Хореограф. Роман-балет в четырёх действиях

Ей было страшно за него – опять, в который раз, по-настоящему страшно.

Если опять пришло время доносов, наушничества, если и в балет проникают идеология и бюрократия, то, как ни ужасно, его карьера, его талант могут быть загублены, это же так просто. Не принять его в театр, не давать ролей, не выпустить на гастроли – а через несколько лет такой «жизни вполноги» можно не удержаться, потерять форму, впасть в отчаяние… храни его Бог, моего младшего!

Но разве можно было представить себе, чтобы он согласился?

В семнадцать лет на такое соглашаются только совсем бессовестные, а её сын был прямым и честным, как он мог предать самого себя? Да и понимал ли он, в какие игры играет? Как велики ставки в этой игре с системой? А если бы понимал – пошёл ли бы на компромисс?

Кто знает, может, всё и обойдётся, не стоит раньше времени переживать, думала Липа. В училище без конца кадровые перестановки, неразбериха, новую директрису тоже могут уволить, за ней последуют и все остальные клушины… вот будет распределение – и посмотрим.

Будем надеяться, что этот разговор не станет непоправимой ошибкой.

Он один из лучших в выпуске, у него высокие оценки по специальности, его портрет постоянно на доске почёта – его должны автоматически распределить в Кировский… или хотя бы в Малый.

Конечно (Липа понимала), был ещё фактор роста, и он был против Васи.

Он был невысоким: в неё саму пошёл, не в отца – тот-то в молодости был статным, видным, классическим красавцем, спортсменом, все девушки заглядывались, а рост и сейчас, в возрасте и после всех его болезней, не спрячешь.

Принцы советского образца должны были быть если не типичными русскими богатырями, то уж точно не маленькими: этот стандарт был общепризнанным. Девочек тоже отбирали очень жёстко; над многими, даже тоненькими, трудолюбивыми и способными, годами висела угроза отчисления: «некрасивое», на чей-то вкус и взгляд, лицо – это был приговор. К лицам юношей были более снисходительны, но рост, мощь, фигура… Васе постоянно советовали есть морковку, чтобы подрасти; он вечно грыз её (чего не сделаешь ради балета!); Мама и Бабушка тёрли её, отваривали, тушили…

На Западе, о котором тогда знали не так много, были совсем другие критерии, там и невысокий изящный юноша мог надеяться стать Принцем – Вася понимал, что его одноклассники из других стран, вернувшись домой с дипломом Вагановского, будут иметь куда больше возможностей…

Интересно, что, даже думая об этом, он никогда не примерял на себя не то чтобы возможность – вероятность «невозвращения», отъезда за границу.

Судьба казалась такой ясной: только наш, ленинградский балет, только Кировский (или Малый), только работа, только собственные усилия, новые попытки, новые постановки… ну и морковка, да. Они с Мамой верили в морковку – помогла ли она ему?

Трудно сказать: он, конечно, подрос, был невысок, но не настолько, чтобы это бросалось в глаза, ему несложно было подобрать партнёршу, и ко времени выпускного он был одним из лучших танцовщиков курса. Ему уверенно прочили место в труппе одного из двух лучших театров: пусть не Принц, но солист или корифей – не меньше.

На комиссии по распределению председательствовала Клушина.

Вася почти забыл о прошлогоднем разговоре с ней – старался забыть, обходил её кабинет и партком стороной… им с друзьями все, входившие туда, казались потенциальными доносчиками, стукачами!

Что она ничего не забыла, он понял практически сразу: так она на него глянула… может быть, стоило тогда отказать ей как-то помягче, подипломатичнее? Или сделать вид, что согласен, промолчать, схитрить? Ладно, что сделано, то сделано, ни о чём не жалеть, это в прошлом – а сейчас решается его будущее, и какой бы злопамятной ни была Клушина, вряд ли она сможет что-то испортить.

Его высокие оценки говорят сами за себя и затмевают невысокий рост, у него отличные рекомендации, его поддерживают лучшие педагоги, он столько уже станцевал…

Не может быть.

Он вышел с заседания комиссии оглушённый и потерянный.

Держал спину и лицо, пытался осознать.

Его – не – берут.

Его не принимают ни в Кировский, ни в Малый… они сто раз обсуждали это с педагогами, учащиеся его уровня распределялись туда автоматически…

«Вася, не может быть! Как же так?» – все были в недоумении.

