себя не веди,

За жуком ползая, влезешь сам в глину.

Лучше веселье без богатства, чем богатство без веселья.

Нет ничего смешнее, чем умный вид с пустым потрохом.

Библия есть источник. Народная в ней история и плотские имена есть грязь и мутный ил.

Поверьте мне: не жизнь, чтоб зреть, но то, чтоб щупать.

Человек зрит на лицо, а Бог зрит на сердце.

    Челябинск, 2003—2005

ЛИСТ ОКТЯБРЯ

К книге стихотворений Юрия Попова (2004)

Время течет вечно, но жизнь коротка. И ее прожить, что Слово сказать – лишь одно из многих в толковом словаре человечества. Оно отзвучит, прокружив осенним листом, но и поспешит в неведомые пока сочетания и еще не написанные книги.

«Книга эта была ни о чем, и в то же время она обнимала собой всю его жизнь», – скажет герой одной из маленьких повестей Юрия Попова. Так и есть, и другого не дано. Он расскажет о себе все, но не оставит по себе никаких внешних зацепок, которые так любимы его другом-биографом и который готов хотя бы чуть-чуть рассказать об этом: благо в этом мире придуманы предисловия…

В 1988 году в школьных стенах Челябинского университета появился молодой человек, у которого я принял вступительные документы, а потом увидел экзаменационный лист, где все было сдано на отлично.

В его тетрадях на серовато-желтых страницах (лощеной бумаги у Попова никогда не было) – ровным и четким почерком, с непременной красотой китайских четверостиший, которые сначала созерцаешь и лишь потом читаешь, – гремучая смесь Пастернака, Есенина, Мандельштама, Блока, обильно приправленная неповторимым запахом старого провинциального Миасса с его вековыми соснами, темной водой озер, узкими улицами, над которыми повисали золотые шары и алели рябиновые ночи.

Таким Юрий Попов врывался в бесшабашную студенческую жизнь, пьянившую и завораживавшую. Жизнь тогда нам не ставила вопросы, она их подкидывала, подбрасывала, подсовывала подобно тому, как протягивают спасительную шпаргалку. Почему бы стихам не рождаться под шаг от ларька к ларьку; почему бы строчкам не прятаться в тишине летней ночи уставшего от пыли и шума большого города; почему бы слогу не принимать силуэты случайных прохожих; почему бы ритму не быть схожим с ознобом, когда прикасаешься к нежным женским рукам и чувствуешь одновременно и сладость и горечь поцелуя? Почему бы, в конце концов, музыке не рождаться из духа трагедии?

Все в те дни перемешивалось. Мы слушали городские романсы Новикова и тут же переводили старый и добрый Pink Floyd, маршировали левой вместе с молодым «Наутилусом» и перекладывали темновские куплеты. Мы слушали лекции по зарубежной литературе Марка Бента и Сергея Кошелева и тут же зачитывались Поучением Мономаха и Домостроем Сильвестра. Мы были «пятым поколением русского модернизма» (первый поэтический манифест, который подписал Юрий Попов), громыхали рифмами и ерничали смыслами под редакционный самовар, в котором пряталось пиво, прекрасно знали обэриутов, терялись в Петербурге Андрея Белого и в Воронеже Осипа Мандельштама, побаивались судьбы Кристофера Марло, сами издавали и продавали по 25 копеек первый университетский литературный альманах и устраивали поэтические вечера в театре кукол.