Провинциальные тетради. Том 3

Девятнадцать лет бродил Ковалинский в блестящей пыли богатых столиц, «свет облагодетельствовал его своими дарами, наложил на него сон, дал ему жену, друзей, приятелей, благодетелей, житейские связи и выгоду… Он увидел в счастье – превращение, в друзьях – измену, в надеждах – обман, в утехах – пустоту, в союзах – ненадежность, в ближних – охлаждение, в своих – лесть».

«Удрученный, изможденный, истощенный волнениями света, он обратился к самому себе, собрал рассеянные мысли в малый круг желаний и отбыл из столицы в деревню, так как надеялся там найти берег и пристань в своих житейских бурях, – продолжал рассказывать о себе Ковалинский. – Но свет и там все исказил. В глубоком одиночестве он остался один, без семьи, без друзей, без знакомых, в болезни, в печали, в беспокойстве, без всякого участия, совета, помощи и соболезнования».

«Божий промысел увидел его на развалинах бытия его, воздвигнул дух мудрого, сердце друга. Семидесятитрехлетний Сковорода, одержимый болезнями старости, несмотря на дальний путь, ненастную погоду и всегдашнее отвращение к этому краю, приехал в деревню к другу своему, в село Хотетово, в двадцати пяти верстах от Орла, чтобы единственному разделить с ним ничтожество его…»

Эта встреча произошла в августе 1794 года, и она оказалась последней…

«Как лекарства не всегда приятны, так и истина бывает сурова», – не раз говорил Григорий Варсава. Слово в слово повторит это в 1852 году о. Матвей Константиновский больному и изможденному Гоголю. С той лишь разницей, что за свои слова Ржевский священник предстанет в мифологическом сознании мрачным средневековым религиозным фанатиком.

Сковорода застал своего друга в отчаянном положении; и мудрые беседы, которые возвысили ум, чувства и желания Ковалинского, не обошлись без мудрой жесткости – слишком сложен «предмет врачевания». Не одного Ковалинского предупреждал Сковорода. «Истинная погибель – погубить самого себя, убежать, потеряв себя, – писал он своему другу и бывшему студенту Харьковской семинарии Якову Правицкому. – Так и не избегнуть бед, ибо бедствие внутри сердца увязло, сердце же всегда с человеком, и оно-то есть человек… Не помышляйте, что несчастье вовне…»

Сковорода приехал в Хотетово не с пустыми руками. Он привез свои сочинения, многие из которых посвятил Ковалинскому. «Ежедневно он читал их другу и в перерывах между чтением занимал его рассуждениями, правилами, понятиями, которые следует ожидать от человека, ищущего истину в жизни не умствованием, но делом».

Беседы с философом Ковалинский перескажет подробно. Много Сковорода говорил о Священном писании (целый ряд вопросов в толковании Священного писания изложены Сковородой в сочинении «Жена Лотова») как о книге, которая поучает человека «святости нравов». Без этих упражнений, как говорил философ, не может оставаться человеческое сердце, даже если «непонятливое окружение» будет упрекать в клевете или ереси. «Я признаю и исповедую духовный разум, чувствую писанный Богом закон и усматриваю сущее сквозь буквальный смысл. Я пополняю этим священную историю, а не разоряю ее, ибо, как мертво тело без духа, так и Священное Писание мертво без веры; вера же есть извещение невидимых».

Он делится со своим другом платоновской диалектикой: «Я верю и знаю, что все то, что существует в великом мире, также есть и в малом; что возможно в малом мире, то случается и в большом».

«Иногда разговор касался смерти, – вспоминает М. Ковалинский. – Страх смерти сильнее всего нападает на человека в старости. Нужно заблаговременно подготовить себе вооружение против этого врага – мирным расположением воли своей к воле творца. Такой душевный мир подготавливается издали, тихо растет в тайне сердца и усиливается чувством сделанного добра…»

«Имел ли ты когда-нибудь, – продолжал Сковорода, – приятные или страшные сновидения? Разве чувства этих мечтательных удовольствий или страха не продолжались только до пробуждения твоего? Со сном все кончилось. Пробуждение уничтожило все радости и страхи сонной грезы. Так и всякий человек после смерти. Жизнь временная есть сон мыслящей силы нашей…»

На третьей неделе этого доброго свидания подходил к концу август, «был на излете», как и жизнь Григория Варсавы. Он и прежде не раз оговаривался в письмах к друзьям: вот, если в эту зиму или весну «не сброшу своей телесной бренной линяющей шкуры», то увидимся… «Болезнь моя есть старость».

«Старость, осеннее время, беспрерывно мокрая погода умножили расстройство его здоровья, усилили кашель и слабость, – рассказывает М. Ковалинский. – Он просил отпустить его на любимую им Украину, где он жил и хотел умереть. Друг упрашивал его остаться у него, провести зиму и со временем окончить свой век у него в доме. Но он сказал, что дух его велит ему ехать».

Перед отъездом случился небольшой казус. Ковалинский хотел дать Сковороде что-нибудь в дорогу, снабдить деньгами – вдруг в пути усилится болезнь, придется где-нибудь остановиться, заплатить. Сковорода посмотрел на своего «постаревшего кузнечика»:

– Ах, друг мой! Неужели я не приобрел еще доверия в Боге, что промысел его вечно печется о нас и благовременно дает все потребное?

