Китайский дневник

? Мысль относительно ясна, – промолвил Чуань Дзон, расправляя складки на своей хань-фу, – хотя меня не оставляет ощущение, что между твоим философским введением и рассказанной историей есть некое пропущенное звено. Связь, безусловно, прослеживается… но она не очевидна.

? Пропущенное звено – это дверь для интерпретации и понимания, а значит – для творчества, – заметил Хуршид. – Я ничего не опустил, всё, что нужно было сказать, сказано.

? Насколько я знаю, суфии славились мастерством создавать загадки, – слегка улыбнулась Син Чен. – Но вот лично мне идея черного солнца нравится. Очень поэтично. Что-то подобное я ощущаю во время творчества, да и всем людям искусства, думаю, знакомо такое чувство. Это как попытка выразить невыразимое, нарисовать свет, который не имеет цвета, или описать мир, который никогда не существовал. Все мы здесь – собирающие линзы для света неведомого черного солнца, которое и есть силовой поток. И завтра мы приступим к новому броску в неизвестность. Не забывайте, что в свободное время мы обязательно должны фиксировать всё, что с нами происходило, и всё, что мы чувствовали в момент творения, в журнале. Журнал будет здесь, на столе. Спускаемся – записываем. Не доверяем ничего электронным носителям, мы уже знаем, что из этого может выйти… Так что только бумага и ручка.

Все одушевленно закивали. Я не знал, что дурного может случиться с информационными носителями, но почему-то так и не спросил. Всё вертелась в голове притча Хуршида, и я упорно пытался извлечь из нее исчерпывающий смысл.

Мы посидели еще около часа, разговор был вольным и непринужденным. Время от времени он возвращался к рассказанной иранцем истории, а порой сильно отклонялся от темы. В конце все пожелали друг другу спокойной ночи, а я получил указание в течение следующего дня просто наблюдать за происходящим, фиксировать свои наблюдения в журнале и не мешать тем, кто занят творчеством. В случае возникновения непредвиденных обстоятельств действовать по обстановке, но беспрекословно подчиняться требованиям «старших». Если соберусь покинуть дом – обязательно предупредить об уходе. И да, я должен был продолжать пить чай… если хочу. Это на мое усмотрение. Если сам вдруг надумаю поэкспериментировать, то могу и перестать, но об этом также надо предупредить, потому что для непривыкшего человека последствия могут быть разными, нужны помощь и наблюдение.

5. Утро творения

Утром я проснулся с четким ощущением, что что-то изменилось. За окном по-прежнему светило утреннее солнце: погода все эти дни стояла ясная. Это было обычное утро, такое же сонное и умиротворенное, как и предыдущие до него. Но что-то изменилось. Я лежал и прислушивался. Снизу доносились голоса. Значит, мои друзья сегодня не пошли медитировать. Я встал, быстро умылся, привел себя в порядок и спустился на первый этаж.

За столом сидели Манфу и Хуршид, они о чём-то оживленно спорили. На мой вопрос, куда ушли китайцы, оба неопределенно махнули руками. Я так понял, что спор у них шел о том, кто будет готовить обед, так что поспешил вклиниться в разговор и сказал, что я могу приготовить и обед, и ужин. Мне пришлось повторить мою фразу дважды, прежде чем они внезапно замолчали, обернулись ко мне и практически синхронно кивнули головами, быстро встали из-за стола и разошлись. Хуршид вышел во двор, а Манфу направился наверх, бросив мне напоследок:

? Обедать будем позже обычного, в два пополудни. Постарайся нас не отравить. Если что, я в своей комнате. Развлекайся как можешь, дом в твоем распоряжении. И да, спасибо!

Я в легком замешательстве пронаблюдал, как Манфу, мягко потопывая своими домашними мохнатыми тапочками, резвым молодым бычком взбежал на второй этаж и скрылся за изгибом лестницы. Переведя взгляд на стол, я обнаружил на нём, помимо немытых мисок, одну порцию китайских пельменей – очевидно, мою. Пельмени давно остыли, потому что никто не позаботился прикрыть их, так что на поверхности образовалась плотная плёночка жира. Я пожал плечами и, смирившись с тем, что сегодня буду завтракать в одиночестве, заварил чай с линьчжи и принялся за пельмени.

