Раздвигая границы. Воспоминания дипломата, журналиста, историка в записи и литературной редакции Татьяны Ждановой

Когда я в 1955 году первый раз после войны приехал в Каритену, я увидел, что половина домов сожжены. Я задал тете Элени вопрос: «Это сделали немцы?» Тетя ответила мне: «Нет, дорогой. Это сделали греки». К счастью, оба выживших на войне в Албании сына тети Элени успели вовремя сбежать в Афины. В Каритену они больше никогда не вернулись. Позже, в 1943 году, зачистку на Северо-Восточном Пелопоннесе делали уже немцы – вернее, австрийские альпийские стрелки. После свержения Муссолини и выхода Италии из войны германское командование ожидало там наступления со стороны британцев. Последние смогли обмануть германское командование относительно своих намерений и в итоге наступали в Сицилии. А за британскую военную хитрость заплатили несколько десятков греческих деревень. Но все это было еще впереди.

Вернувшись в Афины весной 1942 года, я начал ходить в школу. При этом моя мама приложила максимум усилий, чтобы мы с Элви забыли бесшабашные порядки Каритены и всерьез занялись учебой. Первой школой, которую я посещал, была начальная школа в Психико. Занимались мы, однако, не в самой школе, где при немцах был устроен госпиталь для немецких раненых, а в здании церкви Cв. Димитрия Солунского. Атмосфера этой церкви, ее мозаики и фрески так сильно повлияли на мой духовный мир и общий настрой, что я помнил о них всю жизнь. Именно они помогли мне открыть для себя Византию, о которой многие мои современники, увлекшиеся Западом, старались забыть, демонстрируя безразличие или даже некоторое пренебрежение к православной культуре.

Ничего удивительного в этом не было. В моей социальной среде в образовании и воспитании безраздельно властвовали европейские языки и европейская культура. Я, к примеру, по аналогии с героем «Евгения Онегина», раньше начал читать по-французски, нежели по-гречески.

После ухода немцев в октябре 1944 года, когда мы начали учиться уже в здании школы, обнаружилось, что стены там обильно разрисованы примитивными баварскими ландшафтами – творениями рук немецких раненых. Контраст между этими картинками и византийскими фресками был настолько разителен, что мы, школьники, ощущали явный диссонанс между духом византийской культуры и современной нам западной атмосферой. Я думаю, этот диссонанс ощущали еще наши предки со времен Возрождения. По счастью, наша строгая директриса Элени Параскева распорядилась забелить весь этот настенный «новодел», и мы сразу почувствовали облегчение. Подобные процедуры впоследствии были проведены практически во всех школах и лицеях района.

При всем том в детстве моими любимыми писателями были все-таки писатели Европы: Сервантес, Кнут Гамсун, Киплинг и особенно Артюр Гобино, которого я читал, разумеется, на французском языке. Последний просто завораживал меня своими историями о Среднем Востоке. (О его расистских взглядах я узнал много позже.) Разумеется, как все греческие подростки, я прочел увлекательные и патриотичные исторические романы Пенелопы Делта. Делта, известная греческая писательница и, кстати, дочь уже упоминавшегося мной греческого миллионера и мецената Бенакиса, родилась в Египте и с 1916 года жила и работала в Греции. Обращаясь в своих произведениях к великой истории греков и богатейшим традициям греческого народа, она фактически формировала мировоззрение молодого поколения в период становления греческого государства, начиная от балканских войн до Второй мировой войны[32 - Наиболее известные произведения Пенелопы Делта – «Мангас» («??????»), «Безумный Антонис» («????????????»), «Сказка без названия» («???????? ????? ?????»), «За Родину» («??? ??? ???????»), «Секреты болота» («??? ??????? ??? ??????»). В 1927–1939 годах Делта написала трилогию «Юные гречанки» («???????????»), в которой в форме романа представила свою собственную биографию. Произведения писательницы переведены на многие языки мира, к сожалению, кроме русского. Жизнь Пенелопы Делта оборвалась трагически: она сама и ее муж Стефанос Делтас покончили самоубийством, приняв яд в день входа немецких войск в Афины. «Богиня» греческого национализма и ирредентизма не стала дожидаться, пока немецкие офицеры выгонят ее и ее семью из семейного особняка в Кифисии. В настоящее время в доме семьи Делта располагается исторический архив музея Бенаки.].

