Илиодор. Мистический друг Распутина. Том 1

– Любезный, сними шапку, видишь все стоят без шапок, – здесь крест, – ласково обратился о. Илиодор к одному развязно стоявшему грузчику.

– Что мне за указ все, – я сам себе указ, – буркнул тот.

– Нехорошо, ты ведь православный.

– Я сам себе указ.

– Сними, болван, шапку, – завопил, наконец, раздраженный о. Илиодор.

Эффект был мгновенный.

Поэтому иеромонах стал начинать прямо с окрика: «Снимай шапку!» – вопил он.

«Тише вы там, здесь не базар, не депутатское сборище», – кричал он тем, кто шумел во время проповеди.

«Шляпки! Зеленая и красная! Безобразницы, бесстыдницы! Зачем вы сюда пришли?» – дамам, разговаривавшим во время молебна.

Дамские шляпки вообще составляли предмет особой неприязни о. Илиодора, полагавшего, что женщина должна покрывать голову при молитве исключительно платком. Если иеромонаху с его паствой случалось посетить чужую церковь, как он сам, так и его прихожанки настойчиво требовали удаления шляпок, а то и их обладательниц. Раз паломницы о. Илиодора паломницы попытались сорвать шляпку с одной барышни, «но та вырвалась и со слезами убежала домой».

Особенно характерен инцидент, произошедший 6.X.1909 в Преображенской церкви, где о. Илиодор участвовал в отпевании одного монастырского благодетеля. Среди молящихся был молодой человек, аттестованный благочинным так: «живет при своей сестре, девице легкого поведения и, будучи сам поведения сомнительного, не имеет определенных занятий, а прислуживает при местном театре в роли статиста». Юноша стоял, скрестив руки на груди. «Разве так стоят в церкви!» – возмутился о. Илиодор и сам опустил ему руки по швам. Началась перебранка, причем молодой человек, в свою очередь, сделал замечание иеромонаху: «Здесь церковь, а в ней не кричат». Кончилось выведением непокорного в боковой придел при помощи сторожей.

Самого себя о. Илиодор превзошел 28.VI.1909, во главе крестного хода придя ранним утром на Французский завод близ Царицына. Иеромонах был не в духе: прихожане заводской церкви, по чьему приглашению он явился, не удосужились приехать в город к началу шествия. Перед входом в поселение о. Илиодор распорядился закрыть иконы черными платками и на возможные вопросы отвечать, что несут «медведя». Подразумевалось, что местное население недостойно лицезреть святыни.

Путь к храму лежал через базарную площадь. Тут выяснилось, что местное население, проспав крестный ход, на торг явилось исправно. Многие уже были навеселе.

Увидав, как на заводе соблюдается четвертая заповедь, о. Илиодор, как был, в облачении, с крестом в руках пошел по базару с криками, «что все жители завода не православные, пьяницы, безбожники и будут прокляты, и махал крестом в разные стороны».

Это была ожившая гравюра Доре, изображавшая изгнание торговцев из храма. Правда, о. Илиодор не опрокидывал столов и не рассыпал денег, но зато сами покупатели, улепетывая от неистового монаха, разлили много горшков с молоком.

Появление о. Илиодора в общественных местах нередко сопровождалось насмешками – поначалу ввиду его привычки всюду носить клобук, а затем благодаря его славе черносотенника и погромщика. Публика показывала на него пальцами, остряки, не всегда трезвые, отпускали по его адресу весьма обидные шуточки: «Ты зачем к нашим монашкам приехал?». Однажды дошло до того, что во время крестного хода какой-то босяк бросил иеромонаху в лицо горсть песку (14.IX.1909).

Газеты предпочитали умалчивать о причинах конфликта, изображая дело так, будто о. Илиодор бросается на людей без причины. Впрочем, не исключено, что издевательство ему порой просто мерещилось. Привыкнув быть объектом иронического внимания обывателей, он стал принимать на свой счет любую улыбку прохожего, не оставляя ее, конечно, без ответа.

Особенно дерзких кощунников о. Илиодор усмирял при помощи городовых, взывая к последним словно к личной охране, что, конечно, не прибавляло ему популярности в левых кругах, но, однако, вполне отвечало закону, каравшему за богохульство.

– Что вы смеетесь?! – кричал священник дамам на пароходной пристани в Дубовке. – Здесь есть городовые. Я прикажу вас арестовать!

