Фабрика #17

Коренев хмыкнул и обозвал себя полным болваном. Его познания в черчении заканчивались на умении заточить простой карандаш школьной точилкой. Обычная отрисовка окружности циркулем казалась ему непосильной задачей – через полуоборот соскакивало острие или изгибалась ножка.

Он взял ближайший к нему рейсфедер, похожий на нож для пиццы, и покрутил в руках, разглядывая загадочный циферблат.

– Ты чего на него вылупился? Думаешь, если пялиться, он сам чертить начнет? – сказал бригадир, видя полный непонимания взгляд Коренева.

– Ничего такого я не думаю. Я с тушью не работал.

– У тебя ж высшее!

– На журфаке мы без черчения обошлись.

– Не умеешь, чего берешься? – пробурчал бригадир. – Понабирают неучей, учи их…

Коренев не выбирал, за него решили.

Открутил крышку чернильницы, заглянул вглубь, оценил беспросветный мрак, ограниченный окружностью горлышка. Оттуда потянуло холодом и безнадегой. Собрался духом и опустил кончик рейсфедера в бездонный колодец флакона.

– Ты чего творишь? – закричал бригадир. – Хочешь мне весь стол в тушь уделать?

Он подскочил, выхватил инструмент и штуковиной, похожей на пипетку, набрал черной жидкости.

– Учись, деревня.

Захотелось вернуться на физический труд – нет ненужных премудростей, и никакой бригадир не орет о твоем неправильном стиле удержания лопаты.

Спустя неделю освоился с инструментами, и тушь перестала подтекать, особенно после того, как он нашел завалившуюся за стол специальную металлическую линейку.

Больше всего он переживал о необходимости рисовать начисто. Когда он что-то красил по дому, краска попадала на одежду, мебель и пол. То же самое он ожидал и от туши, подозревая, что чертежи будут покрыты грязными пятнами. На первых трех листах так и оказалось, но ситуация удивительным образом пошла на поправку, и вскоре он перестал ставить кляксы.

После первых неудачных опытов калька начала походить на рабочие чертежи, а не студенческие поделки. Он приловчился держать рейсфедер под правильным углом и тащить его равномерно для получения четкой линии одинаковой толщины. Эти премудрости плохо описывались словами, их можно было прочувствовать на собственном опыте.

В целом это походило на работу барахлящей техники, с которой умеет обращаться только владелец, за годы выучивший полезные приемы и тонкости. На эту кнопку нужно нажимать ласково, а тот рычажок необходимо поддеть и только потом потянуть до легкого щелчка, которого ты с непривычки в первые разы даже не способен расслышать. Такие вещи не поддаются пониманию и приходят через моторику, движения пальцев и микроскопические напряжения мышц.

Оказалось, что работа – механическая и не требует участия мозга. Поначалу каждая чистая ровная линия воспринималась подвигом, достойным медали и похвальной грамоты, но через неделю или две ощущение рассеялось и превратилось в будничное однообразие.

Бригадир брал очередной лист шуршащей кальки, удовлетворенно хмыкал и уже не сопровождал просмотр едкими комментариями по поводу рук, произрастающих из ненадлежащих мест.

– Растешь, студент! – похвалил он, разглядывая сложный чертеж, на который ушло два дня.

Коренев сначала возгордился, но через время заскучал от однообразия. Для перерисовывания чужих картинок, кроме ловкости рук, ничего не требовалось. Терпение, старательность и полное отсутствие перспектив – вот и весь набор.

Он решил расти над собой и вместо механического перечерчивания вникать в суть оригинала.

И на первом же листе нашел ошибку.

– Тут не сходится… – сказал рассеянно.

– Не может быть, мы годами работаем по этому чертежу. Видишь, какой истрепанный.

– И тем не менее, здесь закралась ошибка, – продолжал настаивать Коренев.

– Вы на своем журфаке турбины изучали? Ты неделю назад чертить не умел.

– Не в этом дело. Глядите, у нас есть девять пластинок по шесть миллиметров.

