Преступная гардеробщица

— Вот если бы всего только двумя деньками раньше, только двумя – у нас было местечко в администрации. А сейчас осталось только… на гардеробе, – взволнованно произнесла начальница из своего высокого кожаного кресла, подавшись корпусом навстречу двум посетительницам, вяло подпирающим стол с двух сторон – стоя.

«Тогда уж на гардеробчике, – «человечку» вдруг странно занемоглось, он безнадёжно терял равновесие в широкой и бездонной реке доброты. – Ну и… а причём тут вообще гардеробчик-то этот?»

— Чисто случайно – мы держали его для племянницы нашего главбуха, но она в последний момент… передумала, по семейным обстоятельствам. Можно приступать хоть завтра.

Главный администратор, казалось, еще чуть-чуть, и не справится с избытком любезности и тихой гордости за себя – всегда ведь более сильный человек может поддержать более слабого, если захочет. От шоколада стало совсем липко, и обычная замедленная Надеждина реакция беспомощно завязла в нем.

«Это… она это серьезно?»

Надя бросила взгляд на спасительную дверь, мечтая о вежливом, но быстром отходе, но, не успев сделать и шага, услышала, как Светлана произносит слова благодарности главному администратору – торопливо, будто боясь, что та передумает, взволнованно и искренне.

— Поработаешь какое-то время, ну… пока не подвернётся что-нибудь. Платят – правда, без задержек, – подытожила подруга, когда они уже были по другую сторону двери в нарядный кабинет. Голос её звучал торжественно, и вид был вполне довольный.

Ноги, да вот, именно ноги почему-то трудно стало переставлять – будто удивление поразило и их. Захотелось прилечь… Но и присесть-то было некуда. У просторного окна в коридоре Надя всё же притормозила. Через окно был виден служебный вход в театр. «Каких-нибудь пять минут назад я вошла через него. Вошла Я – какой ни есть, но собой. А выйду теперь… Кем?» Светлана, закурив, с чувством выполненного долга, продолжала что-то горячо внушать и разъяснять:

— Расширение штатов… не стоим на месте… у нас в литчасти, может уже через месяц, да, вполне может быть… А чего мы тут стоим?

«Нет, как же это? Да не смогу я. Надо же знать, как…Там ведь люди работают… со столетним стажем. Живого Станиславского видели… и Немировича с Данченкой в придачу», — вместо того чтобы отвечать голосом на голос, беззвучно беседовала сама с собой Надежда.

… На автобусной остановке пропустила свой автобус – всё еще не распростившись с желанием броситься назад, бегом в кабинет главного, и как можно вежливее поблагодарить её и извиниться за беспокойство. «А Светлана? Ей-то я что скажу? Ведь она первая, кто действительно похлопотал, да так неожиданно… С другой стороны – сколько ещё ждать? Чего ждать? Новой лаборатории, которую открывают… вот уж третий год, и будут открывать ещё столько же? Всё этот госзаказ… Могучий лютый зверь, непознанный и непобедимый. А на переводе статей – далеко ли уедешь! И до дому не успеваешь доехать – килограмм-другой, еды – вот и весь заработок. На лекарства родителям и то не всегда хватало». Про деньги – да, приходится про них думать, хочешь не хочешь. Не купленная колбаса не огорчала. А вот книжка… Одна, особенно. «Ну почему их не хватает на книжки-то?!..»

Поначалу не знала, как встать, что сделать с руками, с выражением лица. Шутка ли: оказаться по ту сторону барьера – впервые. Все там, а она здесь. Одна, против всей армии зрителей! Ещё только вчера сама зритель с головы до ног. А теперь стой тут – будто в одежде, вывернутой наизнанку. Как-то надо было… что-то надо было придумать – самостоятельно. Среди гор перелопаченных учебников не было ни одного – по теории гардеробного дела.

Вдруг возникло чувство: она стоит на капитанском мостике, и этот огромный корабль подвластен её воле. Если она захочет… Но чего от него хотеть, она понятия не имеет. Знает только, что в этом что-то есть новое для неё: стоять вот так прямо, чуть приподняв подбородок, наискосок простреленной сильным лучом солнца, вглядываясь вдаль и плыть, рассекая… немного печально и гордо. Если получится – гордо. Несмотря ни на что.

Здание театра было вылитым кораблем – наверху даже окна-иллюминаторы. И это был стеклянный корабль. Или хрустальный.

A crystal ship is being filled

A thousand girls, a thousand thrills

«Тысячи девушек, тысячи трепетов и тревог

Заполняют хрустальный корабль…»[1 - Из песни The Crystal Ship группы “The Doors”.]

