Китайский дневник

? Очень верный подход, – засмеялся Хуршид. Я почему-то не удивился, услышав от него одобрение по этому вопросу.

? Подход, действительно, оправданный, – сказал Манфу. – Творчество исходит от мирового поэтического источника, однако человек тоже вносит свою лепту. Человек, чтобы облечь дарованное ему вдохновение в удобоваримую форму, должен изучать свое ремесло. Готовый продукт – настолько же плод силового поля, насколько творение человеческих рук. Поэтому я не гнушаюсь ставить свою печать на моей каллиграфии. Но не продаю свои работы, я их раздариваю. Подберу что-нибудь подходящее и для тебя, Аньпин.

? Я бы подписывала свои картины, – призналась Син Чен, – если бы создавала их где-то в другом месте. А здесь… когда ты знаешь, что силовое поле настроено на тебя, каждое творческое усилие будет иметь успех. Эти картины по-прежнему не гениальны, но они, по крайней мере, закончены. Обычно я не могу довести начатое до конца. Эти наброски на мольбертах – то, что я пыталась создавать после чая с линьчжи. Я не могу их закончить. Поэтому я и думаю, что мои права на все эти работы… ограничены.

? Я думаю, что мы имеем полное право на то, что создаем здесь, – тихо сказал Чуань Дзон, до сих пор хранивший молчание. – Не надо со мной спорить, это моя точка зрения, я ее никому не навязываю. На самом деле, силовой поток на нас действует повсюду, здесь его влияние лишь немного сильнее. Однако этим влиянием тоже как-то надо управлять и распоряжаться. Человек является мерой вещей, и творчество – мой свободный выбор. Поэтому я подписываю свои композиции, а не так давно продал целую подборку нот для гуциня. Недорого, но мне приятно. И это не только мое тщеславие; я считаю, что всё созданное нами здесь необходимо передавать в мир. Иначе для чего это всё?

Син Чен смущенно рассмеялась:

? У каждого из нас свои представления… и каждый по-своему прав. Но для меня в творчестве всегда был не столько важен результат, сколько процесс. В этом, наверное, и кроется моя проблема… Но на настоящий момент я морально не готова передать картины сторонним людям. Даже здесь, в доме, в коридорах висят чужие полотна, а вот каллиграфия, в большинстве случаев, принадлежит руке Манфу. Сейчас я готова показывать мое творчество только друзьям, сама же я еще не определилась в своем отношении к тому, что у меня здесь получается.

? Я думаю, эти картины заслуживают того, что быть показанными большой аудитории, – от всего сердца сказал я.

Син Чен как-то заметно погрустнела:

? Видишь ли, по правде говоря, я боюсь того эффекта, к которому может привести демонстрация мой живописи. И боюсь того, как это может повлиять на меня. Изменения в современной китайской культуре достаточно глобальны. Я знаю, что люди в большинстве своем разучились по-настоящему ценить произведения искусства, понимать их, проникаться ими и уважать их… самостоятельность. Большинством людей владеет жажда обладания. Они захотят приобрести мои картины, отнять их у меня. Купить. А я больше всего страшусь утратить то, что я здесь создавала… Поэтому нет, к этому я не готова. Может быть, когда-нибудь этот вопрос разрешится сам собою, но я не буду форсировать этот процесс.

Я не особо разбираюсь в живописи, тем более китайской, но, на мой взгляд, картины Син Чен были превосходны. Глядя на них, можно было практически вживую ощутить себя в том пространстве, которое они изображали. Рисунки захватывали своим простором и движением, водопады и реки словно бы по-настоящему существовали на полотнах, и можно было почувствовать движение воды. Нитевидные тонкие ветви деревьев вибрировали в потоках незримого ветра, далекие корабли в море надували паруса и плыли, при этом оставаясь на месте… Мастерство художника было налицо. Это было сродни созерцанию картин импрессионистов: восприятие картины в целом приводило к ощущению движения и полноты жизни, но вглядывание в конкретные детали портило эффект. Это были картины, предназначенные для быстрого созерцания, углубленное всматривание разрушало их целостность.

