Обнимаю ваше одиночество

И такая модная, уже имевшая опыт с мужчинами, ругающаяся трехэтажным матом, заряжающая пошлые и язвительные шуточки, она идеально вписалась в небольшой, но курящий и пьющий коллектив.

В том классе парней было почти в три раза меньше, чем девчонок. И справедливо будет сказать: не то чтобы голос хулиганистых, задиристых, отпетых девчонок был решающим, но их было больше, они нападали и клевались сразу все вместе – командир сказал: «в бой», и бойцы шли в атаку. Конечно, неверно было бы и сказать, что ни у кого из парней на тот момент не было яиц, но чертовски уместно было бы заметить, что таких яиц, как у главной хулиганки бабской компании, точно не было ни у одного.

Девчонок в этом классе парни не обижали и даже, больше того, – сами побаивались, чтобы их лишний раз не тронули, не высмеяли.

По отдельности все девочки проявлялись по-другому, такие душечки, в которых и нечаянно влюбиться можно, но все вместе – как отпетое хулиганье.

Даже госпожа королевна, решающий голос женского войска, чаще всего воспринимавшаяся как диктатор, а не как девушка, с которой можно было бы поговорить по душам, – даже она в одиночку расцветала и пахла как чайная роза, представала как особа, которую хотелось бы узнать поближе.

Но у всех у них вместе срывало крышу в одночасье, будто бы они надышались каким-то галлюциногенным газом.

Были и такие парни, что на словах могли дать отпор, но чаще всего на девчат старались особо не обращать внимания и держаться своим маленьким пацанским коллективом, в стороне. И всю мужскую и женскую половину могли объединить только два места – курилка возле школы и актовый зал, где проводились дискотеки, пьянки (втихаря). Да еще и парк…

Тогда как-то все проходило более или менее дружно, весело (когда всем весело, а не когда одни смеются над другими), под действием алкоголя все становились добрее и проявляли некое благородство – переставали клевать друг друга и начинали все вместе клевать учителей, которых не было рядом, да и просто петь, мирно кайфовать, танцевать, находить общие темы.

Во время такой вот гулянки почти что родилась одна пара в классе. Папина дочка, пошлячка, курносая кнопка каким-то неизвестным образом оказалась на коленях у своего одноклассника – то ли они много выпили, то ли нашли какую-то особую тему, которая дала ему повод усадить ее к себе на колени и обнимать. Крепко обнимать, будто она может упасть и разбиться.

Кажется, нравилась она ему, но он себе нравился еще больше, она пахла тем, что надо было ему, и это странное сближение произошло только во время алкогольного опьянения.

После этого случая они встретились одним утром в курилке перед уроками и ничего друг другу не сказали. Он заметил, что она начала проявлять какое-то странное, неожиданное внимание к одному высокому кареглазому парню, который не учился с ними в одной школе, но периодически приезжал на своем велосипеде, чтобы поболтать, попросить сигарету или угостить сигаретой. Чужаком его никто не считал – добрый, общительный парнишка, которого все знали и как-то по-своему любили – как «своего». Он был обаятельным. И под его обаяние попадали все: и парни, и девчонки.

Он вроде как учился в колледже и частенько прогуливал занятия.

Кнопка неожиданно начала с ним много разговаривать, проявлять к нему какой-то чрезмерный интерес, чего раньше за ней не замечалось. Ее однокласснику, который сажал ее к себе на колени, это, разумеется, не понравилось. И вот, терпев-терпев и не вытерпев, он подошел к ней и сказал прямо: «Пойдем отойдем в сторону и поговорим» (кстати, в тот момент одноклассник внезапно перестал попадать под обаяние того, кто ей понравился). – «Пойдем».

И они отошли подальше от всей шумихи, чтобы поговорить в тишине.

Его тогда потряхивало так, будто он собрался прыгать с парашютом с высоты четырех тысяч метров, и, похоже, это было очень заметно. Это же не пьяным усадить на колени маленькую выпившую леди и обнять, у трезвого решимости было куда меньше. Да и не особо он разбирался, как правильно.

«Слушай. Это… ты мне нравишься. Давай встречаться, а?» – робко и неуверенно сказал он, ему не нравилось быть в такой нетипичной для него ситуации, но еще больше ему не нравилось наблюдать за чем-то непонятным и одновременно неприятным в курилке.

«Нет, не могу», – ответила она спокойно. Он попросил: «Ну, пожалуйста!» – будто от ее ответа зависела его жизнь, он буквально вымаливал ее согласие.

Ему было стыдно, хотелось провалиться сквозь землю от такого позора, но он готов был идти до конца.

«Нет, я не могу», – сказала она и придумала какие-то нелепые причины – что не готова, что отец против, что времени нет. Но ее глаза как-то странно смеялись.

«Ну и пошла в задницу, – сказал он про себя, а ей ничего не ответил. – Больше ни слова тебе не скажу, буду игнорировать до самого выпуска и смотреть не на тебя, а сквозь тебя, будто ты прозрачная».

Ему было чертовски неприятно и обидно, какое-то время он даже не появлялся в курилке от стыда, но вскоре решил – пусть лучше она сбежит из курилки, а не он. И вернулся, но уже другим – перестал ее замечать, обращать на нее внимание, а с тем парнем, ее внезапным любимчиком, начал общаться даже больше, чем раньше.

Прошло время. Ее интерес к кареглазому обаяшке постепенно угас. Угасать начала и обида ее одноклассника, ему, откровенно говоря, стало почти что плевать на нее. Во-первых, он начал снова общаться с девочкой, с которой все однажды резко оборвалось, во-вторых – обратил внимание еще на одну, из десятого класса.

Милая, темненькая фея. Такая скромная, тонкая, с большущими красивыми глазами, которые ему всегда улыбались, когда он смотрел на нее и здоровался с ней. Он единственный из своего класса с ней здоровался и дарил ей свою улыбку.