Хореограф. Роман-балет в четырёх действиях

Его слушались: верили в его память и фантазию.

Шумная компания подростков моментально стихала, распределялись роли, выстраивалась мизансцена; он дирижировал ими, припоминая на ходу уже виденное – и (самое главное!) осуществляя то, что пока видел он один. Во сне и в мыслях. Он наскоро придумывал маленькие балетики – сценки, зарисовки, этюды, в которых его друзья охотно играли отведённые им роли.

Они (странные дети! другие в выходные законно бездельничали!) сами поставили здесь, в этой комнате, «Тщетную предосторожность»… так хотелось кому-нибудь показать – похвастаться, мы смогли, мы молодцы! Было решено пригласить родителей – конечно, только тех учеников, кто был из Ленинграда, но и этой немногочисленной публики им хватило для первого успеха. Маленький, но настоящий праздник. Потом они повторили свой домашний спектакль в школе – это было уже ступенькой на настоящую сцену. Педагоги радовались: это же прекрасно, когда дети сами проявляют инициативу, задумывают постановку, доводят свой замысел до конца… Вася, это ты придумал? Какой ты молодец! Неужели у себя дома?

Домашние просмотры «балетиков» на улице Восстания стали доброй традицией: они готовили их к каждым праздникам, сооружали

простенькие декорации, придумывали себе костюмы – родители уже ждали очередного приглашения, гордились своими выдающимися, такими особенными детьми. Все признавали, что этому классу очень повезло: у них есть Вася, и чудесная Олимпиада Васильевна, позволяющая детям устраивать бесконечные репетиции в своей квартире, и сама эта квартира с занавесом…

Это, конечно, была уже не та хлопчатобумажная занавеска.

Василий. 1974 г.

Года через два-три налаженной ленинградской жизни Липа поменяла тот ситец («штапель, Липочка! и вовсе не блёклый, очень миленький! тебе бы всё выбрасывать!») на дефицитный панбархат. Тёмно-красный, тяжёлый, с глубокими тенями в богатых складках – Мама тоже любила театр и переносила из него в свою жизнь всё, что только могла.

И радовалась этим домашним спектаклям, и подыгрывала, если было нужно, на пианино… ах, какой рояль у нас был когда-то, какой рояль! И книги были – старинные, из девятнадцатого века, в дорогих переплётах: всё кануло, пропало, унесено войной и блокадой; в старую, их бывшую петроградскую квартиру вселили каких-то людей… ничего не поделать, та, прошлая жизнь кончилась, будем жить новой. Об этом редко говорили, но Вася знал, что когда-то в Маминой семье всё было по-другому: на фотографиях Бабушка в мехах и украшениях, а Дедушка, которого он никогда не видел, совсем молодой, красивый, в шляпе – и с балалайкой.

– Мам, он был из деревни, да?

– Что ты говоришь, Васенька, почему из деревни?! Из Петер… из нашего Ленинграда, конечно! Образованный, интеллигентный!

– А почему он с балалайкой? На Есенина похож!

– Он был музыкант, Васенька, не профессиональный, но в оркестре играл. В оркестре народных инструментов, – объясняла Мама. – Ты в него такой талантливый и музыкальный! Дедушка был замечательный… очень меня любил! И я…

Липа замолкала, недоговаривала: её отец умер рано, ещё до войны, сгорел от рака, она преданно ухаживала за ним – до самого конца. Хотя было-то ей всего четырнадцать лет. В глубине души Липа так и не простила Бабушке, что та вскоре снова вышла замуж, отчима не признавала и не любила… Вася слышал, что, кажется, у Мамы даже была сестра, но ни она, ни отчим не пережили страшной войны. Бабушка никогда не упоминала ни второго мужа, ни вторую дочь. Прошлое в прошлом, а сейчас…

Хорошо, что всё хорошо: пережили войну и блокаду, Липа вернулась в родной город… не рояль, так это пианино, не старинная библиотека, так собрания сочинений по подписке и на макулатуру, не оперная карьера, так хотя бы эти Васины концерты – и его, любимого младшего сына, блестящее балетное будущее.

Ради него она была готова на всё, ради него раздобыла тёмно-красный, больше подходящий не квартире, а дореволюционной ресторации панбархат; ради него (Вася не знал!) извинялась перед соседями по дому за шумные молодёжные сборища, задабривала всех, как могла.

«Спасибо вам, Олимпиада Васильевна, за такую возможность! Ах, настоящий занавес!» – восклицали нарядные мамы юных артистов.

