Повести о русской жизни

– Я… в банке работаю, – медленно ответил тот.

– В своем, – ухмыляясь, закивал Кураедов.

– В мини-банке, – поправил друга Андреев.

– И как там обстоит дело с этим? На что нужно ориентироваться? – спросил настоятель. – Когда кредит нужно кому-то выдать, вы как поступаете?

Андреев смерил батюшку снисходительным взглядом и ответил:

– Там нельзя по звездам ориентироваться. Ну и по огонькам нельзя. Там всё другое, – с серьезностью ответил гость.

О. Михаил приклюнул головой и уже с сожалением, без настойчивости заметил:

– И ума критерий тоже другой?

Собеседник задумался.

– Банки перепроизводят посредственность, отец Михаил, – сказал Андреев, словно в чем-то каясь. – Другого системе не нужно. Рациональность, умение просчитывать на пару шагов вперед, сверх того, что делает обычный человек, – этого достаточно.

И над столом повис немой вопрос: зачем же тогда посвящать себя этому, зачем тратить на это жизнь?

И ответ вроде бы тоже был очевиден. О таких вещах не говорят. Разве можно это обсуждать? Потому что если это и касается всех и каждого, то всегда по-разному. И потому что изменить здесь невозможно ничего ровным счетом. Наверное, это и было объяснением того, как так случилось, что люди столь разные, неплохие и наверное самые обыкновенные, могли собраться сегодня за одним столом.

– Вино хорошее, – сказал о. Михаил. – Давно не пил такого. Небось «Шато-Марго» какой-нибудь?

– Да нет, бургундское… Старенькое.

Помощницы по кухне разносили чай. Чай был уже некстати. Но староста и помощники подставляли кухаркам чашки. Хорошего вина на их край стола всё равно не доставалось, там разливали по рюмкам церковный кагор.

* * *

Из всех видов и подвидов людской природы, соприкасаясь с которой по-настоящему учишься понимать, что и к себе самому лучше относиться попроще и без больших ожиданий, Тарутин Михаил, и уже скоро тридцать лет как отец Михаил, священник, не мог выделить для себя ничего такого, что отвечало бы его прежним представлениям о смысле жизни и о своем предназначении -представлениям, которые столь просто и ясно, но раз и навсегда вошли когда-то в его жизнь и сделали ее другой.

Жизнь тех лет была полна идеализма. Сегодня таким понятиям не было места. Что говорить о неземном, небесном, во что можно верить еще больше, больше чем в саму жизнь? А ведь этому так хотелось когда-то посвятить себя всего. Правильными ли словами всё это называлось? Много ли повстречалось за эти годы людей, которые примером своим, жизнью, складом личности, демонстрировали бы главную, непреложную истину, что Бог существует, что Бог есть любовь, что возлюбить ближнего человек не только должен, но и способен.

Если судить строго – не повстречалось ни одного такого человека. Да, он любил покойную жену. Да, он любил дочь. А еще раньше любил мать, отца, сестру, брата, бабушек и дедушек. Но все близкие – это плоть от плоти. Дорожить этим нетрудно. На это способна даже тварь. Дикий зверь способен загрызть другого, послабее, менее проворного, чтобы скормить плоть своей жертвы детенышам.

Вот и получалось, что любить ближнего – это не просто чувство, а нечто совсем иное. Получалось, что если не судить строго – это значит не судить вообще. А отсюда, с подобной размытостью в представлениях, понять и вовсе невозможно ничего ровным счетом. Невозможно становится отделить плевела от зерен.

Смешивать, сравнивать. Да и самому в итоге сравняться, смешаться, растратить душевные силы, – да, это проще простого. Но на то ли растратить, что нужно? Ради этого ли приходилось ходить в рясе, крест носить перед собой и размахивать кадилом?

Люди все разные. Нет ни одного похожего. По-разному все и несовершенны. И верить в людей тоже можно самыми разными способами. В Бога же можно верить только одним-единственным способом. И переносить эту веру на людей вроде бы нетрудно. Иногда даже казалось, что только в этом смысл веры и заключается – в самих людях. Но от общения с людьми возвращаться к Богу бывало так трудно, что под вопрос приходилось ставить всё.