Весь из сияющих прозрачных панелей. Огромный, снизу доверху – сплошной кристалл, обрамлённый снаружи окружающим миром. Правда, миром… невзрачных коробок для массового проживания, предельно статичных, к тому же. Из-за этой-то статичности смахивало на то, что прозрачный (или призрачный) красавец во всем своем великолепии давно и прочно то ли сел на обычную мель, то ли, не дай Бог, столкнулся с фатальной подводной льдиной.

Лже-гардеробщица поняла, что на неё одну ложится ответственность за спасение. Никто другой ведь просто не подозревал об опасности. Как могла, принялась спасать корабль. Надо было подольше, понастырнее всматриваться во всё, что вокруг капитанского мостика, и картинка, послушная взгляду, менялась. Можно было увидеть что угодно – из коллекции своего потайного кинотеатра. И даже почувствовать – синусоиды волн под днищем, брызги, соль на губах… В общем, на корабле ещё ладно – можно было поработать. Его приручение – не шутка. И это — определённо что-то новое.

В союзниках ещё были сады, целых два: один вдоль стеклянной стены, на границе между внутренним и внешним миром – с тропическими пальмами, гигантскими фикусами, кактусами, олеандрами; и второй – в пространстве под высокой просторной лестницей, ведущей в зрительный зал. Роскошь и разнеженность растений удваивалась на фоне белых безжизненных пространств по другую сторону сплошного стекла. В этом вызове декабрьской стуже было что-то… дерзкое, греющее и вселяющее надежду.

Второй сад под лестницей – ещё более знойный – из-за того, может, что располагался за глухим толстым стеклом со специальной подсветкой. Искусственное солнце – то ли из-за какой-то неисправности, то ли согласно изощрённому замыслу – испускало зеленоватое излучение. Зелень, освещённая зелёным, притягивала и… настораживала. Чрезмерная пышность, тяжесть, не совсем растительная даже, а скорее, подводная, осминожья какая-то – медлительная и хищная. И совершенно безмолвная. Отравленный сад глубоководной Спящей Красавицы. Никакому принцу ни в жизнь туда не продраться.

Подойдя вплотную к стеклянной стене, Надя припадала к ней, замирая, забывая о времени. Будто не было непроницаемой преграды, и от влажно-терпкого дыхания джунглей перехватывало собственное. Один раз, рассматривая незнакомое растение, вдруг охнула в испуге и резко отпрянула от стекла. Под блестящими мясистыми листьями монстеры вроде что-то чуть пошевелилось… Уф! Всего лишь ствол бурой лианы, выгнувшей спину. Да, явно не хватало в этом пейзаже громадной ленивой анаконды или питона.

Кусок неподдельных тропиков, бронированный стеклом такой толщины, что завопи изнутри хоть сам Оззик – кто его услышит? Как же проходят внутрь? Где дверь? Ведь это растительное буйство нуждается в непрестанном уходе. И кто же этот мастер? Как-то было недосуг расспросить об этом на первых порах. На первых порах хватало и других вопросов.

Новенькую неслучайно поставили посредине, в самой выпуклой точке кривой гардероба. Очень скоро стало ясно почему. Маститые гардеробщицы, не ведающие законов физики, отлично между тем знали, каково на этом бойком местечке: зрителепоток, стекающий с двух широких лестниц с одной и с другой стороны, чуть не целиком прибивало именно к нему. Чтобы скрыть волнение, Надежда, опережая каждого нового посетителя, не давая опомниться, бросалась к нему навстречу с улыбкой нежданной радости и словами: «Здравствуйте, добрый вечер!»

Улыбаться – это самое нетрудное из всего. Так всё и горько и забавно, и не совсем реально на новом месте. И неизбежно – при данных обстоятельствах. Ведь нельзя же было подвести Свету – та хлопотала от чистого сердца. И тетрадку ей забыла тогда показать, а теперь-то, наверно, уже и ни к чему. С того памятного дня, как они вдвоем посетили сиятельный кабинет, Надя больше не видела приятельницу. Ну а какие у завлита могут быть дела в гардеробе? Как появится что-нибудь новое, тогда она и придёт.

Не работа, а отработка чистосердечных хлопот. Будто только так и надо – стоять за этим барьером-прилавком, и все! А с тем, что она была едва видна из-за своего прилавка, уж ничего не поделаешь – не вставать же на табурет!

Вообще, разоблачающихся заставало врасплох редкое для такого места, как вешалка, радушие мини-гардеробщицы, и даже если возникал затор, из него не вылетало ни искорки негодования или возмущения; ни единого обидного слова в адрес малопригодного роста или рук. А ведь бывали одежды с такого плеча!.. И надо было достойно исполнить гардеробное танго, не размыкая тесного объятия с полупудовой дубленкой или тулупом – до самой последней точки, до повешения на крюк. Не споткнуться, не рухнуть при этом вместе с ними на пол… Ох, как не хватало для этого порой если не ещё одной пары рук, то хотя бы их величины и цепкости. Вот отдавать номерок было гораздо приятнее, особенно в руки детей – они воспринимали это как нежданный подарок и чувствовали собственную важность в этот момент.

