Преступная гардеробщица

– А в гримёрках-то… Страшновато порой, как на войне, – Галина смотрела без тени улыбки. – Одно спасение, что мы здесь вдвоём – с Витькой.

Уже в дверях Надя, сама себе удивляясь, насмелилась:

– Галь! У меня теперь такая работа, знаешь, руки нужны… Иногда такие шубы… Мне бы потренировать мышцы. Можно?.. – она кивнула на боксёрские перчатки.

– Ого! Вот это я понимаю! Они всё равно просто так висят, – Галя быстро сдёрнула с крючка две пухлых, настоящих перчатки, запихала их в небольшой рюкзак и тогда уже протянула гостье. – Скажу Витьке, чтоб дал тебе урок. В этом заведении никому не лишнее.

Надя скользнула прощальным взглядом по этой необычной комнате. Ничего-то она не рассмотрела. Какие-то спортивные кубки, парики на безглазых болванках, множество фотографий на стенах и на гримёрном столе. Галя в сценах из разных спектаклей. Виктор тоже. Он же на фоне символов Европейских столиц. И вдруг споткнулась о фото: две девушки на пляже в обнимку: тёмненькая и светленькая – Галя и… опять – Марго-зебра!

— Ну да. Школьные подруги, не разлей вода, – ответила Галина на вопрос удивлённых глаз. – Да. Вода. Ох и много же её утекло с тех пор. И всё мутной какой-то водицы… Теперь у неё другие подруги. Директриса там, и всё больше из начальства…

– Мы ждём ТОЛЬКО вас. Поторопитесь, пожалуйста. Третий звоночек, – висячие серьги на слове «только» всякий раз раскачивались с особой силой и, растревоженные, потом долго не могли остановиться.

Первый раз Наде даже понравилось. Вот ведь, главный администратор собственной персоной запросто нисходит в фойе, к народу, и оповещает от всей души. День на третий вкрались сомнения: «Под фанеру?», – невозможно ведь в нормальном состоянии произносить, нет – пропевать – одну и ту же фразу дважды в день. Каждым утром и каждым вечером одним и тем же желеобразно дребезжащим меццо-сопрано.

«Точно, из бывших актрис или певиц». Тут мастерство без халтуры, подлинное. И без осечки: ни разу воззвание не оставалось гласом вопиющего в пустыне – опаздывающие взрослые и дети, заслышав его, на бегу срывали одежду, как нетерпеливые влюбленные, и наперегонки мчались в зрительный зал.

Отсутствие Надино замечено не было. А если бы и было! Права Мартышка, хоть что! После её прямых вопросов поневоле задумаешься: похоронил свою профессию, и все проблемы решены?

«С меня теперь начинается театр», – научилась с вызовом отвечать Надежда тем, кто спрашивал, чем она теперь занимается. Разве не остроумно? Но получалось – больше самой себе говорила. Со старичком Станиславским, как выяснилось, далеко не все даже театралы были в ладах.

Как-то заметила Надежда знакомое лицо в очереди к ней – ученого секретаря их бывшего института, ныне замдиректора какого-то ООО. Новоиспечённая гардеробщица уже открыла рот для приветствия, но старая знакомая вдруг застыла, а затем изменившимся лицом резко дёрнулась в сторону и в обнимку со своими шиншиллями устремилась к другому сектору.

…Контрольный, ставший ритуальным звонок – примерно раз в месяц. Хоть очередной еще и не прошёл, сил ждать больше нет: Надя набрала номер, который помнила и во сне. Глубокий вдох. Ответ помнила тоже – ставший ритуальным: без изменений, смету не подписали.

–  Да вы просто… Вы, что ли, совсем ничего не понимаете?! Ну хоть бы маленькую какую-нибудь сметку, на маленькую лабораторийку… – впервые за много месяцев возмутилась Надя. И бурный солёный поток, по обыкновению, не замедлил хлынуть из глаз.

Всё без изменений, надо продолжать работу, и выполнять её хорошо. И Надежда старалась слушаться советов Анны. Номерки принимала, изо всех сил впиваясь в них глазами, переворачивая и одной и другой стороной, чуть не пробуя на зуб – не поддельные ли?

