Илиодор. Мистический друг Распутина. Том 1

Когда о. Илиодору случалось писать письмо своим противникам, то получалось то же, что запорожцы написали бы турецкому султану, если бы имели академическое образование.

Особенно много крепких выражений о. Илиодор употреблял в устных выступлениях.

«В горячих местах его речей то и дело проскальзывают острые казацкие словца с местным выговором.

Кто хоть раз был на Дону, тот не задумается – откуда родом о. Илиодор».

В письме митр.Антонию он перечислял некоторые свои выражения: «газетные стервятники, духовные разбойники, политические блудники». Но это весьма облагороженная версия его лексикона. Давая показания духовному следствию, сотрудник «Царицынского вестника» перечислил куда больше: «вислогубый, вислоухий, слюнявый, вонючий, проклятый, поганый, пархатый жид; крючконосый армяшка, тонконогий поляшичко, бриторылый лоботряс, газетный стервятник, религиозный шарлатан и духовный разбойник (сектанты), левши-головотяпы с бараньими головами (прогрессисты)». «Да у него целый лексикон чисто технических своих выражений!» – изумился один из следователей.

Для безбожников о. Илиодор всегда имел в запасе слово «дурак», оправдываясь ссылкой на стих из Св.Писания в собственном вольном переводе: «дурак в сердце своем сказал – Бога нет».

Впрочем, очевидцы отмечали, что илиодоровские выражения были не так уж сильны или, по словам свящ.Ушакова, «не имели в устах проповедника того ругательно-оскорбительного характера, какой им, а чрез то и всем беседам в целом приписывается в печати, а потом и в обществе». «…в речах о. Илиодора я не слышал таких беспощадных браней и грязных слов, которые нельзя было бы печатать в газетах», – отмечал один прихожанин.

Однако враги не могли простить о. Илиодору его ругательств. «Ты звездой воссиял над епархией саратовской и расточил словеса, которых доднесь никто не слышал из уст пастыря!» – острил один публицист. Характерные для статей о. Илиодора аллюзии на Св. Писание, позволяющие автору «сыпать проклятиями направо и налево», даже заставили некоего Г. Федорова обвинить священника в хуле на Духа Святого.

Однако иеромонах настаивал на своей правоте: «резкость я не считаю недостатком своих проповедей, наоборот – считаю ее необходимостью и даже достоинством!». И вот почему.

О. Илиодор полагал, что само по себе употребление крепких выражений не предосудительно. «Я выражаюсь резко, но не считаю это неприличным: выражаться хотя бы самыми конфузными словами не неприлично, – неприлично лишь грешить. … Приличий образованных людей я знать не знаю и плюю на них. … Я свое приличие основываю на Св.Писании да на голосе совести, а ваших приличий не хочу и знать!».

Кроме того, он утверждал, что просто «называет вещи их действительными именами» , причем противопоставлял западные приличия чисто русской откровенности. «Я знаю, что я буду поступать именно по-русски. Пусть это будет грубо или, как называют, по-бурлацки, но это будет по-родному, по-моему, по-русски. Вот от того-то и все наше горе, что мы отвернулись от всего грубого, Русского и потеряли Русский дух, а на место его явился приличный дух, иностранный. От этого-то и гибнет наше Отечество дорогое!».

Далее, он находил, что крепкое выражение более доходчиво. «Правда, – писал он, – что я слишком резко выражаюсь. Но это я делаю потому, что теперь время резкое. Нервы у людей притупились. Пролитие невинной крови человеческой не поражает ожесточенных их сердец. Теперь, чтобы донять сердца людские, нужно бросить прежнюю мягкость, деликатность и выражаться резко, внушительно!».

Для себя как священномонаха о. Илиодор усматривал даже большее право на грубые выражения, чем для мирянина. «Для монаха, живущего внутренней жизнью, духовной жизнью, здесь открывается особенная кознь сатаны. Именно диавол старается как можно более развратить человека и научить, как можно искуснее прикрывать свой разврат внешним приличием».