Это «прикажу» очень характерно. Как правило, в таких случаях иеромонах добивался задержания оскорбителя и составления протокола.

Не ограничиваясь словами, он порой бросался к обидчику с угрожающей жестикуляцией. Однажды спутникам пришлось под руки оттаскивать его от потенциальной жертвы со словами: «Оставь, отец. Это – народ пропащий». В другой раз, оскорбленный городским хулиганом, о. Илиодор преследовал его на извозчике и ворвался за ним в пивную, где тот пытался скрыться.

При еще одном случае о. Илиодор, возвращаясь крестным ходом в Царицын, накричал на двух обывателей, которые при виде шествия не сняли фуражек и, более того, продолжали курить папиросы. «Вот сумасшедший поп», – равнодушно отметили жертвы. Но поскольку священник, по своей привычке, размахивал поднятыми кулаками, собеседники пригрозили ему: «если ты ударишь, то и мы дадим сдачу». Это заявление в адрес духовного лица уже подлежало ведению полиции, поэтому о. Илиодор призвал городового, который отправил дерзких обывателей в канцелярию полицейского надзирателя.

Некоторые поступки о. Илиодора были настолько странными, что заставляли заподозрить психическое заболевание. Еще студентом он нередко слышал в свой адрес: «психопат, сумасшедший!».

Любопытно мнение врача и обер-прокурора в одном лице, – С.М.Лукьянова, считавшего иеромонаха душевнобольным. Этот взгляд разделяли архиепископ Владимирский Николай, преемник Лукьянова Саблер, московский губернатор В.Ф.Джунковский, писавший о «блуждающих глазах» иеромонаха, а из газет – «Речь» и «Современное слово».

Группа московских психиатров во главе с Н.Н.Баженовым предполагала, что о. Илиодор болен «известной формой нервного заболевания». Почти к тому же мнению пришел Герасимов: «Он произвел на меня впечатление фанатика, почти нервнобольного человека».

А.С.Панкратов передавал свой разговор с монахом, жившим под началом о. Илиодора:

« – Больной у нас батюшка-то. Сейчас говорит с тобой ровно ангел, а чуть не по нем, – побледнеет, затрясется, закричит…

– Как бы чем плохим это не кончилось?

– И мы думаем то же. Чуется, что-то грозное висит над ним… В последнее время он не помнит, что говорит в конце…».

Однако друзья ничего опасного в о. Илиодоре не замечали. Его поступки объясняли «буйством Христа ради» (1 Кор.4:10), безумием о Христе, по слову св.Иоанна Златоуста, сравнивали с выходками Суворова. Называли «неуравновешенным», «крайне нервным, вспыльчивым», говорили о «натуре горячей, чрезвычайно нервной и необыкновенно тонкой». «Земщина» писала, что в тех условиях, в которых находится о. Илиодор, всякий патриот будет казаться «психически расстроенным человеком».

С. А. Володимеров считал его «детски доверчивым». На смену петербургским бродягам, выманивавшим у студента Труфанова собранные пожертвования, пришли другие сомнительные субъекты, крутившиеся вокруг о. Илиодора. В царицынский период его жизни кличка «илиодоровец» звучала почти как «хулиган», но сам священник не понимал, насколько окружение его компрометирует.

Вера и суеверия

Вера во Едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь была в нем по-прежнему сильна. «Я благоговею пред саном святителей, я не могу судить архиереев», – писал о. Илиодор, впрочем, не стесняясь тут же бранить их на чем свет стоит.

Однако его вера порой принимала весьма странные формы.

Сам себя он называл «в высшей степени мистически настроенным». Это проявлялось не только в вере, но и в суеверии. О. Илиодор глубоко верил в сны.

Все сновидения он делил на две группы – «некоторые от желудка, от сердца больного, пустое сонное мечтание», «результат перенапряжения мозга», а другие – «вещие». «Они приходят не ко всем, но лишь к глубоко чувствующей натуре. …мне тоже снятся эти сны, но редко. Все главные разделы моей жизни были предсказаны ими самым замечательным образом». Однажды, например, во сне какой-то голос призвал его опасаться 16 января.

Свои сновидения он пытался толковать: «Видеть во сне хлеб означает символ жизни» и порой пересказывал прихожанам. Оба изложенных им сна, якобы предвещавшие гонения, касались удушья в разных формах – очевидно, следствие его физического недуга.