«А ты думала, почему их иногда так пристально рассматривают? Были случаи сразу в нескольких театрах – вот так, по поддельным номеркам, утащили норковые шубы, представляешь, сколько лет за них рассчитываться!» Дорогие вещи вешала подальше, поглубже, стараясь запоминать их владельцев в лицо. Да вообще, без бдительности гардеробщица, что разведчик – пропадёт.

Такими полными благоразумия мыслями Надя готовила себя к предстоящей смене. Как вдруг всё благоразумие было опрокинуто вверх дном и потонуло в оглушительных воплях, которыми, должно быть, обычно сопровождается начало кораблекрушения.

Очаги чего-то бедственного возникли, кажется, сразу со всех сторон – справа бежала главная, чуть не теряя свои серьги, слева гладильщицы из костюмерной, вперемешку с монтировщиками. Сначала лишь слышались неясные истеричные выкрики испуганных людей, потом можно было разобрать: «Уйдёт! Скорей! Да где же?! Куда? Хватайте, хватайте! ВОР!!!», – вопил персонал.

Гардеробщицы, перестав развешивать номерки (по инструкции их вечером снимали и развешивали вновь перед каждой сменой), готовы были уже отправиться в коллективный обморок, думая, раз ВОР – значит, конечно, из гардероба что-то спёрли, а откуда же ещё. Но пылающая сверх-багряными пятнами главная, задыхаясь, успела только выкрикнуть на бегу: «В КАБИНЕТЕ ДИРЕКТОРА был застигнут вор!»

Уф!… В кабинете директора, слава тебе… — коллективно выдохнули гардеробщицы, с полпути возвращаясь из обморока. Однако расслабляться никому не пришлось: драматическим меццо-сопрано «на гардеробе» было объявлено чрезвычайное положение – на случай пробегания по нему преступника. Надо было не пропустить момент его вторжения и громко звать на помощь. Хотели выдать свистки, да не хватило на всех. Две близняшки, не желая отсиживаться в тылу, рвались на передовую – на второй этаж, в расположение администрации.

Аня, «стреляный воробей», выглядела скорее удивленной, чем испуганной.

— Ну да, счас он тут побежит. Что он совсем, что ли, бежать туда, где больше всего народу? – здраво рассудила Анна, когда главная умчалась куда-то с гладильщицами и прочими активистами.

Надя, глядя на коллегу, тоже, лишь недоумевала, как это занесло какого-то вора среди бела дня, да ещё и в кабинет к директору? В общем, они честно выполняли распоряжение – находились в дозоре на своих рабочих местах. Но надо было видеть, какое небывалое оживление охватило работников всех остальных специальностей, возрастных категорий и полов – это было похоже на грандиозное необычное развлечение. Каждому хотелось поймать хоть кого-нибудь, тем более опасного злодея.

И как такое получилось, что его ловили всем миром – то бишь всем театром? Так просто, рассудили – пока вызовут милицию, его и след простыл. Потом всё равно, конечно, вызвали – сдать его, готового, пойманного преступника. Ибо да, его схватили, арестовали и всё как положено. Подробности этого подвига простого народа передавались затем из уст в уста другим поколениям гардеробщиц.

То ли совсем уж он нерадивый был вор, то ли невезучий, но, оказывается, лично сама директриса и застукала его прямо в своём кабинете! Он, однако, говорят, грубо отпихнув её, сбежал.

За ним гонялись, пока он не заперся в одной из комнат, бедолага. Затравили, как какого-нибудь косого, чтобы за ужином под белым соусом его слопать. Наде и в самом деле, вопреки коллективному воинственному настрою, было его чуть ли не жаль. Вообще, было во всей этой истории что-то… то ли гротеск, то ли неувязка, Надежда даже подумала, что если бы вдруг пересеклась с этим «косым», то вряд ли стала бы разбиваться в лепёшку для его отлова.

Так ведь нашёлся один безрассудно храбрый электрик – возглавил группу захвата из двух билетёрш с большим стажем и одной гладильщицы, из самых активных. Задержание проводил собственноручно – не иначе, с самой большой отвёрткой наперевес, не дожидаясь милиции.

Надя только видела, как уже связанного вора волокли из здания театра к машине с синей мигалкой – вроде по-настоящему волокли, к настоящей машине. Но всё равно – лживая какая-то сцена выходила, еще больше отталкивающая из-за своей неубедительности. Уж не постановка ли? Ведь театр.

