Записки по утрам

Гуляли с внуком Тёмой (ему было 10 лет) по берегу Финского залива. Потом зашли в церковь святого апостола Петра в Лахте. Помолились, поставили свечки. Вышли из церкви, а внук мне и говорит:

– Деда, надо бы в церковь-то почаще заходить…

* * *

Всякий раз, когда оказываюсь на кладбище около свежевырытой могилы, то ничто так не поражает, как острота любопытных взглядов. Ведь этими взглядами нет-нет да и обмениваются присутствующие.

Безусловно, это игра. И называется она «Кто следующий?».

* * *

Утро. Пятница, 13 января 2012-го. Я уже отработал за компьютером.

Жена Галя включила телевизор. Там по одному из каналов ведущая беседует «за жизнь» с Павлом Буре, нашим великим хоккеистом. Под конец беседы ведущая спрашивает Павла, как он относится к тому, что сегодня – пятница, 13-е?

И тут великий хоккеист начинает рассказывать, что однажды в такой же день команда готовилась к бою, дело было в раздевалке. «Смотрю, ребята что-то бурчат себе под нос, поправляют крестики под фуфайками».

Понимая, что к чему, Павел во всеуслышание замечает, что ни во что ТАКОЕ не верит.

– Короче, в тот день я сломал ногу, – завершает рассказ Павел Буре.

А я тут же вспоминаю свою первую тёщу. Она была замечательна не только тем, что слыла едва ли не образцовой женой начальника рыбоохраны Прибайкальского района Бурятии, но и тем, что сама была начальником, рулила в Гремячинске местной, советской ещё, властью.

Однажды мы заговорили с тёщей, звали её Евдокия Семёновна, о суевериях. Один только пример.

Жила-была в Гремячинске некая бабушка. Приехала в посёлок на постоянное место жительства большая семья. Однажды некая бабушка подходит к новосёлам и говорит, чтобы уезжали «остседова, куда глаза глядят, да поскорее». Иначе худо будет. Мол, не ваше это, ребята, место. Новосёлы, разумеется, только посмеялись над бабушкой.

Так вот, прошло какое-то небольшое время, и с этой семьёй действительно начало происходить что-то непонятное и ужасное одновременно. Один из сыновей был «нечаянно» застрелен на охоте, другой – покалечился, сорвавшись со скалы, и вскоре умер. Старшая дочь пошла в тайгу за грибами и не вернулась. Глава семьи, возвращаясь с рыбалки, перевернулся в лодке метрах в тридцати от берега, но не смог выплыть.

В итоге мать оставшегося семейства собрала нехитрые пожитки и с совсем ещё маленькими дочкой и сыном навсегда исчезла из посёлка.

* * *

Моя первая тёща Евдокия Семёновна, член КПСС с молодости, глава советской власти в Гремячинске, когда при ней кто-то начинал «богохульствовать», затыкала рот следующими словами, произнесёнными со вздохом: «Паря, никогда не говори о том, чего не знаешь и не понимаешь. Себе будет дороже…»

Как-то я спросил тёщу, а есть ли у неё пример, когда кому-то было «себе дороже». И услышал вот такой рассказ из реальной жизни 30-х годов прошлого столетия. Тогда тёща была школьницей-подростком. В их родном селе, на площади у церкви, собрали сход. Приехало партийное и прочее руководство района. После зажигательных антирелигиозных речей было предложено смахнуть с церковного купола крест. Заранее к кресту была привязана толстая верёвка. Наготове также была телега с лошадью, которая должна была поучаствовать в этом богопротивном деле. Когда же глава местного сельсовета обратился к жителям-мужчинам с просьбой помочь смахнуть крест, возникла долгая пауза. И тут тягостный момент нарушает местный комсомольский активист, который отличался бесшабашностью и откровенной нелюбовью к сельскому труду. Будучи выходцем из сельской бедноты, ни от кого не скрывал, что уж он-то шанса «выбиться в люди» не упустит. Короче, со словами «Я… это… запросто!» комсомольский активист взял конец верёвки, нервными, правда, руками привязал его к краю телеги. Потом достал из телеги кнут, задрал голову на крест, после чего окинул глазами площадь и что есть силы оттянул лошадь кнутом вдоль хребта. Лошадь, естественно, дёрнулась вперёд, а следом на земле оказался и крест.