***

До обеда еще было далеко, и мои друзья занялись делами по хозяйству. Хуршид отправился готовить обед – похоже, эта обязанность передавалась здесь по очереди; Син Чен поднялась в комнату Тянь Ся, и, поскольку она не предложила мне последовать за ней, я остался внизу. Чуань Дзон взял лопату и оправился во двор раскидывать снежную кучу и разгонять воду, чтобы быстрее просушить клумбу в лучах полуденного солнца.

У Манфу, похоже, не было каких-то обязанностей по дому, и он предложил нам вместе пройтись, на что я с радостью согласился.

Мы обошли дом и по хорошо протоптанной тропе отправились в заросли тростника и ельника. Тропа вела наверх, и вскоре обозначилась вершина небольшой горы, на которую мы взошли в течение получаса. Манфу, в силу своего плотного телосложения, мучился одышкой и шумно втягивал воздух, периодически громко отфыркиваясь, но мужественно шел вперед. На горе стояла старенькая каменная беседка с поросшей тщедушным кустарником оранжевой крышей, пространство вокруг беседки было выровнено.

? Здесь мы медитируем по утрам, – сказал Манфу, с трудом переводя дыхание, – Так что в следующий раз, если что, будешь знать где нас искать. Может быть, захочешь присоединиться. Воздух здесь замечательный.

Воздух, действительно, был прекрасным, наполненным ароматами влажного леса и снега. Я дышал полной грудью и чувствовал, как каждый вдох придает мне сил, проясняет сознание и дарит ощущение покоя. В горах было прохладно, кое-где в тени по-прежнему лежал снег, но яркое солнце и радостные пятна вечнозеленых растений создавали иллюзию того, что сейчас разгар лета…

? Погода здесь, в южном Китае, очень изменчива, как ты, наверное, знаешь, – словно прочитав мои мысли, заговорил Манфу. – Днем может быть жарко, а ночью идет снег. В течение дня перемены тоже могут быть весьма разительны. А в это время года бывают снегопады. Последний прошел совсем недавно, за пару дней до нашего с тобой приезда. Внизу, в Дали, обычно идет дождь, но в горах валит снег, и порой весьма обильно. Высокая влажность и туманы создают изморозь на ветвях и траве. Это бывает очень красиво: иней на субтропических растениях. Как-то зимой я поднимался на гору Хуаншань во время снегопада. Потрясающе. Но здесь бывает нисколько не хуже.

? Я бы хотел на это посмотреть, – улыбнулся я. – Однако погода, похоже, наладилась, сейчас достаточно тепло.

? Ни в чём, касающемся погоды, нельзя быть уверенным, – рассмеялся Манфу. – Думаю, если ты поживешь тут пару недель, то сильно удивишься.

? Да я уже и так всему тут удивляюсь, – хохотнул я, и мы оба рассмеялись.

Спустившись с горки на другой стороне, мы прошли немного дальше и вскоре, повинуясь направлению петляющей дорожки, вышли к горному озеру, на поверхности которого плавало несколько миниатюрных айсбергов. Озеро подпитывалось водой, сходящей с гор, и походило на гигантскую каменную чашу, в которую стекали ручьи с отвесных склонов. В зарослях на берегах гнездились птицы, и воздух был наполнен их разноголосым щебетом. Мы уселись на ствол поваленного дерева. Разговор шел непринужденно и вольно. Потом Манфу, очевидно, соскучившийся по преподавательской деятельности, дал мне несколько рекомендаций относительно улучшения моего произношения. Его собственное произношение было идеальным, он говорил четче и понятнее, чем большинство китайцев. Кроме того, его речь была избавлена от влияния местных говоров, он придерживался пекинской нормы и говорил на чистейшем северном диалекте. Можно было заслушаться.

