– Симпатичный мальчик. Может, он пойдёт с нами?
– Нет, – Буревласка отошла к девушкам. – Он уже уходит, – она кинула на него холодный взгляд и, вслед за наложницами, скрылась в пальмовой роще.
Внизу, в карьере, между тем, работа остановилась. Схватившись за грудь, «пятьдесят шесть» корчился на земле. Над ним стоял надзиратель и, оглядывая всех, кричал:
– Кто к нему приставлен?! Кто должен ему помогать?!
В ответ слышалось только неуверенное:
«Сто семь». «Сто семь».
– Где он?!
«В… это». «В яме для нужд». «Да». «Проблема у него». «Да, с животом». «Живот прихватило».
Если кто-то пытался подойти к «пятьдесят шесть», надзиратель бил его кнутом.
– Помогать должен парный! Где парный?!
«Сто семь» ненавидел себя. Ненавидел окружающий мир. Но и оставаться лежать на траве он тоже не мог – трава теперь обжигала его. По пути вниз по лестнице, он проклинал женщину в чёрном всеми богами.
Вернувшись, он вновь застал пыльный карьер, мозоливший глаза всю его жизнь. Грубый «солёный» воздух ударил в ноздри.
– Где «сто семь»?! – продолжал кричать рабочий.
Олиу схватил друга и взвалил его себе на спину.
– Наконец-то. Я уж думал, сдохнет тут, – надзиратель плюнул, развернулся и медленно зашагал в сторону хижины.
«Сто семь» донёс больного Гэгхи до лазарета. В небольшом сарайчике из сухого бамбука, молодой, покрытый гнойниками, врач презрительно осмотрел Гэгхи и дал ему листья дурманящего растения от боли.
– Два дня пусть полежит. Тяжёлое не поднимать. Пусть таскает тележку или что-то в этом роде. Рабочий разберётся. Принимать настой три раза в сутки.
Весь следующий день Олиу пришлось вкалывать за двоих. Рабы словно забыли о вчерашнем, и только и делали, что обсуждали погоду. Женщины были им недоступны, алкоголь – тем более. Так, больше рабам, кроме работы, говорить было не о чем.
– Лить будет! – уверял один.
– Да не, – спорил другой.
– Видишь, как наползло?!
– Да как наползло, так и расползётся. Хэх!
«Сто семь» долбил камни со злостью. К чёрной женщине. К «пятьдесят шесть». К надзирателям. Руки болели и тряслись, осколки летели в лицо. Всего этого раб не замечал.
Работу неожиданно прервали. Рабов выстроили в один ряд. Трое солдат в блестящих панцирях стояли перед шеренгой. Рядом с ними – с десяток рабочих. Широкоплечий командир с искривлённым носом выгнул спину, держа на вытянутой руке сандалии. Без слов было понятно, что собираются делать солдаты. Пока командир медленно шёл вдоль шеренги, двое его подчинённых в упор разглядывали ноги рабов. Чьи ноги босы?
Олиу поёжился. Зажмурился в слепой надежде, что его, каким-то чудом, обойдут стороной.
Не обошли. Правда, не его. Седьмой справа от него, тоже был не обут. Сколько раб ни божился, что порвал сандалии, сколько ни кричал и ни вырывался, его схватили и поволокли перед шеренгой, орудуя палками, словно топорами по туше. Посиневшего, вспухшего и покрытого ссадинами и кровоподтёками, бедолагу пнули к лазарету.
Спустились сумерки. Рабочие разошлись по своим хижинам. Синие тучи повисли над карьером. Подняв глаза на уступ выше, раб «сто семь» увидел знакомую фигуру. Женщина в чёрном. Со всей силы, он вогнал кирку в породу. Снова поднял глаза, тяжело дыша, гневно. Фигура развернулась и, скрывшись по самую макушку, подняла руку и сделала приглашающий жест.
Раб оглянулся на ряд хижин. Рабочие были заняты незамысловатой игрой в камушки. Решив, что никто ему не помешает, он оставил кирку в породе и поднялся по лестнице, выдолбленной в скале, на уступ.
Буревласка провела «сто семь» в типичное рабочее жилище в скале, с круглым входом, закрытым занавеской. Внутри было светлее, чем казалось снаружи. В центре комнаты горели две чаши. Между ними стояла курительница на подставке. Буревласка расположилась на подушках, у стены. Олиу предложила сесть напротив. В тёмном углу он заметил Гэгхи. На этот раз, «пятьдесят шесть» не выглядел больным. Он даже был одет во всё чистое. Гэгхи мирно сидел, подложив ноги под себя, и курил трубку.
– И что это значит?
– Олиу! – перевела его взгляд на себя Буревласка. – Слушай меня внимательно. От этого зависит вся твоя дальнейшая судьба. Я задам тебе три вопроса. Отвечать ты должен быстро. Не думая. Если ты ответишь неправильно хотя бы на один вопрос, ты забудешь всё, что здесь было и вернёшься к своей обычной жизни. Всю оставшуюся жизнь ты будешь рабом. Но если ты ответишь верно, твоя судьба изменится навсегда. Ты обретёшь силу, которой подвластна сама природа. Славу, о какой не смеет и мечтать даже сам Громояд. Твоя жизнь будет полна опасности, боли, страданий. Но она также будет полна любви, и счастья, и смысла. Ты станешь новым существом. На порядок выше. На порядок сильнее.
– А если откажусь?
– Выбор за тобой.
Комнатный воздух дрожал. Олиу бросало в пот. Всё плыло перед глазами. Голова кружилась. Ему показалось, что прохладная волна ночного ветра окатила его с ног до головы.
– Я согласен, – произнёс Олиу.
– Вдохни полной грудью. Несколько раз. Глубже! – она приняла трубку у Гэгхи и затянулась. – Вот так. Теперь расслабься.
– Не могу. Я так и не получил удовольствия там, у фонтана.
– Демиурге! – Буревласка закатила глаза. Поднялась с подушек, подошла к рабу и опустила руки на его плечи. Плавными нежными круговыми движениями она помассировала ему плечи и спросила: – Так лучше?
– Да.
– Закрой глаза, – она вернулась на подушки. – Мысли прочь. Мыслей нет. Ни о чём не думать.
Олиу поморщился.
– Не могу ни о чём не думать.
– Чёрный.
– Что?
– Чёрный.
– В смысле.
– Чёрный.
Наконец, до него дошло. Мысленно, Олиу начал повторять: «Чёрный. Чёрный. Чёрный». Вскоре перед глазами возникла тёмная сгущающаяся пустота. Сознание вдруг замерло, застыло. Умолк внутренний голос. Всем стал чёрный. Чёрный. Чёрный.
В тишине раздался голос. Чистый, неискажённый, пробивающий темноту. Этот голос поочерёдно задал три вопроса. Олиу не помнил, чтобы отвечал на них. Только его губы непроизвольно шевелились. Вскоре, он открыл глаза.
– Что ты чувствуешь?