Вечером того же дня комсомольского активиста видели пьяным, что называется, в стельку.

А ещё через пару дней его же находят в колхозной конюшне покалеченным настолько, что будет великое чудо, если он вообще выживет. Как выяснилось, активист подошёл к той самой лошади и она ударила его копытом в грудь так, что всем стало ясно и очевидно, что «выбиться в люди» у первого на селе комсомольца уже никогда не получится.

И тут надо заметить, что в итоге активисту всё же несказанно повезло – через несколько дней умер, так и не приходя в сознание…

* * *

В Петербурге есть дацан. Кто не знает, это буддийский храм. Стоит на Приморском проспекте, на правом берегу Большой Невки, в двух шагах от 3-го Елагина моста. Дацан необыкновенно красив как снаружи, так и внутри. Но меня дацан привлекает не только этим. В подвальчике храма есть кафе. В кафе готовят буузы. Это такое бурятско-монгольское национальное блюдо. Его ещё называют «позы». Готовятся они из теста и мясного фарша (баранина, говядина, свинина, репчатый лук, специи). Фарш заворачивается в тесто так, чтобы сверху оставалась дырочка. Готовятся позы на пару. Вкуснятина, кто понимает, редкая.

Впервые я попробовал позы в Бурятии, в Улан-Удэ, в 1973-м. Был в командировке вместе с киногруппой Свердловской киностудии. Снимали фильм «Цветёт земля бурятская». Потом я бывал в Бурятии ещё много раз, и в каждый приезд даже не пытался себя ограничивать, поедая позы где и с кем только придётся.

За пределами храма было ветрено, сыро и холодно, а мы с женой Галиной блаженствовали в тёплом уютном кафе дацана, уплетая позы. Рядом с нами, за отдельным столиком, сидели четыре дамы бурятской национальности. Одна из них, с симпатичным, круглым и скуластым лицом, щуря и без того узкие глазки, весело рассказывала, как она прошлым летом побывала на родине.

Из рассказа мне особенно понравилась часть, где женщина поведала, как в родном улусе (по-нашему, это деревня) зашла к пожилой соседке. Та находилась в подавленном состоянии. Выяснилось, что у неё родилась правнучка. А у бурят испокон века считалось, что если кто-то доживает до правнуков – это нехорошо. Значит, что человек «зажился» на этом свете. Значит, что ему пора туда, откуда не возвращаются. Бывало, что «зажившиеся» старики уходили в мир иной по собственной воле. Пили горячий бараний жир, запивали его холодной водой и таким образом (мучительно, от заворота кишок) оканчивали земное пребывание.

– …Вот я и спрашиваю бабулю: сколько пенсию получаете? – рассказчица улыбается, прихлёбывая из белой фарфоровой чашки зелёный чай с молоком. – Отвечает: семнадцать тысяч восемьсот шестьдесят четыре рубля. А правнучка от кого? От внука, говорит. А я ей: внук-то ваш, Серёжка, в Улан-Удэ учится, студент. И помогать ему, кроме вас, особенно некому, ведь это правда? Правда, говорит. Так что же вы, бабуля, имея такую пенсию, помирать-то собрались? Совесть надо иметь. На эту пенсию вы не только внука выучите, но ещё и правнучку подымете.

Рассказчица замолчала, явно удовлетворённая тем, что не на шутку развеселила подруг. Выдержала длительную паузу и завершила рассказ словами:

– Собралась уходить от соседки, а она мне: спасибо, доченька. Мол, я же об этом как-то совсем не подумала. А теперь, однако, снова жить захотелось.

Вот такой случайно подслушанный рассказ. Вприкуску с моими любимыми бурятскими позами.

* * *

У моей жены Гали есть младшая внучка. Зовут Вика. От роду три годика. Ангельское пухленькое личико с огромными и ясными сине-голубыми глазами. Залюбуешься, одним словом. Вика с недавних пор начала ходить в садик.

Как-то приходит к нам в гости прямо из садика. Играет в «детской» комнате с любимой куклой. И вдруг, грозя кукле пальчиком, с неподражаемой интонацией произносит:

– Т-твою мать!..