26 августа они простились. Сковорода обнял друга и сказал:

– Может быть, больше я уже не увижу тебя. Прости! Помни всегда по всех приключениях твоих в жизни то, что мы часто говорили: свет и тьма, глава и хвост, добро и зло, вечность и время…

Времени жизни для Сковороды оставалось чуть больше двух месяцев…

Последняя остановка

«Где и когда умереть? Не боится тот, о ком Аввакум говорит: «Праведник от веры жив будет», – писал Сковорода своему другу Якову Правицкому. Но в начале осени 1794 года Сковорода в смятении, его душа словно не на месте. В воспоминаниях М. Ковалинского это беспокойство чувствуется отчетливо.

«Приехав в Курск, – пишет биограф, – Сковорода остановился у тамошнего архимандрита Амвросия, мужа благочестивого. Прожив тут некоторое время, из-за постоянных дождей он улучил ясную погоду и отправился далее, но не туда, куда намеревался. В конце пути своего почувствовал он побуждение ехать на то же место, откуда выехал к своему другу, хотя совершенно был не расположен».

Его пристанищем стало небольшое имение помещика Ковалевского Ивановка. Здесь он бывал и прежде, хотя вряд ли Ивановка была тем местом, которое пришлось бы ему сильно по душе. Тексты его также Ивановкой не маркированы, в отличие от Бурлуков, Гусинки или Бабаев.

«В деревне у помещика Ковалевского небольшая «кимнатка» окнами в сад, уютная, была последним его жилищем, – описывает последние дни Сковороды И. Срезневский. – Был прекрасный день. К помещику собралось много людей погулять и повеселиться. Послушать Сковороду было также в предмете… За обедом Сковорода был необыкновенно весел и разговорчив, даже шутил, рассказывал про свое было, про свои странствия, испытания. Из-за обеда встали, будучи все обворожены его красноречием. Сковорода скрылся. Он пошел в сад. Долго ходил он по излучистым тропинкам, рвал плоды и раздавал их работавшим мальчикам…

По вечер хозяин пошел искать Сковороду и нашел под развесистой липой. Сковорода с заступом в руке рыл яму – узкую длинную могилу.

– Что это, друг Григорий, чем ты занят? – сказал хозяин, подошедши к старцу.

– Пора, друг, кончать странствие, – ответил Сковорода, – и так все волосы слетели с бедной головы, пора успокоиться.

– И, брат, пустое. Полно шутить, пойдем.

– Иду, но я буду просить тебя прежде, мой благодетель, пусть здесь будет моя последняя могила.

И пошли в дом. Сковорода недолго в нем остался. Он пошел в «кимнатку», переменил белье, помолился Богу и, положивши под голову свитки своих сочинений и серую «свитку», лег, сложивши накрест руки… Долго ждали его к ужину. Сковорода не явился. На другой день утром к чаю тоже, к обеду тоже. Это изумило хозяина. Он решился войти в его комнату, чтоб разбудить его, но Сковорода лежал уже холодный, окостенелый…»

«Дух бодр, но тело немощно», – часто говорил Сковорода помещику Ковалевскому. «Помещик, видя крайнее его изнеможение, предложил ему некоторые обряды для подготовки к смерти, – рассказывает М. Ковалинский и добавляет очень важную деталь: – Сковорода, как апостол Павел, считая обряды обрезания ненужными для истинно верующих, советовал, подобно как Павел же иудеям обрядствующим. Но, представив себе совесть слабых, немощь верующих и христианскую любовь, исполнил все по уставному обряду и скончался октября 29-го дня, поутру, на рассвете, 1794 года».

Перед кончиной Сковорода, по словам М. Ковалинского, завещал предать его погребению на возвышенном месте близ рощи и гумна и надписать над ним следующую надпись:

Мир ловил меня, но не поймал…

Будет еще одна надгробная надпись, сделанная Михаилом Ковалинским в феврале 1795 года:

Ревнитель истины, духовный богочтец,
И словом, и умом, и жизнею мудрец,
Любитель простоты и от сует свободы,
Без лести друг прямой, доволен всем всегда,
Достиг вершин наук, познавши дух природы,
Достойный для сердец пример, Сковорода…

После смерти Сковороды в Ивановке стали происходить странные вещи. Народная молва говорила о том, что могила Сковороды обладала какими-то особыми свойствами. В. Эрн приводит целый ряд таких сообщений. Например, когда владельцы, к которым переходил сад с могилой философа, забывали об этой могиле, с ними случались разные несчастья: или лишались своих жен, или спивались.

Народная молва говорит и еще более странные вещи. «По другую сторону рва, где была хижина Сковороды, садовник построил себе избу, – писал Н. Мягкий в письме к Г. П. Данилевскому, – и рассказывал мне о странном событии, бывшем с ним. Однажды, вслед за его переселением, откуда ни взялся вихрь, влетел с визгом и громом в окно, растворил настежь двери, чуть не сорвал дверь, перепугал до смерти его жену. Бедный садовник не знал, что на том месте жил необыкновенный старик, Сковорода».

Рассказывают, что когда Ивановка принадлежала П. А. Ковалевскому, жене его одна юродивая сказала: «У тебя, матушка, в имении есть клад». Владельцы перерыли весь сад, но ничего не нашли.

«Кладом» была могила Сковороды, старца Григория Варсавы, странника и мыслителя, первого «пешеходца» русской философии…

Григорий Саввич говорил

И что блаженней, как достигнуть душевного мира, что уподобиться шару, которому все равно, куда катиться.

Недостаточно найти здоровую пищу и питье,

Если вкус у тебя поврежден болезнью;

Недостаточно сияния света дневного солнца,

Если свет головы затемнен.

Достаточно, если ты ненавидишь порок. Христос уже простил, лишь только у нас явится решение не грешить впредь.

Я уже раньше умер для мира, чтобы когда-нибудь подняться во славу Христа.

Ночное растение вянет с восходом солнца.