Однако и этот жизненный поток однажды иссякает. Всё меняет однажды свое русло. Между тобой и другими разницы нет. Ты не можешь к людям относиться хуже, чем к себе. Но это ли и есть любовь? Для этого пришлось бы любить себя, немощного, несовершенного, падкого до низменного, не уверенного в себе, сомневающегося во всем. И разве что последнее остается, последний рубеж – вера в Бога. В то, что Он есть и должен всё знать, всё видеть и всё терпеть. В том, что Он просто должен быть. Ведь не будь Его, всё потеряло бы смысл окончательно. Но даже это человек понимает через силу. Получалось, что служить по-настоящему можно только Богу. Ну а люди, что же делать с ними?..

Это и было тем падением, тем сползанием в низменное, на что душа вроде бы наложила запрет. Даже здесь, даже в высоких помыслах, лишенных корысти и эгоизма, удавалось пасть на самое дно…

В молитве не так трудно достичь уровня, когда она утешает, заживляет, наполняет душу тем родным привкусом чего-то домашнего, доброго и немного сладкого, совершенно незаменимым, невосполнимым ничем другим, что без этого уже не можешь ни есть, ни пить, ни дышать, ни думать, ни спать.

Но только не в этом же главное. Даже молитву и то умудряешься использовать для своего падения, чтобы упасть помягче. Умудряешься ее использовать для утоления слабостей своих, низменного. А ведь молитва – для другого. Так учат те, кто постиг всё. Молитва – для других, для людей, для помощи ближнему и для его спасения.

И вот здесь всё становилось сложно, сложнее некуда. Одних усилий ума и воли было уже недостаточно. Воли не хватало даже на то, чтобы служить, ходить с крестом и кадилом, чтобы делать всё это ради падших, брошенных, забытых. Да еще и заслуживающих своей участи…

Слезы текли по лицу у Марьи Гавриловны, пожилой прихожанки и прислужницы, когда она говорила об упокоившейся сестре, тоже старухи, погребенной день назад. И он, какой ни есть, но батюшка, утешал прихожанку с чувством самой неподдельной скорби, хотя и знал, что она подворовывает купюры из тарелки с подаянием, и даже сам ей подавал, еще немного в придачу, когда староста докладывал о случившемся, – подавал рублей пятьсот «на хлебушек», и делал это не сразу, а позднее, чтобы несчастная не заподозрила, что о краже денег известно. Однако и это проделывал с некоторым отвращением, чего уж там? Зачем лгать себе? Этот «хлебушек» застревал потом в горле…

Слезы текли по лицу у Танечки Тополецкой, пришедшей на исповедь впервые. Безутешно поверженная своим горем и отчаявшаяся после гибели сожителя Николая Степаныча, по пьянке утонувшего в местной речке, бедняжка не могла найти мира в своей душе и сегодня, потому что изменяла покойному, когда он был еще жив, да и не раз, как теперь выяснялось. Скорбя с ней в унисон, понимая горе ее и умом и сердцем, и как бы даже плотью, потому что хотелось едва не физически пожалеть ее, прижать к себе как больного ребенка, чтобы утешить, чтобы избавить от непосильной душевной тяжести. Но и здесь присутствовало усилие над собой, холодноватая циничная боязнь, несмотря на сутану и епитрахиль, боязнь прикоснуться к чужой грязи, отвратительной, низменной и даже с запахом…

Слезы наворачивались на глаза и у больной, безмозглой тетки, что отравляла жизнь родне и близким глупостью своей, и вовсе не той книжной глупостью, о которой за столом трепался Кураедов, а глупостью грубой, плебейской, природной, замешанной на хамском эгоизме, скрыть который некоторым не под силу даже на исповеди: мол, не тяни резину, отпускай, чего приставать с расспросами, на очереди вон еще сколько желающих…

Всплакнуть где надо умел и больной черствый старикан, не способный выучить ни одной молитвы длиннее самой короткой, Иисусовой. Вчерашний военный прокурор и взяточник сегодня жаловался на презрение к себе со стороны собственных детей, таких же сегодня, как и он, «прокуроров», только не военных, а обыкновенных, что разъезжали по дачам своим на джипах ценой в три миллиона рублей.

