Повести о русской жизни

– Худой… Ты на себя смотришь иногда? Ограничивать себя – не значит морить голодом. Я тебе уже говорил.

– Да кто вам сказал, что я…

– Сам вижу, не слепой. Ты что ел на завтрак?

– Ну гречку…

– Гречку. И всё?

– Ну пост же.

– Посмотри, чем у нас в трапезной кормят. В пост, как ты говоришь. Почему со всеми не ходишь обедать?

– Так это же для тех, кто работает здесь.

– А ты не работаешь?.. Ладно, завтра ты опять здесь? Чтобы пришел со всеми…

* * *

В июне, в первые теплые дни, Том повез гостя, к матери приехавшего на побывку, порыбачить с катера. Небольшой катамаран с рулевой стойкой и мощным двигателем он держал на вечном хранении у знакомых в бывшем рыбацком поселке.

Рыбы не наловили, погода выдалась неподходящая. Зато наглотались йодистой свежести океана, до одурения покачались на волнах Кельтского моря, плавно-тяжелый, темноватый вид которого Тому напоминал всегда что-то печальное из детства тех времен, когда скончался отец, а мать болела, и опекунская служба отправила его с братом в приморский интернат для малоимущих, где они и провели почти два года.

После рыбалки три дня гостили у дяди под Мэллоу, шлялись по городу. Но больше всего гость, как и его мать, радовался поездкам на велосипедах по окрестностям – в солнечный день, с корзиной для пикника, с остановками в местных сельских церквушках. Такими Том и привык видеть всех русских. Русские казались ему людьми городскими.

С городом, с самим урбанизмом они умели поддерживать какие-то простые и ясные отношения. Но в душе всегда оставались привязанными к земле, к природе, как исконные сельские жители.

На приезде сына жены в гости Том настоял сам, хотя жена отговаривала его от трат, от никчемной суеты, – так ей казалось. Она считала, что лучше опять съездить в Россию, лето предстояло еще длинное. А осень бывала на Клязьме особенно красивой.

Том не жалел о своей настойчивости. Со дня приезда сына Аквамарина не сводила с мужа-ирландца благодарных преданных глаз. В ней даже внешне что-то изменилось. Ей стало легче, проще. На душе у нее что-то развязалось. На долго ли? Сын приехал на три недели, да и то лишь под нажимом самого Тома, а так бы, если бы мог распоряжаться датами своего билета, уже через неделю сорвался бы обратно. Всеволод не хотел никого стеснять.

Не оставляли Тома и зыбкие надежды, что сама природа, теплые семейные чувства, которые Аквамарина не привыкла афишировать, помогут что-то сдвинуть в себе, как советовал им врач из клиники планирования семьи, где они наблюдались из-за беспричинной бездетности. Зачать ребенка не получалось. Поначалу врачи искали причину со стороны Тома. Последствия перенесенных заболеваний с возрастом могли дать о себе знать. Довольно примитивное первичное лечение сводилось к массированному потреблению качественных протеинов в виде мяса, рыбы, витаминов – в том же виде. Но под вопрос ставился и возраст Аквамарины.

В России редко рожают после сорока лет. Статистику знали даже дублинские врачи. Ситуация застала обоих врасплох. Брак, который оба они воспринимали как настоящее везение в личной жизни, без ребенка оказывался неполноценным.

Небольшая церковь на окраине придорожного, соседнего села, улочки которого пересекали каждый раз, когда ездили кататься на велосипедах, привлекала особое внимание Всеволода. Он всегда норовил здесь задержаться. Ему хотелось зайти внутрь, посидеть какое-то время. И всякий раз он молчаливо улыбался согласию своих спутников. Парень Тому положительно нравился. Своей сдержанностью, молчаливостью. Мать казалось Тому понятнее, чем сын. Но так ли это существенно в отношениях между людьми, когда они понимают друг о друге главное?

Они могли запросто проводить время молча. И от этого было не тяжело, как случается с большинством людей, а напротив легко, беспричинно просто. Иногда Всеволод нарушал молчание, ни с того ни с сего обращаясь с каким-нибудь вопросом, интересуясь, как будет по-английски то или иное слово. Его английский быстро пополнялся местной лексикой. И эта смесь «компьютерного» английского с местным ирландским даже незнакомых людей обескураживала бывало какой-то чужестранной точностью выражений.