В защиту своей позиции о. Илиодор любил ссылаться на Св.Писание, где тоже можно отыскать немало сильных выражений. Для упомянутой статьи он не поленился составить целый словарь: «Хорошо известно, что Христос и Апостолы не мягко отзывались о людях, утративших человеческое достоинство! Они называют их порождениями ехидны, мытарями, язычниками, злодеями, человекоубийцами, лжепророками, волками, лжеучителями, антихристами, любостяжателями, блудниками, скверными, дерзкими, своевольными, презирающими начальство, злословящими высших, бессловесными животными, срамниками, сквернителями, любострастниками, сынами проклятия, безводными источниками, пустыми облаками, рабами тления, свиньями, детьми диавола, нечестивыми, бесплодными деревьями, звездами блуждающими, свирепыми морскими волнами, пенящимися срамотами своими, ропотниками, ничем не довольными, произносящими надутые слова, лицеприятными для корысти, обманщиками, льстецами, богохульниками, сластолюбцами, чародеями, псами, любодеями, убийцами, царством сатаны и престолом сатанинским. Если так называл нечестивцев Сам Господь и Его Святые Апостолы, то я, грешный, не перестану их называть во всеуслышание подлецами, разбойниками, негодяями, клятвопреступниками, изменниками, плутами, мошенниками, ворами, разбойниками, хищниками, грабителями, изуверами, кощунниками, безбожниками, проклятыми богохульниками, аспидами, нечестивцами, поклонниками сатаны, адскими гражданами, развратниками, блудниками, бунтовщиками! Вот их настоящие имена; они именно то и есть, чем я их называю, а никак не освободители, не передовые люди, не революционеры!.. Я их всегда буду называть их именами и советую делать так всем Русским людям, всем патриотическим газетам. Нечего вилять хвостом; держи его прямо и не стыдись своего родного, русского, природного!».

Но корни этой привычки, конечно, вели не к Св.Писанию, а на донские берега. «О. Илиодор – типичный сын Дона, – писал биограф. – Образование только углубило его прямолинейные черты казака, ищущего правды Божией, но суть их осталась неизменной». Бурный казачий темперамент обусловил чрезмерное усердствование проповедника в изображении разных «волков» и «шакалов».

О. Илиодор был не одинок в своих взглядах на допустимость сильных выражений в религиозно-патриотической речи. Резкие слова употребляли и саратовские священнослужители во главе с преосв. Гермогеном, и епископ Никон, в своем поучении назвавший революционеров «гадинами, которых так нужно проводить из России, чтобы они и дорожку забыли в нее». Одобрив это поучение, о. Илиодор сокрушался лишь о том, что оно так и не было прочитано богомольцам московских храмов. «…когда бы со всех амвонов Российской Церкви пронеслось: "гадины, гадины, гадины!", тогда не было бы и революции, не было бы московских баррикад и криков проклятых безбожников».

Нескромность всегда была ему свойственна вследствие двух качеств – простодушия и гордыни. Только раз он пересилил себя и вслед за апостолом написал: «я могу хвалиться только своими немощами и недостатками». Обычно он хвалился совсем другим и очень много позировал. Всего ужаснее в нем была напыщенность: ему недоставало простоты.

Побуждаемый тщеславием, он актерствовал. Лучше всех эту черту подметил С.Б.Любош:

«У Илиодора тоже огромный театральный темперамент. Этому иноку необходимы подмостки, необходимы зрители и поклонники, необходим шум толпы, поза и актерство.

Возможно, что культура и школа выработали бы из Илиодора незаурядного артиста сцены. Но судьба отказала ему и в культуре, и в школе сценического искусства, толкнув его в совершенно другую область. Но натура, основной темперамент берет свое, паперть храма превращается в подмостки балагана, и пред толпой в рясе монаха кривляется комедиант.

И сила его в том, что он глубоко национален, этот комедиант, в нем удивительно смешаны таких два народных типа, как юродивый и скоморох, и если это смешение кажется порой уродливым и даже чудовищным, то элементы несомненно народны.

… Народ искони чтит юродивых и любит скоморохов, и вот юродивый и скоморох соединились в одном лице …».

С.Б. Любошу вторил М.О. Меньшиков: «Мне кажется, о. Илиодор – прежде всего и после всего – актер, из породы тех ужасных провинциальных трагиков, которых недостаток таланта и избыток голосовых средств никак не пропускают на большую сцену». «…он психологически не в состоянии обойтись без того, чтобы не позировать на сцене перед глазами огромной толпы и не играть какой-нибудь кричащей роли».

Другие современники говорили, что о. Илиодор в разговоре «несколько актерничал», в монастыре «играл кукольную комедию», «превратил в театральные подмостки всю Россию» и т.д.

«Провинциальный трагик» всегда нуждался в аудитории, был «помешан на толпе», по выражению Меньшикова. «Ему нужен "треск", ему нужны люди, много людей», – писала «Царицынская мысль».