Раньше никаких претензий к собственным рукам у Надежды не было. Прежней её работе они не вредили, наоборот, вполне помогали: листать книги, журналы; держать авторучку, чтобы строчить конспекты, статьи, заполнять формуляры в библиотеках, отвечать на письма научных оппонентов.

Со школьных лет Надя, с виду девочка как девочка – когда дело доходило до физики, химии, алгебры, становилась выше сверстников на голову. «Ястребиное око», брутальнейший из отряда учителей, возвращался в человеческое состояние только в одном случае. Когда у доски отвечала Надя Евфимкина. Ни глумления, ни насмешек, ни убийственного сверкания и впрямь точь-в-точь ястребиных очей. «А кто знает? Скажи! Я его спрошу!» – от каждого из этих восклицаний с интонациями насылающего кару обмирали, окончательно теряя дар речи, и двоечники и хорошисты. Кроме одной учащейся – Евфимкиной. К ней они просто никогда не адресовались. Учитель даже не просил повторять её погромче, хотя голос у неё был тише всех в классе. Он её слышал хорошо.

Может, ученица была влюблена в своего учителя? Вовсе не обязательно. Во-первых, он был стар – лет тридцати, не меньше. Во-вторых, он и учителем-то не казался – с таким пугающе-гордым видом являлся он пред очи тридцати недостойных его прихода лоботрясов. Никто ни разу не видел его улыбки. Наде всё казалось, что то, что он забрёл к ним на урок – какая-то фатальная ошибка, что его знаниям – им просто тесно до неприличия в их средней школе, и было ясно – эта теснота и невозможность воспарения причиняли ему страдания.

Почему он не мог изменить того – кто ж знает? Скорбная гордость, загадочность, и при этом… пиджачок, который явно прижился на нём где-то с его девятого класса, и, главное – брюки… На ком-то другом они выглядели бы просто уморительно. Когда их носитель нервным циркулем мерил классные ряды от парты к парте – а он только и знал, что их мерил, – штанины вызывающе и совершенно идиотски задирались выше носков – веселя? – если бы! Пугая всех и без того запуганных учеников.

Вот где загадочность-то: почему всё-таки они были такими издевательски короткими? Как показало дальнейшее, специалисты в области точных наук совершенно не способны с точностью рассчитать длину своих штанин. Как, впрочем, и рукавов. Хотя нет, не неспособны. Им просто по барабану всякая там длина штанин.

И потом, если всё списывать на влюбленность, тогда получилось бы, что Надя была влюблена поголовно во всех учителей – судя по оценкам. Но по всем другим предметам успевать было совсем не трудно и даже немножко не интересно.

Физика – другое. Почти спорт, азарт, состязание – с кем? А с кем и ради чего состязались задумчивые суровые люди, смотревшие со страниц учебников? Чтобы доказать, прежде всего, себе… Ну заодно, и другим тоже. Истории их жизней казались Наде интереснее всяких там приключений или детективов.

Вот Майкл Фарадей, к примеру. Сначала она просто влюбилась в его лицо, в учебнике физики. Оно казалось Наде благороднее, одухотвореннее и мужественнее всяких других. А потом уже узнала, что семья его была так бедна, что он даже не смог окончить среднюю школу. Он добывал знания сам, и потом наоткрывал такого, без чего… неизвестно, где бы была сегодняшняя наука. Сам Эйнштейн так считал.

Если говорить об увлечённостях вообще, то и в более взрослом возрасте, мальчики, которые были ни бум-бум по физике – они были для Нади, вроде как без лиц. Или все на одно лицо, как игроки футбольной команды на общем групповом снимке. Чтобы обзавестись лицом, на худой конец, им надо было хотя бы по химии чуть-чуть кумекать.

Нет, всё же был случай, уже после школы – затесался однажды один нефизик и нехимик. Музыкант. На Надю обрушился новый мир, тоже захватывающий – столько он открыл ей новых имен, групп, новой музыки. Он приносил ей тексты песен, которые потом невольно запоминались сами собой. Она же, в свою очередь, со всем жаром рассказывала ему о своем – о частицах, о полях – всё самое лучшее, что она о них знала. И один раз казалось, что он прямо заслушался – такой вид у него был, слегка обалдевший. Но после… он просто посадил её в троллейбус… и больше не позвонил. Никогда.

Не все юноши потянули, отсеялись, как пустоватые зерна, прямо с первого курса того вуза, а девочка Надя, блестяще окончив сверхзаумный факультет, плавно пошла дальше – в аспирантуру. Один из признанных светил, тоже не слишком попадавший в точку с длиной штанин, сам попросился к ней в научные руководители. Надо ли говорить, что из аспирантуры Надя вышла стопроцентным, без подделки, кандидатом физико-математических наук.