* * *

В Париже мне довелось побывать раз пять или шесть. Любимое место в этом удивительном городе – Монмартр. Именно там в каждое посещение я и останавливаюсь на постой.

Это было в сентябре 2005-го. Я тогда прилетел в Париж на финал Кубка Федерации. Что-то было туговато с «евриками», и я остановился в отеле Saint Pierre, что на Rue Seveste, самого подножья Sacrе Coeur. Это такой редкий по красоте белоснежный собор, возвышающийся над Монмартрским холмом.

Об отеле лучше, чем у Бунина в рассказе «В Париже», не скажешь: «Шестой этаж, лифта, конечно, нет, на четвёртом этаже красный коврик на лестнице кончается». К тому же обстановка номера буквально спартанская: кровать, тумбочка, стул, письменный стол. Вся мебель из прошлого. Может, со дня открытия. Из удобств – один умывальник. Прочие удобства – в дальнем углу коридора. Зато и цена соответствующая – меньше тридцати euro за ночь.

Поскольку встаю очень рано, не изменяю этой привычке нигде и никогда, я в то свежее, осеннее и солнечное утро вышел на прогулку, как обычно, с фотокамерой. Мой привычный маршрут – разными улочками и переулочками подняться к белоснежному собору. Послушать там утреннюю мессу. Полюбоваться видом Парижа с высоты холма. Сделать несколько «картинок» и вернуться в отель. Затем я перекусывал парочкой круассанов, запивал их чашкой крепчайшего кофе, после чего отправлялся на теннисный стадион Roland Garros.

Однажды в часы утренней прогулки на углу Rue Nodier и Rue Muller я впервые в жизни столкнулся нос к носу с реальным парижским клошаром. Это был высокий худой мсьё. Его внешность отражала едва ли не все мужские пороки кряду. Особенно это касалось больших мутновато-серых глаз – смотрели, казалось, не на вас, а сквозь вас.

Хорошо помню: первое, что пришло мне в голову, – это сделать несколько снимков клошара. Даже легко представил, какой замечательной может получиться «картинка». Прежде чем обратиться за разрешением на «фотосессию», я достал из бумажника пять euro и протянул клошару. Тот выхватил у меня бумажку, старательно почесал свободной рукой «козлиную» бороду, потом начал внимательно разглядывать и крутить в руках деньги. Удостоверившись, что деньги настоящие, сунул пять euro в боковой карман просторного, мятого и пыльного летнего пальто – висело оно на нём, словно на огородном пугале. При этом клошар даже не подумал хоть как-то поблагодарить меня. Даже отвернулся. И начал демонстративно чесать теперь уже собственную задницу. Это меня несколько смутило, но я всё равно произнёс:

– Can I take a picture?

Клошар повернулся ко мне лицом, шумно высморкался в кулак и резко ответил:

– No.

И всё же я расчехлил камеру, приготовился нажать кнопку, всем своим видом показывая, что если клошар взял пять euro, значит, тем самым лишил себя права отказывать. Словно прочитав мои мысли, клошар одарил меня презрительной усмешкой, достал из пальто деньги, смял бумажку и готов был швырнуть прямо в лицо.

Тут мне ничего не оставалось делать, как замахать руками, извиниться самым искренним образом и удалиться прочь.

* * *

Моей внучке Лизе тогда не исполнилось и четырёх лет. Время было непростое. Её родители развелись, и папа вернулся на родной Урал. Двадцатилетней маме всё время было некогда. Дедушка, то есть я, по утрам не разгибался за письменным столом, после чего до ночи пропадал на теннисных кортах. Две бабушки и другой дедушка вообще находились за тридевять земель. Иными словами, внучка имела внимание, которое имела, и всё самое непритязательное – одежду, игрушки, развлечения. Но при этом она очень любила изображать прыгающего зайчика, приговаривая: «Я весёлый зайчик, прыг-прыг-прыг!..»

Как-то у нас в гостях был мой друг и соратник по литературным упражнениям Алексей Алексеевич Грякалов. Тогда он был рядовым преподавателем философии. Тут внучка в очередной раз изобразила прыгающего зайчика. Посмеялись. И благополучно забыли.