Когда мы вернулись, на столе уже дымился обед – картофель, тофу, обжаренные кусочки вяленой свинины, которую Хуршид умело приготовил, но, будучи мусульманином, есть не стал. Еще была зелень, но совсем немного. Хранить ее в здешних условиях было нелегко. Все нахваливали стряпню Хуршида, а потом почему-то погрузились в молчание, так что слышно было только довольное почавкивание. Вдруг что-то подтолкнуло меня первым открыть рот и сказать:

? Я очень благодарен вам за всё. Мне тут нравится, а все ваши неразгаданные тайны вселяют в меня интерес. И я рад помочь вам, если я и правда могу чем-то посодействовать. Так что я, если вы не против, хотел бы остаться здесь на несколько дней, пока я вам не надоем. Только обещайте честно сказать мне, когда это произойдет и я должен буду по-хорошему откланяться.

Манфу с широкой улыбкой посмотрел на меня и, кажется, хотел ответить, но Чуань Дзон его опередил:

? Гости сколько хочешь, ты нас не стесняешь. Пока что у нас тут всё глухо, так что тебе самому может показаться скучновато. Но через несколько дней, по нашим прогнозам, изменится пульсация силового поля, или, как говорит Син Чен, его «настроение». Вот тогда начнется суматоха. Мы будем заниматься творчеством, – он, дурачась, принял наигранно-важный вид. – И ты сам уже решишь, стоит ли оставаться тут с компанией одержимых. А пока что – добро пожаловать в наши ряды!

Эти слова прозвучали так просто, что тогда я не мог оценить всего их веса. Однако в тот момент я понял, что теперь действительно официально принят, стал частью их коллектива. С этого обеда потянулись мои дни в доме, затерянном среди китайских гор. С утра до вечера я немного помогал по хозяйству, делал уборку и даже иногда помогал готовить еду. Мы гуляли по окрестностям с Манфу, и часто по утрам я присоединялся к их коллективной медитации, которая сводилась к тому, что мы сидели в каменной беседке, погруженные каждый в свои мысли. Это было прекрасно. Я чувствовал, как все мои проблемы остаются где-то далеко, осознавал их несущественность и второстепенность. Так мое героическое путешествие по провинции Юньнань внезапно превратилось в полурасслабленный отдых в кругу друзей. И я был этому рад.

В течение нескольких дней ничего особо странного не происходило, и я начал относиться ко всем разговорам про «силовое поле» как к одной из философских сказок, которые так любил Хуршид. Вечерами мы собирались за столом и пили чай. Иногда просто говорили обо всём на свете, иногда один из присутствующих брал на себя роль ведущего и либо задавал тему для общего разговора, либо рассказывал занимательные истории, которые мы все потом обсуждали. Особо запомнился мне один вечер, когда роль ведущего взял на себя Хуршид, который, несмотря на то, что знал китайский не намного лучше меня, умудрялся снабдить свои рассказы неизменным ближневосточным красноречием. Мне, к сожалению, не был дан такой великолепный дар слова, так что я не смогу пересказать эти истории во всей красе, однако сейчас всё же хотел бы вспомнить хотя бы одну из них.

4. Восточная сказка Хуршида

В сущности, сейчас я понимаю, что это был последний вечер перед началом того, что я для себя назвал «пробуждением силового поля». Конечно, силовое поле не пробуждалось, оно и не засыпало никогда. Просто мои друзья, согласно их наблюдениям, сделали вывод о нейтрализации некоторых опасных качеств поля, перестали пить чай с притупляющими восприятие добавками и на следующий день взялись за творчество…

Но тот последний вечер был тих и спокоен. Мы сидели за столом. Было около семи, но за окнами уже давно сгустились зимние субтропические сумерки, тяжелые и непроглядные, как меховая ширма. После заката подул ветер, его порывы были хорошо слышны: шумел тростник, поскрипывали ветви деревьев, где-то высоко наверху, в комнате, в которой спала древняя Тянь Ся, ветер гудел под покатой крышей, когда его потоки разбивались о мощные деревянные балки… Сегодня я пил чай из отдельного чайничка, потому что мне по-прежнему следовало принимать положенную порцию линьчжи. Надо сказать, что к этому времени однообразный горьковатый чай мне уже основательно надоел.

Прошлым вечером Син Чен читала нам старинные китайские сказки, последняя была своеобразным кратким изложением «Путешествия на Запад», и Хуршид сегодня вызвался продолжить тему поисков человеком духовных основ мироздания и своего предназначения.

