Среди болот и лесов (сборник)

– Ох, ты, горе мое! – горестно вздохнула бабушка и повела внука за руку в осиротелую хату.

* * *

Тюрьма уездного города переполнилась арестованными. Со всех сторон по дорогам то и дело конвои вели новые толпы крестьян. Заняли арестный дом, полицейский двор. Пригнали сюда и хлеборобов деревень, окружающих Хотимск. Их было более ста человек.

Дел было заведено уйма; окружному суду хватило разбирательств на долгие годы; достаточно сказать, что дело о Хотимском погроме разбиралось только в октябре 1908 г.

Большинство арестованных крестьян отпускали на поруки, до разбора их дел. Наиболее важных подсудимых направляли в главную тюрьму. Мрачное каменное здание за высокими кирпичными стенами было построено еще в давние времена иезуитами.

Железные сплошные ворота тюрьмы закрылись за Лазарем Василевским. Выхода, казалось, больше нет! Из этой тюрьмы не удавалось бежать еще ни одному человеку. В иные дни ворота тюрьмы открывались, оттуда выводили под конвоем партию арестантов; уводили их этапным порядком в тюрьмы Брянска, Орла, а оттуда отправляли кого в Сибирь, а кого – далее на Сахалин, Камчатку.

Пришел черед и Лазарю Василевскому покинуть навсегда родные края.

В один из мартовских дней, ранним утром, вывели партию арестантов, закованных в ручные кандалы. Впереди ехал жандармский офицер, по сторонам и позади – конные стражники.

Всегда, когда уводили каторжников, как называли закованных в кандалы, сбегалось много любопытных горожан. В глазеющей толпе можно было увидеть гимназистов, учеников городского, ремесленного училищ, учителей, мещан. Сюда же приходили родственники арестованных. Каждому хотелось хоть еще разок взглянуть на родное лицо, крикнуть слова привета и проводить в далекий путь. Но так как никто не мог знать, когда поведут именно его родственника, то изо дня в день, с утра до вечера, поодаль от тюрьмы толпились люди.

Арестованных вели посередине улицы, вдоль бульвара. Василевский шел в передней паре. Звякали цепи кандалов. Толпа с обеих сторон придвинулась к конвою; родные стремились разглядеть своих сыновей, отцов, мужей, братьев; горожане из любопытства тоже теснились поближе.

Слышались сердитые окрики стражников:

– Осади назад! Куда лезешь?

Раздавались возгласы сожаления. Кто-то громко заплакал, очевидно, узнал родного человека.

Если раньше для многих это было зрелище, то в эти революционные годы народ взволнованно переживал такие картины.

Ведь это были политические арестованные, люди, боровшиеся за свободу! Правда, до попыток отбить арестованных еще не доходило. Не находилось смельчаков кинуться на вооруженный до зубов конвой.

Наконец это впервые произошло, произошло неожиданно, смело и дерзко.

Раннее весеннее утро выдалось пасмурное, стояла оттепель, снег таял, и снизу поднимался сырой туман.

Как только офицер поравнялся с калиткой бульвара и должен был поворотить на улицу, ведущую на шоссе, калитка открылась, и из бульвара выскочило двое молодых людей. Один из них схватил за уздечку коня офицера и осадил его.

– Граждане, бей карателей! Освободим наших братьев! – крикнул во весь голос юноша.

На какое-то мгновение опешили все: и стражники, и сами арестованные, и толпившиеся вокруг них люди.

Неизвестный выстрелил, но попал в голову коня; конь стремительно рванулся и рухнул вместе с офицером на мостовую.

На сей раз не отдельные выстрелы раздались по карателям, а затрещали очереди. Казалось, стреляет целый отряд! Передние стражники полетели с лошадей, как молодые грачи из гнезда. В несколько секунд все перемешалось. Неслись неистовые крики, вопли раненых конвоиров, а выстрелы раздавались безостановочно. Арестованные бросились во все стороны. Когда стражники конвоя опомнились, улица опустела.

К месту происшествия неслись конные стражники, бежали пешие; вызвали гарнизон солдат, но… ловить уже было некого.

С этого дня арестованных больше не водили по улицам, их в одиночку отправляли тайно, а горожан и родственников разгоняли плетками.