Друзья утешали; Мама безуспешно прятала слёзы; педагоги преувеличенно бодро советовали не падать духом, но ничего не объясняли.

Было странное чувство бездомности: выйти за порог родного Вагановского – и не войти ни в одну желанную и, казалось, открытую, ожидавшую его дверь? Как котёнок Фомка, вышедший из своего подвала и оказавшийся на непонятной тёмной лестнице…

Надо было срочно искать какой-то приют.

В училище шептались за его спиной – друзья шёпотом выдавали ему эти тайны: это Клушина, Вась, это всё она! Говорят, написала что-то такое руководству театров… идейное. Мол, ты неблагонадёжный, муть какую-то! А они же сейчас всего боятся, против парткома ради тебя не пойдут, сам понимаешь! Держись, Васька, прорвёмся!

Было странно ощущать себя жертвой системы, против которой он, если честно, никогда не выступал: был активным и искренним комсомольцем, охотно жил по принятым в советской среде правилам, верил даже… не совсем в коммунизм, но в идеалы. Ими и руководствовался, и что получилось?

Олимпиада Васильевна Медведева. Ленинград, 1970

На душе скребли бездомные кошки, губы были сжаты, спина стала ещё прямее.

Если бы от злости можно было вырасти, он стал бы выше всех в их выпуске.

Одноклассники бурно обсуждали: кто куда распределён, устраивали каждый свою собственную судьбу, иностранные учащиеся звали на прощальные вечеринки.

Приближался выпускной вечер.

Был уже сшит шикарный бархатный пиджак и (писк моды!) гипюровый батник с длинными язычками воротника, и это кружево и бархат были ему очень к лицу, превращали в настоящего Принца.

Которого ни за что ни про что изгнали из его собственного королевства.

«Ничего, это ещё не конец сказки!» – сердито думал он.

Дома надо было (отплакав один раз) скрывать своё разочарование, не расстраивать ещё больше и так убитую страшной новостью Маму, не выказывать слабости перед отцом; надо было делать вид, что всё к лучшему.

На брегах Невы…

Были предложения из других городов: мир балета тесен, выпускники, особенно хорошего уровня, наперечёт, художественные руководители театров присматриваются к ним заранее: Васю, само собой, приглашали… уехать, что ли, из Ленинграда? Но… как это – уехать от всего самого главного, из центра балетной жизни? Больше того – из центра его тогдашней, юношеской Вселенной? Его мир вращался вокруг Кировского и (в крайнем случае!) Малого театров…

– В этом ты не прав, Вася! На другие города не соглашайся, это тебе ни к чему, потом оттуда не выберешься, но почему бы тебе не прийти к нам, в Консерваторию? – незабываемая Нина Рубеновна Мириманова

, ещё один его добрый ангел. Как и от кого она узнала, что он не попал ни в Кировский, ни в Малый, почему решила помочь?

– Не расстраивайся, – твердила она, – приходи к нам в труппу: натанцуешься у нас, наберёшь интересного опыта, поработаешь с молодыми хореографами! Кировский и Малый – это ещё не весь ленинградский балет, сам увидишь.

«Меня приглашают в Оперную студию Ленинградской Консерватории», – звучит неплохо, можно порадовать Маму. Не Кировский, ну и пусть, Мамочка, но, говорят, там тоже неплохо, и там я буду много танцевать… и ставить буду! И, между прочим, моё большое классическое па совсем скоро покажут в Театре балета Дворца культуры имени Горького, вот!

«Да что ты? Замечательно! – преувеличенно радовалась Мама. – Это из «Дочери снегов» Минкуса, да?»

Это была хорошая новость: в то время там был сильный, практически профессиональный коллектив, там начинал уже очень известный Григорович

, и постановка начинающего хореографа, вчерашнего учащегося, была серьёзной ступенькой… но на какой лестнице? Куда она вела?

Вместо прямой и понятной дороги перед ним оказалась какая-то странная полоса препятствий… впрочем, пусть будет Консерватория.

«Это тоже опыт, Вася, тебе он пригодится, ты поработаешь там, а потом… мало ли, всё может измениться», – утешали его расстроенные (ничего нельзя сделать: партком сильнее искусства!) педагоги.

Встреченная в коридоре Клушина прошла мимо, не поздоровавшись, улыбнулась язвительно, как классическая коварная злодейка.