Мало кто понимал, что большая комната и занавеска (нет, уже портьера!) из панбархата были не главным: нужен был лидер, организатор, придумщик… режиссёр-постановщик, пламенный мотор всех этих затей. Он бы сделал то же самое и в студенческом общежитии, и в коммуналке, и где угодно, просто не мог без этого.

И его признали: педагоги дали разрешение и возможность показывать его «балетики» (которые теперь, конечно, звались «миниатюрами»), а позже и полноценные балеты – сначала на школьной сцене, а потом и на сценах других – престижых и настоящих.

– Мама, представляешь, мы будем выступать в филармонии! Мой балет… мой! – это было важно: сам-то он уже успел потанцевать почти на всех больших сценах города, но его постановка – это же совсем другое!

Олимпиада гордилась.

Очень, безумно (может быть, боялась она, слишком?) гордилась своим младшим.

По привычке оберегала его от всего и всех, хотя видела и понимала, что её страх за него беспочвен, что он неплохо справляется со всеми трудностями, постоянно преодолевает какие-то то мелкие, то крупные препятствия, уверенно и самостоятельно строит свою жизнь… и, кажется, разумно и правильно строит. Знает, чего хочет… не то, что старший.

Это была её боль, её мучение, которое к тому же следовало как-то скрывать от мужа: чтобы сглаживать углы, избегать конфликтов, утихомиривать их ужасные (подчас громкие и безобразные) ссоры. Как нередко бывает в таких случаях, муж, до этого всячески поощрявший старшего сына, гордившийся первенцем и неосознанно ставивший его на первое место, во всех ошибках Юрия принимался обвинять её – в женском воспитании, в потакании слабостям, в баловстве.

Олимпиада оказалась не между двух, а между нескольких огней, и это было ужасно. Надо было как-то выстоять.

Имелось: авторитарный муж, желающий править в семье единолично, при этом переживший уже не один инфаркт… спорить с ним? Во всём соглашаться?

Собственная мама, Бабушка её сыновей, вечно недовольная зятем, принимающая (то справедливо, то нет) сторону тех, кто выступал против Михаила.

Старший сын Юрий (нет, он переименовал себя в Георгия), очень талантливый – во всём, за что бы ни брался… жаль только, что брался он сразу за многое и ни за что всерьёз, и его компании были вовсе не такими безобидными, как Васины хороводы, там был непременный алкоголь, Юра часто приходил нетрезвым – прятать его от мужа? Ругать и провоцировать очередную ссору? Подумать только: бросил университет, почти год врал всем, что каждое утро уходит учиться – как такое могло произойти, почему? Что я сделала не так? Муж прав, но… но не выгонять же Юру из дома, куда он пойдёт, надо дать ему шанс всё исправить! Его устроили концертмейстером в ЛАХУ, потом (он нигде подолгу не удерживался) в Эрмитаж – он позволял себе не приходить на работу, и никто не мог долго закрывать на это глаза. Муж возмущался его поведением, отказывался просить за него; Липа и сама понимала, что обращаться к знакомым насчёт его трудоустройства – занятие неблагодарное, даже унизительное: опять сорвётся и подведёт.

Младший сын… он, единственный, не доставлял ей хлопот – только тревоги, но Липа понимала, что это её собственное внутреннее беспокойство, охватившее её с момента его рождения, укоренившееся после той страшной истории с его похищением, и она даже сейчас, когда только могла, выкраивала время, чтобы встретить его поздней ночью у театра, проводить до дома, дождаться после спектакля. Всё-таки, кто что ни говори, он ещё мальчишка, подросток, умеет танцевать, а не драться, а на улицах, в ленинградских подворотнях и тёмных дворах-колодцах не миновать шпаны… об этом не принято было писать в газетах, тогда не было криминальной хроники, но были разговоры и слухи, да и вообще: времена всегда одинаковые, не бывает абсолютной безопасности, и даже в нашей прекрасной советской стране, в нашем героическом любимом городе всякое может случиться. И это всякое ни в коем случае не должно коснуться её мальчика.

Она тревожилась, что старший брат подаёт дурной пример, она переживала, что Юра насмешливо и снисходительно относится к Васиным «балетикам», она не хотела, чтобы Вася был свидетелем ужасных ссор отца и старшего брата, она просила мать не говорить дурно о муже при младшем… как всё запутано, господи. Но Вася очень впечатлительный, это именно та «тонкая натура», о которой говорят, когда речь идёт о талантах, и ей, как никому, была видна эта его душевная тонкость и обострённая чувствительность.