Кто же были те двое, какое смертоносное оружие было в их руках? Этот загадочный вопрос вызвал самые невероятные толки. Только спустя много времени узнали – это были Савицкий и Абрамов, вооруженные маузерами.

Изгои

Миновали тревожные и бурные годы первой русской революции. Восстания крестьян, волнения среди рабочих города как массовые явления прекратились. Правительству удалось подавить разрозненные силы восставших. Карательные отряды ушли, еврейские погромы не повторялись, но воспоминания об этих зловещих деяниях еще были свежи в памяти народа.

Темная завеса снова опустилась над измученной землей. Но среди болот и лесов Белоруссии не погасло пламя революционной борьбы. Оно поддерживалось партизанской народно-революционной партией Савицкого. Недавние герои революции – идейные интеллигенты, безработные рабочие, голодные, нищие, безземельные крестьяне не верили в гибель революции, не могли примириться с мыслью о безвозвратной утрате свободы и счастья.

Слабые духом, предавшись отчаянию, бесславно гибли в пьянстве, ханжестве и богоискательстве, многие в поисках спасения бежали за границу.

Но сильные волей, крепкие духом не сложили оружие. Они привлекли обездоленных, протягивали им руку помощи, организовывали и вдохновляли на борьбу с оружием в руках, мечтая снова зажечь пламя всеобщего восстания.

Силы реакции крепли; полиция, чиновники, помещики, духовенство – все вместе стремились вырвать корни революции, особенно среди крестьянской массы.

Черная сотня продолжала свое темное дело, разжигала национальную вражду, и еврейская беднота продолжала жить в страхе и беспокойстве. Среди учеников различных школ поддерживались антисемитские настроения. Одной из жертв черной сотни стал Наум Гуревич.

В гимназии шел третий урок; в шестом классе был немецкий язык. Тучный немец Карл Иванович, которого гимназисты прозвали «Карлушей», спрашивал Прокофьева, сына местного купца. Поговаривали, что отец его состоял в черной сотне, во время еврейских погромов награбил денег и разбогател.

Сын был плохим учеником и забиякой. Особенно придирался он к Науму Гуревичу, лучшему ученику класса, тихому и скромному юноше.

За одной партой с Прокофьевым сидел Станкевич, сын исправника, а с Гуревичем – Семенов, сын народного учителя.

Семенов учился посредственно, но старательно. Он подружился с Гуревичем, который бескорыстно помогал ему одолевать науки, особенно математику. Он любил этого доброго, смирного товарища; не раз вступался за Наума, когда Прокофьев и Станкевич задирались с ним, делали мелкие пакости, портили книги или издевались над его народом.

Прокофьеву неизбежно угрожала единица. Но Станкевич решил выручить приятеля. Скоро должен был раздаться звонок на большую перемену, и надо было сорвать конец урока. Сжав губы, глядя в книгу и не меняя выражения лица, Станкевич замычал на весь класс.

Карл Иванович вскочил, как ужаленный, направился в сторону Станкевича, но мычание раздалось где-то на передних партах. Карл Иванович повернулся обратно, но мычание раздалось слева, потом справа. Несчастный немец совершенно растерялся и бестолково бегал по классу в поисках виновных. Наконец, устав, он вернулся на свое место и заявил Прокофьеву, что ставит ему единицу.

Прокофьев вступил в пререкания:

– Чем же я виноват, Карл Иванович? Гуревич начал мычать, а я должен за это получить единицу?

– А вы уверены, что это Гуревич? – переспросил учитель.

– Вы же сами направились в его сторону, – ответил Прокофьев. – Гуревич! Я не ожидал этого от вас, примерного ученика! – обратился обалдевший Карл Иванович к Науму.

Семенов встал и крикнул:

– Прокофьев врет!

– Да, но тогда вы, Семенов, начали?! – гневно спросил Карл Иванович.

Наступило молчание. Немец был взбешен. Он мог бы несправедливо придраться к Семенову. Гуревич поднялся и, обернувшись к Станкевичу, громко заявил:

– Вот кто начал!

Трудно сказать, чем бы это кончилось и как бы поступил Карл Иванович, но тут раздался звонок, гимназисты толпой повалили из класса в коридор.

Карл Иванович что-то записал в свою памятную книжечку и, взяв подмышку классный журнал, весь красный как рак вышел из класса.

Станкевич и Прокофьев подошли к Гуревичу и Семенову.