Любопытно, что вера уживалась в о. Илиодоре со страхом смерти. Непременно вворачивавший буквально в каждой статье о готовности умереть за свои идеалы или, как он любил выражаться, «святыни», он, однако, побаивался покушений: «от пули или петли, да еще от каких-нибудь грабителей умереть не желаю, думаю, что никто такой смерти себе не желает». «…я жить хочу, вы понимаете», – обмолвился он однажды. «Иер.Илиолор, несмотря на весь свой аскетизм, все же любит жизнь, привязан к ней», – проницательно заметил «Саратовский вестник».

Политические убеждения

Открытия, сделанные в Стрельне, не поколебали (что бы он ни рассказывал потом в мемуарах) веры о. Илиодора в монархическую идеологию. Священник оставался убежденным монархистом крайнего толка. «Конечно, о. Илиодор самый ярый черносотенник? Мало этого сказать: он воплощение черносотенства!!» – восклицал о. Павел Беляев. Вера в принцип не помешала о. Илиодору заявить в «Русском собрании»: «По грехам нашим дал нам Бог Царя слабого!». Не препятствовала и обличать все остальные государственные структуры сверху донизу.

Соотношение монашества и патриотизма

Самым больным вопросом его молодых лет было соотношение в его личности монашества и патриотизма. Современники не понимали, зачем иеромонах берется за такое светское дело, как политическая деятельность. «Святой Отец, проповедуйте людям о небесах, но земные дела оставьте нам», – написал о. Илиодору сенатор Турау. «Что вы, монахи, суетесь не в свое дело; вам нужно Богу молиться, а не смущать народ!» – укорял его один из киевских депутатов Государственной думы.

Со временем, когда газеты создали образ о. Илиодора как чисто политической фигуры, враги стали упрекать его за измену своему долгу, утверждая, что в знаменитом иеромонахе «не осталось ничего монашеского», что «Илиодор ни с русским иночеством, ни с монашеским подвижничеством, ни даже с обычным церковнослужительством ничего общего не имел, не имеет и иметь не будет», что это просто «молодой человек в рясе монаха», «прикрывающийся званием проповедника», а на самом деле занятый только политикой.

«Всякий раз, как о. Илиодор готовится к брани, надевает свои военные доспехи, – я с особенной силой чувствую, что он не инок. Нет в нем ни одной черты, столь характерной для своеобразного типа русских подвижников.

И досадно и больно, что простые и религиозные люди, истосковавшиеся по светлому образу легендарных "подвижников", не могут понять, что влечет их на подворье пустой мираж, что на самом деле о. Илиодор совсем не то, за что они его "почитают". …

Он – весь в "мире", и не в его "высшем" проявлении, а в его "повседневности", в его дрязгах, мелочах, личных "делах", в личном успехе, в газетной популярности, в властолюбии и прочее, и прочее…».

Тяга к политике заставила недругов о. Илиодора подозревать в нем «духовного карьериста», «совершенно нерелигиозного человека», который «прекрасно использовал момент», «опасного авантюриста». «Никаких убеждений, ни левых, ни правых, у него никогда не было. Служить Богу либо черту ему было совершенно безразлично, лишь бы добиться своих ближайших целей».

На самом деле его политизированность была сильно преувеличена газетами, писавшими почти исключительно об этой стороне его деятельности. «…нельзя сказать, положа руку на сердце, что о. Илиодор только и расточает злобную ругань направо и налево, хулит и поносит инакомыслящих, призывает к погрому "жидов" и вообще "возбуждает одну часть населения против другой". Отнюдь нет. У него прекрасные планы, у него в голове есть готовая программа созидательной работы – просветительной и экономической. Мирной, культурной и, как принято у нас выражаться, "закономерной" работы».

Сочетание духовного и гражданского служения казалось о. Илиодору долгом каждого пастыря и монаха. Именно так было на Московской Руси: «Иноки твои и священники служили Богу и народу своему, детям твоим возлюбленным. Для них не было различия между Церковью и Государством: они одинаково полагали жизнь свою за то и другое».

Впрочем, о. Илиодор находил, что превращение инока в воина – это исключение, а не правило: «Дело монаха – стоять в алтаре и, преклонив голову, молиться и за себя, и за всех православных людей. Но когда враги осадили Свято-Троицкую обитель, то монахи вооружились и стали на защиту Христовой веры…». «Иноки, предаваясь в обычное время молитве, богомыслию и послушанию, в годину народного бедствия били тревогу, будили народ, собирали и объединяли его вокруг себя, пока общими силами не отвращали беды».