И за вора было как-то страшно неловко – что он так позорно попался и покорился. Он был растерзанно-потный, как какой-нибудь молодой революционер-подпольщик – с такими бунтарскими ранне-комсомольскими вихрами; в выбившейся из брюк, почему-то белой, рубахе, – в одной рубахе почти зимой – с багрово-красным лицом, низко опущенным долу – от стыда?! И рост, на самом деле нешуточный, от скрученности потерялся. Его пленители, казалось, тащили его без особого рвения, даже немного спустя рукава – с чего бы? Какой-то, говорят, безработный оказался. А почему в белой рубашке? На чьё имущество додумался покуситься! Уважаемого в городе человека, приближённого к сильным мира сего. Да и не туда сунулся – домик-то у ней, сказывали, то ли во Флориде, то ли на Кипре.

Чистая умора, а не вор.

Чуть было не обворованную директрису Надя видела всего раз: когда оформлялась на работу, столкнулась с ней неожиданно в коридоре. Такую обворовать… Вся в шкурках мёртвых зверьков с головы до пят, смерила новенькую равнодушным взглядом, не ответив на «здрасте». Упади перед ней ниц, побелев или позеленев, со стрелой индейца в спине – перешагнет, не глядя, приподняв полы необъятного манто, и дальше пойдёт.

Хороший организатор, говорят, и хозяйственник. Только вот с главрежами – чего-то всё не поделит, скольких уж поменяла.

Да и с теперешним тоже. Надя слышала от Светланы, ещё до поступления, какие баталии происходили у режиссёра с директором, когда та влезала в репетиции с указаниями: «Что за облезлость! Сиротский приют. Все позолотить!», – это у Чехова-то, в погибающей усадьбе! Забраковала костюмы. Выписала самолично художника из столицы. И главреж, как ни восставал, ничего доказать не смог. На стороне директора весь цвет городской администрации да и видные представители деловых кругов. Они ничего против позолоты не имеют. Эта идиллия, этот созвучный подход к процессу функционирования искусства, вознесли директрису на недосягаемую ни для одного другого руководителя высоту. Она могла всё и за любые средства. Другим не давали, ей – давали. Впрочем, она любила повторять, что умеет зарабатывать денежки сама, то бишь, её театр.

Светлана, впрочем, поясняла, что, если честно, не так театр, как детско-юношеская хореографическая студия при нём. Да, есть такая студия, многие знали – из газет или теленовостей. Знали про её успехи где-нибудь за пределами города, а чаще страны – кажется, в Таиланде или в Турции. На родной город, видно, не хватало времени.

Судя по одёжке – гастроли действительно проходили успешно. Своим довольно претенциозным гардеробом, которому позавидует любой директор вещевого рынка, главный администратор была обязана родной дочке. Если бы не Аня, Надежда и не знала бы, какая у их начальницы необыкновенная дочь – и красивая, и талантливая. Лет в тринадцать стала солисткой молодёжного танцевального ансамбля, того самого, при театре – местная звезда.

Один раз Наде даже посчастливилось узреть эту звезду «чисто случайно»: занося в кабинет администратора проштампованные билеты, застала в начальничьем кресле такой же ухоженный, как мать, экземпляр, только моложе раза в два. Сама мать, правда, явно была не в себе, и что самое невероятное – не в голосе даже. Не она, а с ней разговаривали покровительственным тоном. А она лишь робко-влюблённо смотрела на тонкую стильную девушку, сидящую подле её стола, без малейшего нажима подавая реплики, начинающиеся со слов «Ирочка, ласточка!»

В ней и правда, было что-то от ласточки: тёмная головка с гладко зачёсанными волосами, тонкие длинные руки, талия… Тонкие нервные пальцы вертели что-то блестящее – большущий степлер. Вдруг после очередной неразборчивой реплики, «ласточка» взвилась в воздух, отшвырнув тяжелую железяку так, что та, проехав по гладкому столу, угодила в дверцу шкафа, чудом не разбив её. «С тобой вообще бес-по-лез-но… Всё! Больше сюда ни ногой!», — выпалив это, дочка, обставила Надежду на линии отхода и успела выскочить из кабинета первой.