Это странное, почти стыдное слово – дис-сер-тация. Диссер, короче. Сделалось таким с того самого момента, когда всё внезапно забурлило, задвигалось резко и неотесанно в общежитейском море. Беспощадно и неуправляемо, как при ледоходе. Сдуревшие льдины, подминая под себя друг дружку, не замечали того, как между тем пустели – быстрее всех те, что несли на себе нецепких пролетариев умственного труда. Учёные мужи вместе со своими бумажными диссертациями вмиг стали никому не нужными в ледовитой стране – до смешного.

Надежда была не исключением. Всего лишь одним экземпляром из целого поколения ёжиков в тумане, угодившим в реку – которая несла их куда-то в непроглядной тьме, никто не знал куда. Спасение было одно: за косогором, за бугром, за тридевять земель от дома. Надю тоже приглашали. Она тоже могла. Но… не могла. Хотя бы из-за родителей. Кроме неё некому было опекать их, когда враз разладилось их здоровье. Вот только не помогло это… Один за другим, очень уж покорно, в короткий срок, они покинули этот мир. Может, оказались не в силах наблюдать изменения в нём?

Бестолковое барахтанье затягивалось, мало-мальски твёрдого под ногами – ни-ни. Что теперь вспоминать свою лабораторию? Самое обидное, что всего-то чуть-чуть, каких-то месяцев не хватило, чтобы обставить зарубежных коллег-конкурентов в серии исследований. Да, собственно уже и обставили, надо было только оформить все бумаги, как положено. Завлаб – молодец, долго не мешкая, перемахнул к тем самым конкурентам. Позднее ещё переманил нескольких. Хвастались потом, успели – выдвинулись-таки на премию, на ту самую. Как знать… Уехали-то все лучшие.

Вот и Надежда – тоже перемахнула. Это ж надо! Через Большой Барьерный риф! Этот широкий, покрытый прохладным пластиком, непонятный и чуждый барьер. Лишний раз не очень-то и хотелось к нему прикасаться. Только со временем открылось – почему. Не страх даже, а нежелание мириться с реальностью этого барьера, этой границы, отрезающей напрочь от прежней жизни, от прежней неё самой. Надолго? Навсегда?!

По выходным, на дневных детских спектаклях, всё было ещё более пёстро, суетливо, чем на вечерних. Напротив Надиного рабочего места повисало подвижное разноцветное облако: воздушные шары, вот именно воздушные, наполненные лёгким газом – они потом плыли в воздухе, таща за собой на верёвочках детей. Если ребёнок ненароком выпускал верёвочку, шарик отправлялся в самостоятельный полёт и, как правило, безвозвратно – в потолочную высь, выше всяких фикусов и пальм. Так и жили потом улетевшие, прилепленные к потолку, пока не испускали весь воздух.

Надо ли говорить, как эти невозвращенцы огорчали неосторожных покупателей. Никто из них, конечно, не проходил ещё закона эффузии Грэма. Может, этот шотландец тоже когда-то лишился шарика, потому-то на полном серьёзе занимался исследованием истечения разных газов через отверстия. Ну и доказал экспериментально, что скорее улетучиваются менее плотные газы, т.е. те, что легче. Значит, раз шарик улетел – в нём легчайший газ и, значит, скоро он совсем испарится. И он вернётся, правда, уже сдутый.

Дрогнула ручонка у одной девочки, когда она принимала переливающееся чудо из рук матери, и оно, это чудо, жестоко устремилось ввысь. Не долетев до самого потолка, зацепилось за большой ветвистый фикус. Надя, даже не видя толком лица девочки, знала, что сейчас услышит всё фойе – отчаянный вопль утраты. Опережая его, она бросилась вглубь гардероба, крикнув на ходу другой гардеробщице, чтобы присмотрела за участком. Рядом, в кладовке уборщиц, хранились швабры. Забравшись с добытым орудием на барьерный прилавок, Надя, удивляясь своей ловкости, акробатически подпрыгнула, подцепила шарик за верёвочку – с первой попытки, нежно притянула его к себе и, не хуже настоящего иллюзиониста, вернула его в раскрытые объятия ребёнка.

Окунувшись вновь в работу, вскоре Надежда вдруг заметила, как плотное людское кольцо возле её прилавка кто-то с усилием разрывает, и в проёме возникает знакомое лицо с серьгами. Проникновенный взгляд, выражение лица на отметке «справедливость», сейчас польются звуки, от которых Надя всякий раз гипнотизировалась не на шутку, готовая даже впасть в опасный летаргический сон. Чистый профессиональный голос с нотками материнской заботливости пропел:

— Вы, Надежда Владиславовна!

Видели ли вы в своей должностной инструкции

пункт о доставании воздушных шариков с фикусов?