В Греции были и другие писатели, создававшие книги для детей и подростков, но их читали гораздо меньше, чем иностранных авторов, так как все эти писатели пользовались архаичной «кафаревусой» (одним из двух современных вариантов новогреческого языка – упрощенной версией «койнэ», афинского диалекта древнегреческого языка эллинистического периода)[33 - Кафаревуса, по сути древнегреческий язык с включением элементов простонародного языка XIX века, была принята после получения Грецией независимости в 1830 году как способ для греков вернуться к своим древним истокам. До недавнего времени она господствовала во всех коммуникациях между гражданами и государственными чиновниками, а также внутри различных ветвей власти. Требования к владению кафаревусой были крайне жесткими: если человек не мог писать и выражаться на кафаревусе, его перспективы получить работу в государственном секторе были равны нулю. Исключений не делали. Я помню, что, когда я служил в армии, мы, солдаты, должны были использовать кафаревусу в служебном общении. Это было не так легко – разница между кафаревусой и димотики напоминает разницу между разговорным русским и церковнославянским языками. После падения хунты «черных полковников» кафаревусу отменили и всю официальную коммуникацию перевели на димотики. Кстати, еще в 1823 году вышла написанная на димотики Д. Соломосом поэма «Гимн свободе», первые 24 четверостишия которой в 1865 году были объявлены государственным гимном Греции. Кроме Соломоса, на димотики писали также К. Паламас и другие поэты. В XX веке выдающиеся греческие поэты Й. Сеферис, О. Элитис, К. Кавафис, А. Сикелианос и Я. Рицос дали мощный импульс развитию литературного новогреческого языка, обогатив димотики яркими заимствованиями из кафаревусы.].

Делта справедливо считала «кафаревусу» – язык государства, политической жизни и высокой литературы – сложной и неудобной для детского восприятия и писала на «димотики», разговорном народном греческом языке, используемом в повседневном общении. Яркий историко-литературный талант, человечность и простой, но образный язык, понятный и удобный для читательской аудитории, сделали Пенелопу Делта классиком национальной греческой литературы и одним из самых любимых детских авторов. Я читал ее запоем.

Читал я, конечно, и других классиков новогреческой литературы – Григориоса Ксенопулоса, прозаика и одного из создателей Общества греческих литераторов, и Александроса Пападиамандиса. Последнего называют «отцом» новогреческого романа и «греческим Достоевским». Тогда же я прочел и первые в моей читательской жизни биографические книги. Мне, например, особенно понравился роман Димитриоса Викеласа «Лукис Ларас», где на примере героя была показана судьба обычного человека, попавшего в необычные условия[34 - ????????? ???????. ?????? ?????. ???????????. ???????? ??????????, 1998. 175 ???.].

Интересно, что форму романа Викелас выбрал для описания событий своей собственной жизни. Автор происходил из хорошей хиотской семьи, все члены которой погибли в 1923 году от рук малоазиатских турок. Дополнительный драматизм этой истории придавал тот факт, что резня случилась в нарушение установлений самих османов – остров Хиос считался собственностью матери султана (и, соответственно, частью султанского гарема) и как таковой был неприкосновенным.

Что касается русской литературы, то в Греции в это время она ко мне в руки не попала, за исключением «Рассказа о семи повешенных» Леонида Андреева, в котором я тогда мало что понял. С Достоевским, Толстым, Чеховым и другими русскими писателями я познакомился уже позже, в Америке, где читал их в английском переводе.

Библиотеки в Психико в то время не было. Она появилась только много позже, в 1970-х годах, когда местный муниципалитет приспособил под библиотеку заброшенный дом писателя Космаса Политиса. После войны в среде школьников царила культура «нечитающих». Да и какое могло быть чтение, когда на улицах валялись горы брошенной амуниции и можно было хвастаться перед друзьями своими находками? О литературе мы не говорили, книгами не обменивались, читали втайне друг от друга то, что имелось дома на иностранных языках.

