Хореограф. Роман-балет в четырёх действиях

Жаль, что его «Онегина» пока не видели в России…

…адрес его электронной почты и сегодня – onegin.

Судьба Онегина хранила – к Василию она была не столь благосклонна.

Оказаться жертвой наговоров, сплетен – и некого вызвать на дуэль!

Поддержка пришла с неожиданной стороны.

– Как же так, Василий?! Ты должен бороться, нельзя это так оставлять! – возмущался один из его поклонников. «Дяденька» из той самой свиты (или клаки?) по имени Александр Воронков. – Не верю никаким наговорам, это всё клевета, и надо с этим разобраться! Они пишут – и мы напишем! Хоть самому Брежневу!

В первую секунду это показалось абсурдом, но Александр говорил красноречиво, убедительно и деловито, как будто писать Брежневу – это такое простое и естественное занятие, и Вася тут же принял эту идею. Это было ему по душе: бороться, искать справедливость, проявлять активность, не сидеть, сложа руки. Он никогда не понимал тех, кто безропотно принимает удары судьбы, кто пассивно пережидает непогоду, кто легко смиряется с поражением.

Может быть, поэтому ему удавались и сложные, совершенно новые постановки?

Письмо было написано и отправлено.

Ленинградский обком партии получил копию – и отсюда-то, скорее всего, и пришло спасение.

Если этот мальчишка имеет смелость (наглость?) писать не куда-нибудь, а Самому, значит… это, само собой, много что значит! Вот мы с вами сейчас не отреагируем, а потом нам из Москвы скажут… не просто же так он туда пишет! Значит, у него там есть «рука». Может быть, через покойного отца? Наверное, из пациентов кто-нибудь, сами знаете, какие у врачей связи! Позвоните этой Клушиной, пусть оставит парня в покое, а то как бы чего не вышло.

Извечное российское «инкогнито из Петербурга», классический пируэт сюжета.

Его не исключили из комсомола, хотя на всякий случай влепили «выговор по комсомольской линии».

И всё затихло.

Коллеги, как по мановению невидимой дирижёрской палочки, вновь стали здороваться… а что недострелили, так я, брат, даже рад! – пел тогдашний кумир Высоцкий, и правильно пел.

Времена и нравы всегда одинаковые.

А вы говорите: «любовь»… иногда не до любви!

Картина шестая. Безвоздушное пространство

Шёл 1979 год.

Ничего не происходило… нет, конечно, были какие-то события, но при всём при этом – тишина, застой, никаких надежд. Куда всё делось?

Вася приходил в театр: он уже понял, что вёл себя не совсем правильно, что здесь, в Малом, задолго до его появления были свои звёзды, свои авторитеты, свои непростые расклады; он принялся танцевать и претендовать на роли, не учитывая ничьих интересов, не оглядываясь, не слишком внимательно смотря вокруг и не прислушиваясь к сплетням.

Реакция коллег на лживое письмо показала ему: он ничего ни для кого не значит, им всё равно, они легко погубят его, равнодушно вычеркнут из списка, забудут – и не будет ни гастролей, ни ролей, ни перспектив.

Он оказался как будто в вакууме, в безвоздушном пространстве: с ним опять здоровались, ему позволяли исполнять какие-то незначительные партии, но… дьявол, как известно, скрывается в мелочах и деталях, а этих мелочей было немало. Его имя могло быть на афише, но в последний момент вдруг выяснялось, что («извини, Василий!») вместо него сегодня будет танцевать другой солист – выше него по рангу и возрасту.

Ему хотелось, чтобы всё это забылось, чтобы все окончательно успокоились; он решил взять тайм-аут и заняться здоровьем: колено давно требовало не просто лечения, а хирургического вмешательства. Обратная сторона балета, неизбежная плата за жестокое обращение с собственным телом, за безжалостность к нему, за стремление достичь совершенства вопреки законам физики и анатомии.

После сложной операции в Институте Вредена нужен был период реабилитации, потом вхождение в форму. Было приятно побыть одному, сосредоточиться на себе самом; даже боль, которую надо было преодолевать, казалась не такой уж страшной: это в моей власти, это я, это моё тело, моё колено, я могу и буду работать с ним, никто не может мне помешать. Ему нужна была эта передышка: никого не видеть, ни с кем не говорить, никому ничего не доказывать.

Всё кончается, кончился и больничный; пора было возвращаться и в театр.

Его «простили».