? Я большой поклонник суфийской традиции, – прокашлявшись, начал он. – Суфии, если кто не знает, – он покосился на меня, но я гордо вернул ему взгляд, потому что уже слышал данное слово, – это своеобразные вольные каменщики от ислама. Не то чтобы тайный орден, но некоторые общие моменты можно найти… Так вот, в прошлый раз мы говорили о буддизме и его тайных учениях, а суфии занимались вычитыванием скрытых смыслов в Коране. Иногда их интерпретации уводили их очень далеко… так что правоверные мусульмане суфизм не особо жалуют. К некоторым проявлениям суфизма я тоже отношусь с опаской, но старинные предания, донесенные до нас дервишами древности, по-настоящему глубоки и открывают вечное сокровенное знание. Если в двух словах, то в основе суфизма лежит идея разных уровней познания сокровенного мира, и каждый уровень сопряжен со своей цветовой символикой. Но цвета – это только символы, главное же здесь – идея света и качества этого света. Потому что познание в суфизме, как и в буддизме, есть просветление. В свое время меня поразил в суфизме один символ, очень метафоричный, очень странный. Символ черного солнца, излучающего черный свет. Я не буду сейчас вдаваться в дебри истории философских, и тем более оккультных учений, но понятно, что тут мы многим обязаны Платону с его пещерой, тенями на стене, светом истинного солнца и так далее. Суфии опирались на очень давнюю традицию: что-то напрямую брали у греков, что-то унаследовали от изначального христианства, потому что жили в одном общем географическом и культурном регионе.

? Черное солнце… что же это такое, спросите вы? – продолжал Хуршид. Повествуя, он активно жестикулировал, и его смуглые руки никогда не пребывали в покое. – Это солнце истинного Божественного мира. Просто для мыслителя, находящегося на высшей ступени, свет этого солнца ясен и очевиден, а для тех, кто стоит уровнем ниже, этот свет как бы временно сокрыт, и потому предстает в виде тьмы. Черное солнце – это Божественный мрак Творения, когда мир еще не был проявлен в своей полноте и вещественности, не был обозначен словом и как бы не был пока что сотворен. Но мир существует в Разуме Аллаха – а значит, вечен. Черное солнце – это метафора и для человеческого творчества. Создавая произведение, поэт, художник, скульптор, входит во мрак вдохновения, когда зыбкие сны стержня Земли, энергетического потока, который есть сама поэзия, шепчут ему что-то невнятное, порою прекрасное, порою пугающее – то, что он должен вывести из Разума Аллаха и подарить людям. Так когда-то Джабриил говорил с Мухаммадом, а Отец из облака вещал Исе, чье предание дошло до нас в искаженном виде лишь по вине ущербности человеческого разума, который наделил пророка качествами Самого Бога.

Увидев, что я с сомнением пожимаю плечами, Чуань Дзон примирительно заметил:

? Не будем вдаваться в историю религий, Хуршид. Опираясь на твою же точку зрения, которая, в целом, справедлива, можно заключить, что и Мухаммад мог неверно истолковать слова ангела. Мы уважаем твою любовь к теологии, но сегодня мы собрались, чтобы послушать истории, ничего больше!

? Будут вам и истории, – спокойно отозвался Хуршид, – но вы же ничего не поймете, если я вам сначала не объясню, что к чему, – Син Чен и Манфу исподтишка обменялись улыбками, но не злорадными, а вполне приятельскими, потому что они все любили Хуршида и уважали его твердость в вере. – Так вот, солнце ночи… Это образ света более истинного, чем тот свет, к которому мы привыкли. Это истинный свет, но для большинства из нас он скрыт завесой тьмы, чтобы мы не ослепли от его всепоглощающей истинности. Высшие посвященные способны созерцать его, но не простые люди. В Ветхом Завете, когда Бог вел иудеев по пустыне, Он скрывал Свое Лицо в столпе облачном и огненном, а говорил только с Мусой-Моисеем. Поэт, мыслитель, пророк видят сияние черного солнца и делают его доступным для масс – совсем как Муса, принесший с горы скрижали Завета. В этом их задача, в этом и наша задача, коль скоро мы имеем дело с творчеством.

