Преступная гардеробщица

Преступная гардеробщица
Янга Акулова

На молодую женщину, физика-исследователя, оставшуюся без работы, помимо науки влюблённую в театр, сваливается предложение поработать… гардеробщицей. В театральном гардеробе. Будучи не только любителем, но и знатоком театра, новую гардеробщицу знают по посиделкам театральных критиков, где её участие всегда ценили. В том числе и главный режиссёр театра, работающий над премьерой «Вишнёвого сада». Узнав о неприятии «гардеробщицей» его версии, в которой он сомневался и сам, предлагает работать над спектаклем вместе. Героиня соглашается, но случайно узнаёт о второй, тёмной стороне жизни театра, связанной с криминалом. Помимо воли она оказывается втянутой в обезвреживание опасного преступника. Вопреки враждебным обстоятельствам победил театр, а не «крысиная закулисная возня», тем более, что творческий тандем бывшего физика и режиссёра перерос в любовный. Гардеробщица же согласна трансформироваться в «зав лабораторией по применению матметодов в современной драматургии».

Янга Акулова

Преступная гардеробщица

О книге

Роман о том, как творческий театральный тандем становится любовным, и превращает мечту в шедевр – наперекор обстоятельствам, замешанным на криминале.

Часть 1. Хрустальный корабль

Полосатая зебра сказала:

— Выпить водки, что ли, – не вопросом даже. – Именно. Пь-сят грамм.

Прихватив и закуску, удалилась с добычей за столик.

Мартышка, была её очередь, помявшись, перегнулась через прилавок к буфетчице и тихонько, чуть не в самое ухо, что-то проговорила.

– Шоколадку? – тоже негромко переспросила буфетчица.

— Ну да. Вон ту, фиолетовую, с орешками и изюмом, — с досадой повторила мартышка, оглядываясь по сторонам.

— Шикуешь!!! До зарплаты-то ещё и-го-го! – зебрин голос, как из зала суда.

Мартышка чуть дрогнула, но лакомства не выпустила:

— Я сыну, и потом, в долг, – бросила она, обернувшись.

Зебре же явно не хотелось сидеть тихо и мирно, не сбавляя громкости, она переключилась уже на всех присутствующих:

— Вчера, представляете? Сняла дома колготки. И что, думаете?

Никто и не думал ничего думать.

— Нет, я вообще не поняла, ну что за… Ну просто все ноги полосатые, чёрно-белые снизу доверху.

Тишина.

— Ну с какого, спрашиваю, такого дуба?.. За-по-лос-сатили мне ноженьки мои белые – за здорово живёшь, – сменив тон, запричитала зебра Ярославной былинной, выставив в проход свои весьма стройные и впрямь, весьма полосатые ножки. – Вот вам бы, как? Понравился бы такой боди-арт?

Отклика так и не последовало.

«Однако… Разве им можно водку на работе, да ещё в таком виде?», – только что вошедшая посетительница ничего подобного и представить не могла. Не зря, прежде чем впервые отважиться заглянуть сюда, всякий раз робела перед дверью – массивной и элегантной одновременно. Но невиданная дверная рукоять, вроде органной трубы, поблескивала металлом прямо магнетически – и рука сама потянулась к ней.

То оказалась дверь в сияющий, открывающийся лишь избранным, мир. Просторные стеклянные поверхности столов сверкали, как глыбы льда под солнцем, спинки стульев, вытянутые в высоту и изогнутые, тоже испускали сияние – полированной стали. Картины на стенах щедростью красок соревновались с пёстрым буйством витрины.

А ароматы… Журчанье негромкой музычки, даже оно казалось вкусно пахнущим и определённо – не дешёвым.

«Мартышка что-то там… про долг. Правда, можно в долг? Ох, я ведь здесь всего ничего». Не женщина, и не девушка, – существо, облаченное во что-то специфически линяло-синее, заворожённо, как дитя навстречу Деду Морозу, приближалось к сказочному прилавку.

— Слушаю вас.

«Носом в стекло!»

— Я ещё… Я не выбрала.

Попробуй, выбери! По очереди попробовала глазами: сделанные детской песочной формочкой заливные, застывшие в них как в янтаре кубики мясного ассорти, заверенные печатью лимона и росчерком петрушки; дивные овалы бисквитных рулетов с бежево-кремовой начинкой и шоколадной глазурью, целый цветник кубиков канапе с розово-прозрачными ломтиками рыбы, светло-жёлтыми сырами, зелёными огурчиками и чёрными маслинами.

Н-да, существа любят глазами. В недрах их пыльных карманов, можно добыть, как сейчас, например – одну скомканную бумажку. Как сделать правильный выбор, как не ошибиться? Чай безо всего – ну не блокада же, в самом деле! Если только пирожок – куда с ним? Так хотелось бы по-настоящему, не торопясь, посидеть за прозрачным столом, на диковинном стуле с тонкой ажурной спинкой – ни в одной прежней столовке таких не бывало.

Буфетчица, сущий ангел буфетный – не думала торопить.