Хотя дали понять, что он должен загладить несуществующую, но всё же вину: известно же, что не бывает дыма без огня, что зря у нас никого не посадят и не уволят, что раз был сигнал, значит, хоть что-нибудь да было… ха-ха, с иностранкой у него ничего не было – зато, говорят, когда-то было с иностранцем! Вы разве не слышали про него и этого… Кафка, кажется? Всё Вагановское говорило, его поэтому и в Кировский не приняли! Да нет, что вы выдумываете, просто он поссорился с Клушиной и ещё с кем-то в парткоме! Он, между нами, был секретарём комитета комсомола, когда ну… сами знаете кто не вернулся. Его ещё тогда могли запросто из комсомола исключить. Но сейчас-то было указание простить… говорят, самому Брежневу писал! Небось, связи в Москве, на уровне Минкульта, иначе ему бы так легко, одним выговором не отделаться. Придётся в репертуар вводить… мало ли, вдруг опять жаловаться начнёт?

Пусть всё будет, как будто ничего не произошло: пусть готовит роль Алена в «Тщетной предосторожности». Он после операции, справится ли? Хореография Олега Виноградова

сложная, роль непростая, комическая… ну, не справится – тем хуже для него. А нам, театру, будет не в чем себя упрекнуть: мы ему предоставили возможность загладить и искупить…

Подготовить Васю к роли должен был Герман Замуэль

.

Он сам блестяще танцевал, в том числе и партию Алена, с ним было легко найти общий язык и интересно и приятно работать. Васе очень хотелось исполнить новую партию как можно лучше, доказать себе и всем… работать бы и работать, танцевать, не отвлекаясь ни на что, но нет – не те времена.

Герман и его жена балерина Валентина Муханова

оказались в эпицентре скандала – почти такого же, в котором чуть не пропал сам Вася. Их непрерывно вызывали в разные инстанции, выясняли что-то, устраивали (теперь уже по их поводу) собрания и заседания. Говорили, что кто-то прочитал их письмо, что они (ведущие солисты, заслуженная артистка!) хотят остаться во время гастролей за границей, и началось…

Существовало ли то письмо, выдумали ли его? Инквизиции всё равно: нет дыма без огня, обвинить другого надо успеть раньше, чем обвинят тебя самого.

Наступил 1980-й: такой же, как предыдущий, только страна бурно готовилась к Олимпиаде.

Вася – Пьеро, «Золотой ключик», Ленинград, 1978

Они с Мамой шутили, что никогда её имя так часто не звучало по телевизору.

Ленинград спешно приводили в порядок – вернее, наводили видимость порядка, вроде косметического ремонта. Что-то строили, что-то красили, улицы ближе к лету опустели: школьников и студентов отправили в пионерские лагеря и стройотряды, всех хоть немного подозрительных и неблагонадёжных тоже куда-то отправили, у приезжих милиционеры в красивой форме строго проверяли прописку… город как будто перешёл на подобие военного положения. При этом всё, разумеется, было мирно и спокойно, даже празднично; светлые летние улицы были пустынны и чисты; в магазинах появились непривычные и даже иностранные продукты. Молоко и соки в прямоугольных пакетах, неведомая прежде «Пепси-кола», сыр и конфеты из Финляндии.

Казалось, окно в Европу приоткрылось – хотелось надеяться, что это дверь в большой мир, что не просто «все флаги в гости будут к нам», но и нам станет можно ездить куда-нибудь в гости без обязательной нервотрёпки в парткомах.

Но нет: Олимпиада прошла, временное показное изобилие сменилось обычным репертуаром товаров, да и всё остальное никто не отменял.

Вася: «Дороги юности», Ленинград, 1978

Олимпийское лето омрачилось смертью Высоцкого – теперь и его хриплый голос не нарушит воцарившуюся (казалось, навеки) душную тишину застоя.

Генсек был стар («Он у нас – суперstar!» – шёпотом шутили те, кому удалось послушать хотя бы отрывки из знаменитой, но, само собой, запрещённой рок-оперы), но никто не задумывался о том, что он не вечен: какая разница – придёт следующий, и будет всё то же самое. Те же парткомы, те же доносы под видом правдоискательства, те же непонятные правила игры… никто не ожидал никаких перемен.

Замуэль, несмотря на организованную против него кампанию, всё же подготовил Васю, и он успешно (все говорили, что просто прекрасно!) станцевал партию Алена. Его хвалили, после такого явного успеха ему стали давать и другие роли, но что-то такое всё же витало в разряжённом вокруг него воздухе: те же неожиданные замены на другого исполнителя, те же необъяснимые умолчания, шёпот и не слишком доброжелательные взгляды.

– Вась, ну ты, что, сам не понимаешь?! – говорили немногие приятели. – Думаешь, они так просто от тебя отстанут? И ты тоже хорош: ты и так на подозрении в связи с иностранкой, а теперь ещё и с Замуэлем дружишь.

Наталья Барская, Вася: «Дороги юности», Ленинград, 1978

– Да не было у меня никакой связи с иностранкой! А Замуэль чем плох?! Я с ним репетировал, он супер!

– Вась… ты как с Луны свалился, честное слово! Он-то супер, но, между нами… он же инвалид пятой группы!