Нюни готов был распустить и парнишка, опять и опять каявшийся в погибели всё того же пьяницы, в сексуальных позывах к девушке-инвалиду, в рукоблудии, во всех смертных грехах. И так до бесконечности, до упаду…

Всё это, конечно, вылетало из головы, улетучивалось, растворялось в мире реальном, что сглаживал изъяны растяжимостью любой морали, в мире, постоянно куда-то несущемся, без продыху, без остановок. Но стоило на миг притормозить себя, стоило задуматься, уделить людям толику внимания, стоило дать душе свободу выбора, позволить душе самой определять, что есть что и кто есть кто, и душа сжималась в комок. От беспомощности, от сожаления, от немощи… Еще, пожалуй, и от испуга. Потому что здесь опять что-то не сходилось. Сомнения не вязались со званием, с облачением, со служением. И раскаиваться приходилось уже самому. В том же бессилии, в неспособности разделить с людьми греховности, покаяния, в немощи духа своего, в неспособности докапываться до дна собственных грехов. Кроме этого раскаиваться хотелось и от смирения перед системой, которая всему этому попустительствовала, допускала это как слабость, как меньшее из зол, как простоту, без которой нет святости. Еще бы! Лишь бы сами устои не пошатнулись. Лишь бы сор не выносился из избы. Лишь бы не иссякал источник всего и самой веры, стремление быть лучше, чем ты есть. А там Бог, мол, рассудит, поправит всё и расставит по своим местам. Не волен это брать на себя человек.

Все эти слезы, грехи и раскаяние тяжелы были как раз тем, что напоминали о таких же или схожих грехах, когда-то совершенных самим, давно прощенных, отпущенных и вот, получалось, незабываемых, вечных…

* * *

Как-то в субботу паренек заявился на вечерню с той самой девушкой аутисткой, о которой уже столько было разговоров. О. Михаил не сразу понял, что именно из-за этой девушки и велось недавно следствие, из которого пришлось вытаскивать и самого паренька.

Как две случайные перелетные птицы молодые люди держались особняком, в правом приделе. Когда паренек подвел девушку к кресту, та поцеловала его губами, по-настоящему, взяв крест руками. Обескураживающе.

И уже после, увидев обоих на скамье возле плотницкой, на свободном пяточке двора, где последний поздний снег вроде бы успевали счищать и плотник и рабочие, о. Михаил принес обоим из трапезной пирожки. Протянув теплый пакет молодому прихожанину, батюшка на миг замешкался и с непонятным удивлением разглядывал девушку.

Та взирала на него снизу вверх светлыми невинными глазами, по-детски улыбалась и продолжала запускать в рот мармелад в сахаре, доставая дольки одну за другой из пластикового пакетика, которые держал перед ней паренек.

– Давно не видно тебя, – сказал о. Михаил, констатируя, что опять не помнит имени парня. – Похудел, что ли?

– Да нет, я здесь, – отчего-то оробел тот и взглядом показал на окна плотницкой. – А это Анна… Я говорил уже.

Настоятель кивнул:

– Я догадался… Спасибо, что пришла. Как дома-то дела, Анечка? – спросил батюшка с необычной мягкостью в голосе.

Анечка покосливо улыбалась, не переставала жевать.

– К нам-то ходишь иногда, или так?

– Хожу. – Девочка издала смешок, лицо ее озарилось яркой, благодарной улыбкой.

– Я в субботу прихожу с ней, – пояснил паренек, – иногда.

– Ну и хорошо, что в субботу. – О. Михаил Тарутин не знал что сказать. – А живешь ты где?

– Да рядом, соседи мы почти, – ответил другой за девушку.

– Ну ладно… А Лука-то заболел? – О. Михаил тоже повел взглядом на окна плотницкой.