Заступаясь за о. Илиодора, С.А. Володимеров писал, что все наоборот: «не он ищет толпы, не он идет к народу, а сама толпа, сам народ, народ-правдолюб неудержимо, стихийно идет к нему и за ним, поборником правды Божией». В действительности притяжение проповедника и толпы было взаимным. Недаром один репортер заметил, как пение паствы «наэлектризовывает самого Илиодора».

Сызмальства привыкший обличать всякую человеческую неправду, он оставался верным своей привычке, не смущаясь ни бессмысленностью, ни даже опасностью обличений. Вспоминая себя подростком, он писал: «Возможно, с того времени огонь протеста против лжи и несправедливости во всевозможных формах начал истреблять мою душу. Этот огонь превратился во всепоглощающее пожарище, когда я достиг 20-летнего возраста. Его пламя еще опаляет меня, и до сего дня огонь не погас». На религиозной почве это пламя разгорелось до чрезвычайных размеров.

Преосв. Гермоген отметил эту черту в о. Илиодоре – особую сердечную чуткость, которая позволяет ему видеть «покушение на достоинство и авторитет православной веры и церкви там, где другие ничего не замечают», и заставляет «выступить на их защиту».

Выступления о. Илиодора вызывали много нареканий. Однако он считал обличения правом и даже долгом пастыря, ссылаясь на Св.Писание:

«Я поставил тебя стражем дому Израилеву… Когда Я скажу беззаконнику: "смертью умрешь!", а ты не будешь вразумлять его и говорить, чтобы остеречь беззаконника от беззаконного пути его, чтобы он жив был, то беззаконник тот умрет в беззаконии своем, и Я взыщу кровь его от рук твоих. Но если ты вразумлял беззаконника, а он не обратился от беззакония своего и от беззаконного пути своего, то он умрет в беззаконии своем, а ты спас душу твою» (Иез.3:17-19).

«[Проповедуй слово, настой] благовременне и безвременне, обличи, запрети, умоли» (2 Тим.4:2).

«…горе мне, если не благовествую!» (1 Кор.9:16).

Поэтому уже от себя о. Илиодор прибавлял: «Если бы я не говорил слишком громко и резко, то тогда я согрешил бы перед Богом, согрешил бы и умалил свое звание священника».

В качестве примера он указывал на святых угодников, известных своими обличениями, – Апостолов Павла и Иакова, свт.Иоанна Златоуста и особенно свт.Филиппа, в чьем житии черпал свое вдохновение. «По примеру всех этих великих святителей, апостолов, пророков и самого Господа нашего Иисуса Христа и мы, священники, так же громко и резко должны обличать и говорить правду, и незачем нам бояться преследований, гонений и страданий, раз нам примером служит Сам Иисус Христов и Его святые Апостолы».

Переходя в юридическую плоскость, о. Илиодор указывал также на свободу слова, объявленную манифестом 17 октября 1905 г., а священникам, по его выражению, данную гораздо раньше Самим Богом.

Считая, таким образом, себя вправе обличать, о. Илиодор не желал знать никаких ограничений: «от Бога, от Святого Неба получили мы право учить народ. И никто из людей не может отнять у нас этого права. Никто не заставит меня замолчать говорить правду!». В другой раз он заявил, что обличения «не могут запретить ни местный пристав, ни полициймейстер, ни губернатор, ни даже Царь».

О тех собратьях, которые сводили свое служение к обрядовой стороне, о. Илиодор говорил, что они проповедуют «мертвого бога», в отличие от него, проповедующего «живого Бога».

Лицам, считавшим себя оскорбленными его проповедями, он отвечал: «Я не ругаю и не оскорбляю вас, ибо я никого еще не ругал и не оскорблял, но я изобличаю вас за ваши беззакония». Поэтому нет повода для обиды: «нечего на зеркало пенять, если рожа крива. Нужно не на зеркало пенять, а исправляться».

Царицынский благочинный прот. С. Каверзнев высказывался против обличительной тактики о. Илиодора, считая его ошибкой публичные обличения, тогда как апостол Павел заповедал обличать тайно, а в крайнем случае – при трех свидетелях.

Друзья же о. Илиодора разделяли взгляды иеромонаха на этот вопрос. Русский Народный Союз имени Михаила Архангела выразил возмущение, что «слова правды и осуждения, произнесенные служителем церкви, по долгу связанному с его саном, ставлются ему в вину». Преосв. Гермоген отмечал, что о. Илиодор обличает не исключительно личности, а человеческие пороки в целом, приводя имена для примера. Насельник царицынского монастыря иеромонах Гермоген предсказывал, что когда-нибудь придется с раскаянием вспомнить эти речи со словами: «Счастливы мы были бы, если бы о. Илиодор не только обличал, а бил даже палкой своей пастырской за наши беззакония».