— Мне, пожалуйста, пирожок с этим… с капустой, один… Кхм-кхм. И ещё чаю… В долг. Можно?

«Будь что будет!»

— Почему же нельзя? Можно, конечно, – запросто, по-домашнему откликнулась просторная на вид буфетчица, улыбаясь настоящей улыбкой, как своей родственнице или подруге. – Я запишу, в получку отдадите.

И пирожок на тарелочку, чашку на блюдечко, и любезность улыбки через край.

Надя, или Евфимкина Надежда Владиславовна, как значилось на ее нагрудной «визитке» – без них им нельзя – так неожиданно проникнув на эту территорию сплошного благополучия, почувствовала себя… Чудесным образом спасшейся от всего нескладного, неразрешимого, что осталось за талантливо-уютными стенами. От необычности даже не хотелось спать – может, на всех тут нападает удвоенное какое-то бодрствование? Чтобы не упустить ни кусочка приятности, ни мгновения комфорта.

И музыка журчала, и немногочисленные гости негромко переговаривались (зебра, и та присмирела), и никто не обращал на Надю ни малейшего внимания – сиди, хоть до утра.

Хорошо бы! Только… Как ни ювелирны были надкусывания, замедленное обладание пирожком подошло к концу. Значит, и славному убежищу – конец. «Убежишь ещё в убежище? А как же! Сбегу, как только…»

— У вас тут так хорошо. И тепло, – вырвалось на прощанье.

Понимающая буфетчица разулыбалась вновь – без тени наигранности: «Приходите ещё!»

Покинув лучезарный буфет, Надежда вернулась к себе, на свой капитанский мостик – для несения службы. Крошечный, не бог весть какой надёжный, мостик посреди огромной пустой массы воздуха. Уже было пора. Скоро, скоро побегут сверху юнги, посыплются со звоном, как спелые горошины. «Маугли» – недлинный спектакль.

Так уж сложилось, и ничего с этим не поделаешь: каким бы захватывающим не было представление, стоит занавесу упасть, тут-то силе искусства и конец! Измена! Зрителей срывает с мест – не зря сиденья железно прикручивают к полу – несёт прочь, как оглашенных, назад, в обычный мир – и чего они там забыли? Затормозит кто-нибудь из маленьких, тут как тут большой взрослый – силой вытащит наружу. Неужели все из-за одёжки, оставленной в гардеробе? Чтобы побыстрей, чтобы в очереди не стоять.

И они накатывались неотвратимым кричащим потоком, окружали с двух сторон и смыкали кольцо у Надеждиного барьера.

А когда-то, давно ещё, один мальчик, сам немного похожий на кого-то сказочного из-за своих льняных кудрявых волос, всё же не захотел уходить, когда закрылся занавес. Он был уже школьник, и пришёл в театр без папы и мамы. Билетёрши не заметили, что он остался в зале. Ему показалось ошибкой то, что произошло в конце спектакля, и он решил сказать об этом «им там». Он знал, как можно исправить.

Свет в зале потух, но страшно не было. На сцене слышался шум – передвигались декорации, слышались грубые несказочные голоса. Когда и они стихли, мальчик в пятом ряду встал со своего места и направился к кулисе. С бьющимся сердцем поднялся по деревянным ступенькам и тихонько отодвинул – какой же он тяжелый! – бархатный занавес. Сделал шаг на сцену… Чья-то рука тяжело легла ему на плечо…

И всякий раз подступало волнение. Ведь требовалась невероятная, просто сверх- проворность челнока. Да и сила. Евфимкина Надежда Владиславовна не только не отличалась ни тем, ни другим, но как раз полным и непоправимым отсутствием и того и другого. Она вся была – выдающейся, редкой замедленностью реакции, речи, движения. Не только бодрствовала не спеша, но и сну умудрялась предаваться неторопливо. А по силам ей был – ну, альбом там с открытками, ну книжка или журнал – с её невеликим ростом и чахлыми ручками, смахивающими на лапки некрупной птицы.

Она ещё не научилась не изумляться, обнаруживая себя стоящей у широкого то ли барьера, то ли прилавка, в готовности номер один – справиться со стихией. Подбадривала себя: «Да ведь и мечтать не смела! Приблизиться к этой невероятной – снизу доверху бутафорщине, из-за которой зрители то и дело проливают совсем не бутафорские слёзы. Стать соучастником тонкого вдохновенного обмана – под названием театр».

Вообще, театр, самый первый в её жизни, ошеломил Надю ещё в нежно-детсадовском возрасте, когда они приходили туда с мамой. Позже, уже школьницами, их с подружкой после спектакля охватило вдруг отчаянное любопытство – что там у него внутри, у этого театра, кто там ещё остался в домиках с янтарно-леденцовыми окошками, и что они там делают? Мало им было сцены с её видениями. А откуда они там всё брались, как? Это вам не начинка внутри конфеты. После экскурсии на кондитерскую фабрику весь класс знал, как конфетное «тесто» отливалось в формы и запеленывалось в разноцветные одёжки-фантики.