После завтрака, от которого в желудке ощущался легкий холодок, я вышел во двор, побродил там без цели, подмел у порога нападавшие за ночь листья. Хуршид давно куда-то упорхнул, и искать его у меня особого желания не было. Похоже, он пребывал в таком же ажиотаже, что и Манфу, и даже если бы я его нашел, вряд ли из этого вышел бы прок. Так что, посмотрев на часы, я решил пойти на кухню и посвятить этот день приготовлению пищи.

На кухне, которая была расположена на застекленной веранде, пристроенной к первому этажу, копаться пришлось долго. Хотя я знал ее устройство, но порою попытка найти необходимые продукты оборачивалась здесь целой детективной историей. Овощи, например, были запрятаны в самых разных местах: под половыми досками, глубоко в шкафу с тарелками и кружками, в деревянной коробке, подвешенной к потолку в дальнем углу. Так хозяева пытались сохранить их от переохлаждения и от гниения, потому что холодильник морозил как сумасшедший и моментально превращал продукты, даже находящиеся на нижней полке, в куски льда…

На этот раз мой взгляд упал на огромный сверток разного старого тряпья. Сверток лежал у стены возле шкафа, будто некий затаившийся лохматый зверь. Внутри, под толщей поношенного и заплесневевшего хлама, обнаружилась картошка – проросшая, но, на мой неискушенный взгляд, вполне съедобная. Постепенно нашелся и перец, размякший и очень грустный на вид. Нашелся чеснок, лук и даже несколько деревянных помидорок. В холодильнике были яйца, колбаса, а морозилка была забита дзяо-дзы – китайскими пельменями. Поразмыслив, я решил, что пельмени – это неинтересно. Мне хотелось чем-то себя занять и заодно порадовать моих друзей. Второй холодильник, поменьше, был вмонтирован в стену, но в нём были только ампулы, баночки с какими-то лекарствами и пакеты с раствором для капельницы – всё это, следовало полагать, предназначалось для Тянь Ся, чье существование поддерживалось медикаментозными средствами.

Понимая, что я не силен в приготовлении ни русской, ни китайской кухни, я всё-таки отдал предпочтение последней. Из картошки, сдобренной уксусом, после долгих мучений, получилась так называемая «Кисло-острая картофельная соломка». В пароварке я приготовил рис, неизменный китайский гарнир. Ошпарил помидоры, надеясь снять с них кожуру, но это было пустой затеей, потому что помидоры, полежав под полом неопределенное время, отказывались чиститься. Я порезал их и обжарил с яйцом; поразмыслив, добавил туда несколько капель ароматной китайской водки – бутыль с остатками содержимого, плескавшимися на дне, стояла на столе рядом с бадьей соевого соуса и использовалась только в кулинарных целях, потому что любителей выпивки среди нас не было – по крайней мере, водка еще ни разу не сопровождала наши трапезы. Потом я настрогал вяленой свинины и потушил ее в соевом соусе вместе с чесноком, перцем и сушеными грибами. Отварил в бульоне тофу. Постепенно количество блюд увеличивалось, и я, увлекшись, понял, что этого всего хватит и на ужин, так что вечером я просто разогрею остатки… Разогревать еду не совсем соответствует китайскому кулинарному духу, но зато у меня будет свободна вторая половина дня, хотя я пока и не знал, чем мне ее занять.

Полдень застал меня на кухне в пару и ароматах готовящейся еды. Надо сказать, что запах был лучше, чем вкус… Но получилось, в целом, съедобно. Мысленно я представлял, как в фартуке и колпаке, который я смастерил из газеты, появлюсь перед своими голодными товарищами и выставлю на стол все эти яства. Они же наверняка думают, что я их пельменями собираюсь потчевать, а тут – пир! Сам я не чувствовал пока что голода, потому что вволю покусочничал в процессе приготовления пищи.