Да и сам о. Илиодор придавал своим проповедям большое общественное значение как попытке предотвратить вторую революцию: «Знайте, что скоро наступит такое же время, какое было лет 5-6 тому назад, когда безусые мальчишки и жиды вели народ русский к погибели, порождали в нем вражду друг к другу. Так вот, если я теперь не буду говорить громко, не буду говорить резко, то тогда вместо меня заговорят бомбы, заговорят пулеметы и только тогда русские власть имущие люди поймут меня и пожалеют, что они завязывали мне уста, но тогда это будет уже слишком поздно».

Однако со временем, под влиянием гонений, о. Илиодор стал разочаровываться в своей обличительной теории. «Это была моя личная вина, моя личная ошибка, что я погорячился и думал, что только одним своим пастырским словом с этого амвона я могу привести их к исправлению, привести к раскаянию…». Но усомнился он не в своем долге, а лишь в силе убеждения.

О. Илиодор полагал, что область его обличений распространяется на весь крещеный мир. «Проповедник должен одинаково вмешиваться и в семейную, и общественную, и государственную жизнь, если видит неправду и несправедливость».

Руководствуясь этим соображением, он бесцеремонно вторгался во все сферы общественно-политической жизни. На суде член Г.Думы Розанов заметил ему: «Ваши, например, пререкания с полицией не могут быть внесены в круг проповеднической деятельности», на что о. Илиодор ответил: «Полиция – христиане, и, как пастырь, я должен влиять на них». Обличительная власть пастыря распространялась, по его мнению, даже на монарха. Недаром путеводной звездой о. Илиодора был свт.Филипп, обличавший Иоанна Грозного. В одной из речей, произнесенной перед лицом двух архиереев, проповедник поставил в пример современным пастырям русских святителей-митрополитов, которые, «замечая ошибки и слабости не только простого народа, а даже Царей, не боялись говорить об этом им в лицо».

Вскоре как раз представился случай: о. Илиодор узнал о благоприятной для еретика гр. Толстого Высочайшей резолюции. Ее текст был составлен Столыпиным, но это не оглашалось. «…если Царь думает о Толстом так, как написал, – заявил о. Илиодор, – то я, как священник, могу с Ним не согласиться и думать иначе, и если бы мне пришлось говорить с Царем с глазу на глаз, то я сказал бы Ему: Царь-Батюшка! Ты Помазанник Божий, волен Ты распоряжаться над всеми подданными, но я – священник и служба моя выше Твоей, я имею право не согласиться с Тобой, ибо Богом мне разрешено учить и Тебя, и Министра, и графа, и простого мужика; – для меня все люди равны. Вот что я сказал бы Царю».

Впрочем, встретившись с Государем полгода спустя, о. Илиодор воздержался от подобных речей.

Наряду с сильными мира сего иеромонах обличал и простых обывателей. О. Илиодор не терпел в людях не то что неверия, а даже недостаточного прилежания к молитве. Например, он сознавался, что «скорбел душой», видя, как его прихожане на Андреевском стоянии не кладут положенных 650 поклонов. Еще больше его, выросшего в благочестивом деревенском быту, удручало пренебрежительное отношение городских жителей к вере и святыням.

Со временем о. Илиодор приобрел привычку поучать всех, кто попадался под руку: во время богослужений делал замечания публике, в поездах придирался к попутчикам, на улицах – к прохожим. Поводом служили разные бытовые прегрешения – разговоры и вообще неблагочестивое поведение во время богослужения, курение и неснятие шапки при виде святынь (под чем понимался не только крестный ход, но даже простой переход иеромонаха в облачении и с крестом из одного дома в другой), кощунственные шутки и т.д.

Однажды у о. Илиодора вышло в поезде столкновение с одним господином, провожавшим свою супругу и курившим папиросу. Была морозная декабрьская ночь, и господин попросил толпу прихожан, сопровождавшую, по обычаю, священника, закрыть двери. «Ишь ты! – возмутился о. Илиодор. – Свежий морозный воздух противен стал, а табачищем прет, так не противно. Накурил как!».

Очевидцев шокировал не только сам факт его замечаний, особенно сделанных посторонним лицам, но и грубая форма его слов. Он же объяснял, что другого языка люди не понимают, и приводил примеры из своего опыта, когда ласковые увещания были бессильны, а резкий окрик сразу приводил человека в чувство.