Помолчав в задумчивости, Хуршид глубоко вздохнул и продолжил:

? А вот вам история. Понимайте ее как хотите, но если вы сейчас хотя бы примерно поняли то, о чем я говорил, возможно, вы и эту историю истолкуете верно.

Одним глотком осушив чашечку чая, иранец медленно и распевно начал свое повествование:

? Давным-давно, и время здесь ни при чем, потому что нет ни прошлого, ни будущего в пульсации силового поля, отца всех истории Земли… так вот, в незапамятную старину человек шел по пустыне в поисках чудесного города. Как он оказался в пустыне, откуда он и кто – этого человек не знал. Он знал лишь одно: когда-то он помнил свое имя и предназначение, но отчего-то позабыл. И чем дальше он шел, тем большее забывал он, и даже сам вопрос постепенно выветрился у него из головы. Так и блуждал он от оазиса к оазису, от колодца к колодцу. Шел, опережая караваны, шел, ведомый одним только тайным чувством, которое указывало ему маршрут. От женщин в оазисах, от кочевников возле колодцев, от бедуинов в караванах он узнал о чудесном городе в сердце пустыни, которым правит мудрый халиф, способный ответить на любые вопросы. И этот халиф – словно посланник Аллаха, некий ангел, наделен абсолютным знанием обо всех вещах мира.

Но шли дни, месяцы и годы, а тайный город всё не появлялся на горизонте. Зато были другие города, шумные и веселые, с вечным блеском украшений и светом фонарей, которые не гаснут по ночам. И в этих городах всегда находилось место для путника. Поначалу он хотя бы помнил свое имя, имя своего отца и свой главный вопрос к халифу. В первом городе он повстречал золотых дел мастера, который в обмен на его имя открыл ему тайну подземных сокровищ и неиссякаемого богатства. Несколько месяцев, а может быть и лет, прожил путник в довольстве и достатке, был приближен к королю, а после и сам едва не стал королем, потому что мог купить всё, что было в этом городе, включая самого короля со всеми его наложницами и домочадцами. Но он еще помнил имя своего отца, еще не стерся в его памяти и главный вопрос к халифу. Потому он оставил город и отправился дальше странствовать по пустыне жизни. Но имя свое он потерял.

Во втором городе люди страдали от недостатка песен и красивых историй. Все поэты были изгнаны из города в пустыню за вольнодумие, и людей оставила радость слова. Наш путник был хоть и никудышный, а всё-таки немного поэт. Оттого и обрадовался он случаю стать первым поэтом в городе, знаменитым и всеми почитаемым. В обмен на имя его отца седой лукавый библиотекарь открыл ему тайну стиля и звука, так что можно было писать витиевато и без всякого вдохновения. И путник начал писать. Да что там, он слагал стихи на ходу – и не вольнодумные, а славящие город и его мудрого короля. Народ обожал нового поэта, сам король склонял перед ним голову, и даже малые дети наизусть распевали его песни, еще не выучившись грамоте. И хотя новый поэт славил власть короля, но народ взбунтовался, сверг правителя и потребовал, чтобы знаменитый сам поэт стал королем – а кому нужен король, не умеющий писать стихи? И тут поэт понял, что его слава и власть не дадут ему ответа на его главный вопрос. И под покровом ночи он бежал. Но имя отца вспомнить уже не мог.