В начальной школе Психико я проучился до десяти лет и, окончив ее в 1945 году, перешел на следующую ступень – в лицей. Лицейское образование я получал в уже упоминавшемся мной «Афинском колледже», созданном с помощью семей Бенакис и Делта. «Афинский колледж» был и остается для греков их собственным «Итоном». Мальчиков записывали туда с рождения. Из «Афинского колледжа» вышли несколько греческих премьер-министров и многие министры, а также большинство греческой профессуры, осевшей в европейских и американских университетах.

В «Афинском колледже» я учился в течение пяти лет, вплоть до 1950 года. Там все же поддерживался определенный баланс между греческой и западной культурами, поскольку мы сочетали освоение греческих классиков с подготовкой к жизни в современном мире с помощью углубленного изучения английского языка. Колледж придерживался американских подходов к образованию. Тогда считалось, что американская система образования более прогрессивная, нежели греческая, не в последнюю очередь благодаря интенсивным занятиям командными видами спорта, формирующими характер и гражданский дух. Должен, кстати, признаться, что к этим занятиям я относился без большого энтузиазма, предпочитая им более древнюю греческую традицию спортивного единоборства. Помню, что особенных успехов я добился в греко-римской борьбе и считался чемпионом школы в своем возрасте и весе.

Кроме того, в организации школьной жизни в «Афинском колледже» использовались некоторые американские практики, призванные формировать у учащихся навыки социального общения и демократического участия. Поэтому в каждом классе был избранный ученик-«президент», который вел тематические обсуждения и координировал разные внеклассные мероприятия. Я был таким «президентом» в своем классе в течение трех лет.

За время учебы в школе и лицее у меня, конечно, появились друзья. Надо сказать, что в Психико я и моя сестра были окружены детьми из очень пестрых в социальном смысле семей. С одной стороны, в нашем районе было много детей беженцев из Малой Азии. Их родители жили и работали в магазинчиках и мастерских, находившихся в помещениях закрытого старого рынка неподалеку от нашего дома.

Так, я помню, что дружил с сыновьями владельца химчистки братьями Михаилиди, а также с сыном смотрителя каменоломни Йоргосом Пицинасом.

С другой стороны, в округе было и немало отпрысков богатых семей, которые купили или построили дома в Психико. К этой среде принадлежал, например, мой друг Танасис Герцос, с которым я дружу и по сей день. Кстати, в школе у моего друга был русский наставник, Михаил Манко, заинтересовавший Танасиса Россией. Мой друг потом много лет работал в России и стал меценатом греко-российских культурных связей.

Значительную часть нашего послевоенного детского и подросткового контингента составляли дети греков диаспоры, а также дети от смешанных международных браков. Самым близким моим другом в то время был Питер Монти, сын атташе канадского посольства в Афинах и англизированной левантийки голландского происхождения. После войны Питер уехал в Канаду, учился там в иезуитском колледже, стал священником-иезуитом и уже много лет работает со слабослышащими людьми в качестве капеллана католической церкви в Оттаве. Кроме Питера, я близко дружил с Яном Хасиотисом и Алекосом Сикиотисом. Ян был сыном греческого морского офицера и матери-норвежки. Семья Сикиотис была из Южной Африки. С Алекосом мы после войны прочесывали остатки британских военных складов в поисках интересных находок. Однажды я нашел немецкий пулемет и мы с друзьями его осматривали. Во время этого осмотра Ян Хасиотис нажал на гашетку и чуть не потерял большой палец на правой руке, потому что пулемет выстрелил по-настоящему. Что стало впоследствии с Яном и Алекосом, я не знаю.

Самой яркой девочкой в нашей компании была Ксения Калагеропулу, дочь русской художницы-эмигрантки. Мама Ксении старалась организовать из нас детский театр. Не уверен, что из этого что-то получилось, зато ее дочь стала одной из самых известных в Греции актрис театра и кино.