Она постоянно разрывалась между ними: то муж в больнице, то старший в загуле, то что-то со здоровьем у старенькой Бабушки, то нужно на проклятую дачу, то у младшего вечерний спектакль – иногда он освобождался почти в полночь, некогда спать!

А ведь была ещё (как же она забыла? как всегда, вспомнила последней!) и она сама, Олимпиада. И ей хотелось жить не только жизнью семьи, маневрируя между всеми ними – любимыми, но такими сложными людьми! – ей так хотелось работать, участвовать в какой-то другой, общественной, а не домашней жизни, она ещё молода и полна сил… ну и что, что за сорок? Может, я до ста доживу!

…Она доживёт до девяноста трёх.

Родилась в Петрограде, жила в Ленинграде, умерла в Петербурге – повесть о трёх городах, которые едины в одном, как Бог-Сын, Бог-Отец и Святой Дух. Младший сын до самого конца будет рядом – даже если в это время он где-то на краю земли, ставит новый балет в какой-нибудь далёкой стране. Это было всегда: его непременные ежедневные звонки, его участие в её повседневной жизни, их дружеская близость. Она была в курсе всех его дел, побед и поражений и, как когда-то ждала его с репетиций, с волнением ждала звонка после каждой премьеры.

– Мама, мой балет покажут в «Октябрьском»!

В том самом Концертном зале, где он когда-то танцевал свои первые, наивные номера. Кем он тогда был, один из многих питомцев Дворца пионеров… Аничкова дворца.

…Потом, через много лет, когда об этом стало уже можно говорить, будет казаться странным: он привык гордиться, что его педагоги танцевали на императорской сцене – перед самим Императором.

А ведь сам он учился танцевать там, где последний император родился и учился ходить… как причудливо тасуется колода.

– Мам, я хочу поставить «Золотую рыбку», знаешь такой балет?

И он, как всегда, принимается увлечённо рассказывать, Липа с удовольствием слушала: боже, какой образованный, какой пытливый, как много знающий мальчик! Ей иногда казалось, что она мать Александра Македонского или… ну, какого-нибудь Цезаря, не меньше. Или гения вроде Пушкина и Моцарта.

«Золотая рыбка», 1976. Репетиция. Солисты – Вася и Татьяна Подкопаева

– Не преувеличивай, мамочка! – он смеялся её восторгам, но в глубине души ему льстило это (пока самое важное для него) признание. – Так слушай про «Золотую рыбку»!

В тот день концертмейстер Людмила Васильевна Свешникова сыграла им незнакомую музыку – неизбитую и симпатичную, как показалось Васе, и после урока он подошёл спросить, откуда она, из какого балета.

– Из «Золотой рыбки» Минкуса, – ответила любознательному юноше концертмейстер. – Не очень известный, полузабытый балет.

На перемене Вася побежал в библиотеку и попросил этот клавир… как это было просто! Он принёс ноты Свешниковой, она согласилась проиграть всё целиком… да, она играла специально для Васи, а тот слушал, вскакивал, импровизировал, запоминал.

Выбрал на свой вкус музыку, подходящую для большого классического па.

Сделал предложение Тане… нет-нет, никакой любви, ничего такого! – только искусство: он предложил Тане Подкопаевой стать его партнёршей, подобрал кордебалет из девочек средних классов. Его бурная деятельность была замечена, и ему разрешили («Ура, Мам, разрешили мою «Рыбку»! Но я так и знал!») поставить этот большой и серьёзный номер. Он придумал ещё одну, вставную вариацию для ученицы среднего класса… видимо, получилось хорошо – номер не раз показывали публике на больших сценах.

Их даже снимали на телевидении!

Это было нечто по тем временам: они с Таней ездили в студию, танцевали там перед камерами, Вася давал интервью – невероятное, из ряда вон выходящее событие для скромного ученика. Сохранились странички, аккуратно напечатанные на машинке: «Производственная практика в училище. 1971–1976 годы», и там, среди многих его выходов на сцены Кировского, БКЗ «Октябрьский», Ленинградской филармонии и других театров, есть и запись: «Телевидение. Адажио из балета «Золотая рыбка».

Сохранилась и программка выпускного концерта: под историческими словами «Навстречу XXV съезду КПСС» на пожелтевшей странице написано: «Фрагмент из балета «Золотая рыбка». Постановка ученика 8-го класса Василия Медведева» – его первый официальный опыт хореографа, его гордость и настоящая победа, ранний (не по возрасту) дебют. «Золотая рыбка» стала его личным чудом, его самостоятельно исполненным желанием – без всякого волшебства, без протекции, благодаря лишь таланту, упорству и уверенности в себе.