В пустующем гараже, которым давно не пользовались, Всеволод устроил домашнюю мастерскую и занимался починкой антикварного шкафчика, который мать использовала для личных вещей. Показывая ему инструмент, и электрический, современный, и старый, допотопный, Том пытался было обучить гостя всем известным ему самому названиям.

Но Всеволод знал уже почти все слова. Рубанок, стамеска, струбцина. Том даже растерялся и кулаком поддал парню по плечу. Мол, век живи – век учись. Но не ты, а я сам…

Вечерами, возвращаясь с работы, перед церквушкой на въезде в поселок Том заставал велосипед Всеволода. Он парковал машину и заходил в крохотный храм, обычно пустующий. Всеволод обычно сидел справа на крайней скамейке. Том присаживался рядом. Обменивались улыбкой, жали друг другу руку и так сидели пару минут. Не сговариваясь, молчали.

Говорить здесь не хотелось. Старые кельтские камни навевали задумчивость. Дух Ирландии, давно умиротворенный, и с этим до сих пор нелегко было свыкнуться, казалось, наполняет и насыщает здесь каждую щель, даже сам воздух. В этот мир не хотелось вторгаться ни словом, ни шорохом, ни праздной мыслью.

За пару дней до отъезда Всеволода домой, в субботу около пяти вечера, Том опять застал его в церквушке, и Всеволод рассказал ему и нелепом происшествии:

– Какой-то старик заходил. Постоял, спросил, кто я.

– И что ты ответил?

– Сказал, кто я… Русский, говорю.

– Удивился?

– Да нет… Назвался настоятелем. – Всеволод использовал правильное для католиков английское слово. – Бывшим настоятелем.

Том усмехнулся и спросил, как выглядел шутник.

Всеволод не сразу понял, в чем суть. Дело же было в том, что настоятеля в этой крохотной церкви не было уже много лет.

– Старый, с палкой. Бритый, но волосы белые до плеч, седые, – описал Всеволод. – И хромой.

Когда вышли на улицу, Том повел его на приходской погост за каменной стеной. Могил здесь было немного, все старые, заросшие мхом и плющом. Показав на одну из могил, Том сказал:

– Здесь он, бывший настоятель… В мэрии его фото вывешено. Невысокий, с длинными белыми волосами и с костылем… А нового нет уже сто лет, по-моему. Люди в соседний храм ходят. На той стороне, за рынком, помнишь? А здесь просто так всё открыто. Мэрия присматривает, как за музеем… Говорят, странный был человек. С иерархией не ладил. Бездомных содержал за счет прихода. Властям не давал покоя. Старик с палкой разыграл тебя. Хотелось бы знать, кто этот шутник…

* * *

В воскресенье утром Аквамарина накрыла ранний завтрак на террасе. Кофе, тосты, для Тома яичница – довольно необычное блюдо с подзолоченным на масле луком и помидорами, которого никто не умел готовить на оливковом масле так, как она, и непременно в русской чугунной сковороде, которую она привезла с собой с Клязьмы.

Всеволод ночевал в отдельном домике, который Том когда-то возвел для своих мальчиков-близнецов, чтобы им было куда приезжать в отведенные для визитов дни. Старясь не издавать на террасе громких звуков, Аквамарина обсуждала с мужем планы на воскресный день. Хотелось поехать проветрится. Можно было отправиться даже на море, если Всеволод проснется непоздно. Будить же его тоже не хотелось. Он лег во втором часу, допоздна проковырявшись в гараже со шкафчиком.

– Чем-то так пахнет, не чувствуешь? – спросила Аквамарина. – Ты одеколон пролил?

– Да нет.

Том оглядел сад внизу за перилами. Объяснения приятному запаху не было. Но аромат действительно чувствовался. Цветов же особенно не разводили. Розовые, пахучие пионы в этом году раскрывались плохо. А розы цвели позднее, но никогда не пахли так сильно.

Аквамарина пошла на кухню за забытой сахарницей и позвала:

– Том, иди сюда!

В следующий миг, изумляясь уже вдвоем, разглядывали неожиданную картину – зацветший в гостиной фикус. Белые райские цветы, появившиеся на одной из верхних веток с молодыми кожистыми листьями, издавали резкое неповторимое благоухание, чем-то напоминающий ландыш или даже мускус, но намного сильнее.