Все мы, местные и приезжие, общались, играли в футбол или «воевали», используя в наших «боях» найденное оружие, иногда кидались камнями, как в Каритене. Мы дружили, не ощущая социальных различий. Именно тогда я впервые открыл для себя эти черты – демократизм и отсутствие чувства принадлежности к социальному классу, – свойственные грекам. Странным образом, мы воспроизвели в Психико атмосферу греческой деревни, где все равны. Нашей общей малой родиной был район Турковунья. Позже, когда я случайно встречался с членами нашего маленького сообщества, меня всегда поражали возникавшие между нами почти что родственные чувства.

Уже позже в Психико приехали американские подростки – дети военных и работников различных организаций, связанных с осуществлением объявленной в 1947 году доктрины Трумэна[35 - Доктрина Трумэна была объявлена 12 марта 1947 года в связи с обращением правительства Греции к США за срочной финансовой и экономической помощью ввиду тотальной хозяйственной разрухи и отсутствия средств для закупки необходимых для выживания нации товаров – продуктов питания, одежды, топлива и семян сельскохозяйственных растений. В рамках этой доктрины выделялась экстренная помощь Греции в размере 400 миллионов долларов как элемент политики поддержки «свободных народов, сопротивляющихся попыткам угнетения вооруженными меньшинствами и внешним давлением». (Из обращения президента США Гарри Трумэна к американскому конгрессу 12 марта 1947 года. Цит. по: Greece 1940–1949. Occupation, Resistance, Civil War. A Documentary History. Edited and Translated by Richard Clogg. Palgrave Macmillan, Basingstoke, Hampshire, and New York, 2002. P. 198.)]. Они как будто перенесли в Грецию атмосферу американских предмес тий. Юные американцы ездили на велосипедах и играли в американские игры. Тогда я узнал, что такое комикс, супермен и Микки-Маус. Американские родители часто отмечали дни рождения своих чад детскими праздниками и приглашали на них юных соседей-греков. Когда мне исполнилось двенадцать лет, такой праздник устроила для меня и моя мама. Но самое главное – мы много говорили по-английски, что в итоге оказалось для меня очень полезным.

Помню смешное: уже тогда все мои американские друзья носили джинсы.

В Греции никаких джинсов и в помине не было, и мальчики-подростки до 18 лет носили шорты с длинными гольфами. Конечно, зимой, когда было холодно, все ходили с красными коленками. С 18 лет дозволялось иметь взрослый костюм, как у отца, обычно из тяжелого сукна и, как правило, один-единственный.

В общем, в 1947 году я возмечтал о джинсах. Мама нашла более-менее подходящий синий хлопчатобумажный материал, и мы обратились к госпоже Виктории – портнихе, обшивавшей нашу семью, беженке из Константинополя.

Разумеется, то, что в итоге получилось у госпожи Виктории, довольно слабо напоминало джинсы – портниха еще восприняла необходимость делать накладные карманы и молнию, но категорически отказалась использовать оранжевые нитки. Однако, несмотря ни на что, я был уверен, что являюсь единственным обладателем джинсов в Греции, и был совершенно счастлив! Через два года та же Виктория сшила мне настоящий мужской костюм, который позже пропутешествовал со мной в Америку и обратно в чемодане, где и по сей день хранится мой первый архив.

Стоит добавить, что наша портниха знала о моем увлечении оружием и как-то принесла мне из пригорода Пирея Кокинья, где она жила, кусок обшивки транспорта боеприпасов, взорванного в Пирейской гавани во время войны. Много позже я отнес его в Музей военной истории, где он стал одним из ценных экспонатов.

Лето 1947 года мы с мамой и Айви провели на Родосе, где в то время работал один из маминых кузенов, Георгиос Протекдикос. Додеканесские острова были захвачены у турок итальянцами в 1911 году, поэтому после Второй мировой войны они вошли в состав Греции. Наш родственник занимался восстановлением первых современных отелей Родоса, построенных итальянцами в период между двумя мировыми войнами. Позже он же получил заказ на электрификацию королевского дворца в Афинах. Так что на острове мы жили в хорошем номере и провели там все три летних месяца.