Когда кухонные часы, поросшие вездесущей прошлогодней плесенью, обозначили два после полудня, я, подождав около десяти минут, но не дождавшись никого, начал выставлять на стол свои кушанья, заботливо прикрыв их крышками, чтобы не остывали. Заварил противный чай для себя и нормальный чай для остальных. Сел и стал ждать. Прошло полчаса. Я понимал, что смотрюсь нелепо с этим колпаком один в окружении нетронутой еды. В конце концов я решил отправиться на поиски хозяев. Пройдя по второму этажу, я обнаружил, что двери комнат, в которых они живут, закрыты. Это было странно. Раньше никто не закрывался даже на ночь, более того, зачастую двери специально оставались приоткрытыми, потому что воздух в коридоре был теплее, чем внутри комнат, да и регулярное проветривание препятствовало образованию грибка и плесени.

Постояв в задумчивости посреди коридора, я вдруг услышал шаги внизу и поспешил спуститься.

За столом вся честная компания в полном составе уплетала мою еду. По всей видимости, они все коллективно куда-то выходили, пока я был на кухне, и только что вернулись. Не похоже было, что за обедом мы о чём-то поговорим – такое отстраненное выражение было на их лицах. Даже Манфу жевал молча и не шутил. Я подсел к столу и принялся за еду, которая, несмотря на мои старания, успела остыть. Внезапно всеобщее тихое чавканье прервала Син Чен:

«Очень вкусно, ты молодец», – сказала она с теплой улыбкой, которая тут же сползла с ее лица. Она не стала ждать ответа и вернулась к еде. Я в который раз за этот день пожал плечами и вдруг вспомнил, что мой дурацкий колпак всё еще на моей голове. Покраснев, я поспешил его снять, но этого никто, кажется, не заметил. Возможно, никто не заметил и наличие самого колпака. Я был немного раздосадован и решил, что не буду больше так стараться на кухне. Всё равно я прекрасно понимал, что моя еда сильно уступает тому, что готовят сами китайцы.

Син Чен попросила у меня чистую миску и собрала в нее еду – понемногу от всех блюд – очевидно, для Тянь Ся. Поев, хозяева по очереди меня поблагодарили и удалились. Это напомнило мне, как благодарят поваров дети в детском саду – механически и с каким-то поддельным энтузиазмом. Син Чен, судя по звуку шагов, поднялась на самый верх – кормить старушку в ее комнате, – а Хуршид вновь скрылся на улице; остальные разошлись по комнатам, и я немного погодя услышал, как защелкали открывающиеся замки. Второго залпа щелчков не последовало – видимо, двери закрывались только когда постояльцев не было на месте.

Развернувшаяся перед моими глазами картина разительно отличалась от того, что было в предыдущие дни, и я всё никак не мог избавиться от тягостного чувства: все эти люди чем-то на меня обижены. Но поводов для обид не было, они были погружены в творческий процесс, и он один занимал теперь все их мысли.

Я включил музыку на телефоне, выбрал группу «Ундервуд», чтобы стало повеселее, и убрал со стола. На кухне заодно перемыл утренние миски. Навел порядок, подмел пол. Заняться было нечем, я вернулся в гостиную и стал перелистывать книги, стопками стоявшие на низеньких столиках в дальнем углу. Книжных полок в доме не было. Книги все были посвящены традиционной китайской культуре, медицине, философии, были и книги китайских стихов – подборки авторов, живших во время правления разных династий. Всё это было для меня китайской грамотой (я мысленно улыбнулся получившемуся каламбуру). На телефоне, оставленном на кухне, вместо «Ундервуда» внезапно заорал Шнуров, и я вдруг подумал, что, наверное, мои творческие хозяева всё это сейчас слышат, и звук музыки мешает им работать. Я вернулся на кухню и выключил телефон. Было откровенно скучно, я ничем не хотел заняться, да и не знал, за что взяться. Мелькнула мысль, что, возможно, пора собирать вещи и отправляться отсюда, но мне всё-таки хотелось понаблюдать за этими странными людьми, да и особых планов передвижения у меня не было. Был, конечно, вариант добраться автостопом до тропического региона Си-Шуан-Бань-На, где сейчас должно быть очень тепло, и там побродить по окрестным деревням с плантациями пуэра… Тогда я еще не знал, что это, возможно, было бы самым разумным вариантом. Не знал и того, что в ближайшие дни мне уже не придется скучать.