«При посторонних. Не взирая…»

…Как на войне, сказала Мартышка, где ни дня, ни ночи, точнее, они сливаются в одно, в такое, что не даёт думать о себе, о том, что от разноцветной мозаики жизни осталось… Рожки да ножки от неё остались. Как огорчалась маленькая Надя, когда в любимой детской игре растерялись мелкие детали, из которых складывались картинки. Ничего не складывалось. А тут – что там детали, сам составитель… не знал, где же он теперь: ни среди дня, ни среди ночи – ни с каким радаром его не обнаружить. Где он, подлинник Надежды Ефимкиной? Неужели вот – за прилавком, в халате когда-то синего цвета?

Как не потеряться, когда столько уже растеряно. Семья… Не только родители её покинули. Видно, действительно, молодая учёная была больше замужем за своей работой, чем за своим мужем. Он не захотел конкурировать: не произнося монологов, особо не тратя сил и на диалоги, незаметно перестал появляться на территории их совместного проживания. Не мог смириться с тем, что порядок вещей на ней был одним вопиющим беспорядком. Потом рассказывали, кто знал, что на новую кухню, где его теперь потчуют, даже страшно заходить без бахил – как в операционную, такая чистота.

После был человек, тоже из их научной компании, отчаянный, признанный экспериментатор. Настоящий образец деятеля науки, до которого хотелось дотянуться. С ним у них было столько общего, и не только в науке, что даже внешне они стали походить друг на друга. Все кому не лень их спрашивали – вы брат и сестра? Да только… и он уехал тоже. Потом как-то пришла по почте открытка с видом города Бостона. И всё. Одно обнищание накладывалось на другое, в результате – вакуум во всём. А подруги? Ну что подруги. У них у каждой своё – мужья, дети, своих забот…

Дневной отрезок часов в театре, ночной – в больнице. Дом Надежды, то бишь подёрнутая пыльной завесой однокомнатная, в прошлом жилая, клеть, существовал где-то сам по себе, почти не видя ее. Кухонное полотенце зачем-то висело на крючке в кухне. На какое-то «восьмомарто» его простодушно преподнесли коллеги, закрепляя тем самым за Надей статус нормального, как все, человека, которому без кухонного полотенца – никак. «А вот живу ведь. А оно там. Обманутое, не по своей воле отлучённое от своего предназначения».

Между утренними и вечерними спектаклями были интервалы. Можно было побыть дома часа два – это если сгонять на метро плюс автобусе. Метро построили для того, чтобы обрубить все прежние длинные маршруты по земле, так что без пересадки – никак. Грубый подсчет говорил, что если каждый день столько выкладывать на дорогу – вряд ли имело смысл суетиться с устройством на эту работу.

На утренних спектаклях особенно мучительно брал в свои оковы сон – не сбросишь. Анюта посвятила коллегу в таинства засыпания буквально на ходу, да так, чтобы ни один из ястребов администрации не просёк. Пока шёл спектакль, разрешалось сидеть – нацепи на нос очки – и спи себе.

Впрочем, не знала Надя, только ли хронический недосып был причиной валящего с ног, как слон, сна во время смены. Раньше она, бывало, любила после напряжённой работы вечерами окунаться в сон. И он не был отключкой на все сто. Скорее, переходом, путешествием, погружением. В нём без всяких специальных ухищрений, как бы нечаянно, можно было нащупать подсказку к решению задачи, которая мучительно не разрешалась во время несна. Теперь же хотелось отключиться, так отключиться – напрочь. Исчезнуть, выпасть из действительности, в которой было теперь так мало того… ради чего стоило в неё возвращаться. Не спать – пыточный эксперимент над собой.

Так или иначе, поначалу фокус с очками удавался. Пока не заложили подружки, приближенные к административно-хозяйственной элите.

Главная наставница тоже не всегда была на высоте по части приспособленности к жизни настолько, что подопечная терялась. Пришла как-то Анна на работу совсем больная на вид, явно с температурой. Хрипло-простуженно доложила:

— Вчера днём вырвалась в кои-то веки домой на часок, кх-кх-кхе…

— Ты что-то совсем… Я как раз собиралась чайку поставить. Ну, и?!

— Что ну и? Нет там никого, вот тебе и ну…