Еще долгие месяцы в пустыне. Новый город. Как вы понимаете, он встретил там свою любовь. Изящная девушка возле городских стен пела про свое одиночество и про то, что красота ее вянет понапрасну и никому не приносит счастья. И сердце путника растаяло. Он отдал девушке свой вопрос в обмен на ее любовь и уют домашнего очага. В том городе он прожил дольше всего. Ибо не осталось у него ни своего имени, ни имени отца, ни вопроса. Не к чему было стремиться и не о чем сожалеть. Так и жил бы он в иллюзии счастья под пение его жены под окнами – жены, зазывающей к себе других путников, пока глупый муж верит в то, что обрел земной рай. Ибо сердце девушки легче пера, а мысли ее – как горный ручей, беззаботны и нетребовательны. Она сама забыла главный вопрос путника в тот самый момент, как получила его. Но Небеса всегда добры к людям и знают о слабости человеческой, о постыдной мечте людей обрести вечное прижизненное счастье. И вот дева с крыльями из стекла и железа, мать всех угнетенных и сестра всех путников в мире, так не похожая на своенравных девушек поднебесья, спустилась к нашему герою. В темноте ночи, когда все спали, а неверная жена ушла во тьму с новым своим поклонником, в прошлом – большим мечтателем, – небесная дева рассказала ему о том, что не для того он был брошен в мир, чтобы оставаться в этом городке навсегда. Она была добра к нему, но слова ее были жестоки. Она поведала ему и про измены жены, и про то, как неосторожно растерял он память о самом сокровенном, а потом – само воспоминание о забытом.

И в тот же миг человек вскочил на ноги и, не собирая вещей, просто вышел из дома и побежал. Ему не было ни тоскливо, ни печально… как можно печалиться, когда сам дух Небес посетил тебя? Он бежал оттого, что боялся не успеть, оттого, что жизнь человеческая коротка, а до чудесного города путь далек.

Он снова стал странником, и тут мы возвращаемся к тому, с чего я и начал этот рассказ: человек без имени и памяти идет навстречу своему предназначению. Он знает, что должен найти город. Он был одержим такой страстью воплотить свою мечту, свою неведомую ему самому цель, что даже если бы сама смерть настигла его в пути, он бы не заметил ее и продолжил идти наперекор всему. Для любимцев Небес нет преград, и чудесный город был обретен.

Странника встретили высокие, усеянные острыми копьями, крепостные стены из черного, как сердце ночи, обсидиана. Неприступная твердыня, самая величественная из всех, какие знала Земля, предстала перед ним. И вот маленький ничтожный странник ? уставший, поседевший, в лохмотьях ? встал перед циклопическими вратами, вознесшимися к самому небу. У него не было надежды попасть внутрь. И каково же было его удивление, когда врата твердыни внезапно распахнулись перед ним, вой труб и грохот барабанов приветствовали его, и, окруженный колонной лучших воинов города, доблестных и гордых своей миссией, он прошел через врата и широкие праздничные улицы, где люди, завидев его, громко и радостно кричали и готовились к пиру. Прекрасные воины сопроводили путника прямиком к дворцу халифа.

Дворец был весь вырезан из слоновой кости и украшен жемчугами четырех цветов, он слепил белизной и неземным великолепием. Путник поднялся по ступеням дворца, он вошел в приемную халифа и склонился перед немыслимым троном величайшего из мудрецов и лучшего среди людей и духов. «Встань», – пророкотал голос, добрый и странно-знакомый. И путник встал. И робко поднял взгляд. Перед ним на троне, в одеяниях из пурпура, золота и шелка, в сиянии солнца, бьющего через окно – солнца, не знающего заката, – сидел он сам, величественный, юный и невыразимо прекрасный. И в этот миг путник перестал быть путником, он стал халифом, а халиф стал путником; старец стал молодым, а молодой – старцем, и их было уже не различить. И не было нужды ни в вопросах, ни в ответах, ни в именах.

Хуршид закончил так внезапно, что в комнате на какое-то время повисла тишина. Все ждали, что вот сейчас Хуршид изречет мораль рассказа, будет поучать и изрекать свои истины. Но ничего этого не было. Иранец молча и невозмутимо продолжал пить чай. Наконец Манфу не выдержал:

? Надо полагать, ты завершил свою историю. Интересная сказка, вдруг напомнило мне те странствующие сюжеты о героях-двойниках, которые дополняют друг друга, так что их, с позволения сказать, квест немыслим в одиночку.

? Это не двойники, – спокойно возразил Хуршид. – Халиф и путник – одно целое, один человек на разных ступенях своего духовного совершенства. Наш образ в Памяти Аллаха вечен и совершенен, но при жизни мы лишь изредка можем прикоснуться к этому идеалу. В момент творчества, например, человек преображается в нечто иное, родственное Самому Творцу. А потом опять падает в свою телесность…