На улице по-прежнему светило солнце, и я решил прогуляться. К тому времени я изведал уже все дорожки, которые разбегались от дома в разных направлениях. Сегодня мой выбор пал на ту, что спускалась к небольшому водопаду в бамбуковой роще. Место располагалось в низине, там никогда не было ветра, а в воздухе разлетались облака мелкой водяной пыли. В том направлении любил ходить Хуршид, и я в тайне надеялся, что смогу его там сегодня застать.

Около часа я шел по дорожке мимо причудливых карстовых образований, торчащих сквозь заросли тростника и ельника. Проходя мимо молельного домика, затерянного в этой глуши и обычно очень неухоженного, я внезапно остановился. Впервые за всё это время домик был аккуратно прибран, а у подножия черного изваяния бородатого божка в просторных одеждах дымились сандаловые свечки, рядом лежали сморщенные яблочки и миска с окоченевшим рисом. Свечек было три, так что нетрудно было догадаться, кто их поставил. Хуршид, как и следовало полагать, воздержался от «идолопоклонства», так что свечки, по всей видимости, принадлежали Манфу и двум китайцам. Похоже, я разгадал причину их временного отсутствия в полдень. По традиции перед началом важного дела китайцы ставят свечки своим божествам, хотя в обычное время могут и не проявлять совершенно никакой набожности. Но начало творческого «сезона» было для моих друзей крайне значимо, и потому требовало благословения высших сил. Постояв перед изваянием божка, по полустертому лицу которого ползли отблески солнечных лучей, так что казалось, будто лицо всё время меняет свои формы, я направился дальше.

Издали донесся шум водопада, и вскоре я вышел на небольшую площадку с вытоптанной прошлогодней травой, практически полностью утратившей первоначальный зеленый цвет. Площадка заканчивалась обрывом высотой метров двадцать, и внизу было небольшое озерцо, наполняемое двойной струей невысокого водопада, стекавшего из расщелины в противоположном горном склоне.

На берегу озера, спиной ко мне, на коленях стоял Хуршид – он совершал намаз, и его красивый раскатистый голос отдавался от скалистых стен небольшого ущелья. Дожидаясь окончания намаза, я вслушивался в слова красивого и незнакомого мне языка. Но вот намаз был закончен, а Хуршид, вместо того чтобы встать с земли, прижался к ней лицом и находился в этом положении минут десять. Я уже собрался спуститься к нему, узнать, что такое с ним происходит, но иранец, будто ужаленный, внезапно вскочил на ноги и с места прыгнул в воду озера. Покачнувшись на скользких камнях, он сохранил равновесие и так, стоя по щиколотки в холодной воде, начал громко и протяжно произносить слова. Это точно был не намаз, но происходящее создавало ощущение некоего священнодействия. Иранец был весь в движении. Он то начинал размахивать руками, поочередно указывая на воду, горы, солнце и небо, то вдруг начинал ходить по мелководью танцующей походкой, пренебрегая опасностью поскользнуться и упасть. В какой-то момент он замолчал, достал из складок одежды толстый блокнот, ручку и, не выходя из воды, стоя начал писать. Так я стал свидетелем того, как иранский поэт сочиняет свои стихи.

Немного погодя блокнот был снова спрятан в складках джалабии; Хуршид несколько мгновений постоял в задумчивости, потом обвел взглядом окрестности – он посмотрел и на меня, но, похоже, словно бы меня и не заметил. Его взгляд был отрешенным и странным, на губах играла улыбка. Внезапно он наклонился, зачерпнул руками воду и подкинул ее вверх каскадом серебряных брызг. В каждом его движении читался восторг ребенка, впервые увидевшего море. Он смеялся и танцевал. Внезапно поскользнувшись, он рухнул в озеро, попытался встать, снова поскользнулся и снова упал.