– Вижу. Ну и?

– А общий размер стоит сорок два, – торжествующе заявил Коренев, гордый своей наблюдательностью.

Бригадир продолжал сохранять спокойствие.

– Все правильно.

– Ну как же?!

Радость открытия ускользала на глазах. Он схватил калькулятор и пощелкал клавишами, нажал на «равно» и вытаращился на результат. Сорок два.

– Как такое может быть? Наверное, сломался.

Бригадир хмыкнул.

– Ничего не сломалось. Можно подумать, ты в тринадцатиричной системе исчисления не работал.

– Как-то не доводилось. Я привык, как в школе: девятью шесть – пятьдесят четыре, – расстроился Коренев и поумерил исследовательский зуд.

Бригадир при тесном общении оказался человеком своеобразным, с вредным характером. Он надевал знаменитые зеленые очки и сквозь них смотрел на обесцвеченный мир. Рабочий день начинал с кружки крепкого чая и в первый день даже вскипятил чайник для Коренева. Впоследствии выяснилось, что тот порыв гостеприимства был единственным.

В дополнение к книгам по механике Коренев набрал горку пособий по черчению рейсфедерами. Книги оказались древними и рассыпались в руках. Если верить обложке, им насчитывалось под сотню лет, то есть они были отпечатаны еще до строительства фабрики. Он подивился, как ему решились выдать антикварные экземпляры. Он боялся прикасаться к желтым листкам, чтобы не повредить, но из вороха книг самая старая оказалась самой полезной и содержала наибольшее число практических сведений об искусстве черчения.

– Научишься, изограф подарю! – пообещал бригадир, чем озадачил Коренева.

В пособиях об изографе не говорилось ни слова. Видимо, эта штука была изобретена позже рейсфедера, и во времена написания пособий ничего похожего в природе не существовало. Спрашивать не стал. Он не хотел в очередной раз показаться неучем, да и бригадир не любил объяснять то, что считал очевидным.

Несмотря на новую работу, пару часов в день приходилось заниматься обслуживанием механизмов, но Коренев не возражал – так он имел возможность проверить теорию на практике.

Ночное происшествие с допросом забылось. Его мысли занимали рейсфедеры и Алина. Он жил в ожидании следующих выходных, чтобы снова ее увидеть.

Воспоминания об Алине сводили с ума. Он представлял ее или в обнаженном виде, или в медицинской форме, или в короткой юбке – в его воображении в любом наряде она была страсть как хороша. Ее неопытность и искренность заводили почище любых эротических фильмов. Он хотел ее куда сильнее, чем Таму или Ленку.

Иногда заходил Подсыпкин и проводил агитационную работу. На фабрике отсутствовало радио и телевидение, но Коренев к потомственному революционеру относился, как к радиоточке: пусть бубнит, все занимательней, чем тосковать в тишине.

– А ваше дело движется, – хвастался Подсыпкин. – Мы подали апелляцию для повторного рассмотрения. Есть небольшая лазейка. Вы не являетесь полноценным работником фабрики и в применении к вам должно действовать иное законодательство.

Коренев не стал расспрашивать, что за зверь это «иное законодательство» и какой срок могут по нему дать. Ему не хотелось заново проходить через унизительную процедуру суда, да и смысла в том не виделось – две трети наказания он отработал и к Новому году его обязаны были выпустить.

– Вы не понимаете, – возражал Подсыпкин. – Это вопрос принципа, чести и достоинства. Справедливость обязана восторжествовать, пусть и с опозданием, но неотвратимо. В назидание последующим поколениям руководителей. Собственные принципы – это самое важное, иначе мы превратимся в беспринципных животных, ведомых жестоким пастухом.

Ну вот, началось! Коренев с досадой дочертил очередной узел. Подсыпкин отличался любовью к философским умствованиям на тему «Как нам обустроить общество». Честному и воинственно настроенному бунтарю в этих теоретических построениях противостояли ОНИ – жадные и беспринципные.