Кстати, в то лето нашим гостем и в Афинах, и на Родосе был представитель триестинской части семьи, 15-летний Пауло, правнук Марии Протекдикос, сестры моего деда. Один из его дядей воевал во время войны в итальянской армии и был захвачен союзниками в Северной Африке. Он два года провел в качестве военнопленного в Америке, о которой сохранил самые теплые воспоминания. При этом сам Пауло американцев ненавидел и, решив, что я слишком увлекаюсь ими, однажды жестоко избил меня. Это, кстати, послужило мне уроком и в дальнейшем я посвятил немало времени физическим упражнениям и заметно улучшил свою спортивную форму.

В 1950 году в возрасте пятидесяти четырех лет умер от лейкоза крови мой отец. Это заболевание часто встречается среди типографских работников и связано с отравлением организма свинцом и другими тяжелыми металлами. Папа много времени проводил в типографии и, к сожалению, не избежал этой участи. Он болел три года и долго лежал в больницах. Мама делала для отца все, что могла.

В этот период ему очень помогала солидная медицинская страховка Союза редакторов ежедневных афинских газет. Но, к сожалению, чуда не произошло.

Таким образом, мне пришлось определяться в жизни раньше, чем многим моим однокашникам. И хотя лицей я окончить не успел, учился я там неплохо и смог получить стипендию для продолжения образования в американском колледже. После войны наша семья осталась с весьма скудными средствами к существованию, поэтому платное обучение в Греции нам было не по карману. Однако другого в то время в стране не было, и идея продолжить образование в Америке казалась разумной. Мой свободный английский язык – продукт велосипедных прогулок с американскими друзьями – тоже помог делу, поэтому к 1950 году, когда я отбыл на учебу в США, я был полностью готов к школьной и студенческой жизни и вообще к жизни в этой стране – так, как если бы я там вырос.

3. Психико в период оккупации и гражданской войны

Хочу особо остановиться на памятном для меня времени немецкой оккупации Психико и начале гражданской войны в Греции.

Я уже упоминал, что в 1942 году мы вернулись из Каритены в свой дом на улице Хрисантемон. Там мы воссоединились с отцом. К этому времени немецкое командование открыло дороги в город, а британцы немного ослабили морскую блокаду, и ситуация для людей несколько улучшилась. В магазинах и на лотках уличных торговцев появились кое-какие продукты. «Черный рынок» заработал более активно, хотя там, разумеется, были дикие цены.

Кроме того, благодаря вмешательству Международного комитета Красного Креста и шведского правительства, с лета 1942 года немцы разрешили шведскому и турецкому Красному Кресту завозить в Афины муку, и голодные люди стали получать хлеб, а дети – манную крупу и молоко. Средства на эту операцию предоставили греческое правительство в изгнании во главе с Эммануилом Цудеросом и американская Ассоциация помощи пострадавшим от войны в Греции. Интересно, что помощь Красного Креста поступала не только в Афины, но и в остальную Грецию, где она распределялась среди населения через местные комитеты ЕАМ.

Склонные к юмору в любых обстоятельствах, греки начали распевать стишки, положенные на мотив известной мексиканской песенки «Сьелито линдо» («Прекрасное небо»), известной в России как «Челита» (перевод, разумеется, вольный):

Мясо и рыбу в трюме качает,
Сделайте нам одолженье —
Чего Ваша милость желает?
О чем желудок мечтает?

Ай-ай-ай-ай,
Швеции – слава!
Накрыла нам стол, —
Виват, хлебосол!
Споем мукомолу «Браво!».

Наша семья по сравнению с этими бедолагами находилась в гораздо лучшем положении, и мы в этот период от голода не страдали, хотя питались более чем скромно. Ели мы в основном хлеб и овощи, которые покупали на рынке у крестьян, привозивших в Афины на продажу продукцию своих огородов.

Во время войны мы стали есть не слишком популярную у греков свеклу. Очень хорошо шли свекольная ботва и капустные кочерыжки. Ни мяса, ни рыбы на нашем столе во время войны я не помню. (Между прочим, в период оккупации несанкционированная ловля рыбы была запрещена.) Одно время у нас была коза, но потом ее украли.

Однако не все жители Психико могли похвастаться таким относительным благополучием. Например, членам упоминавшейся выше семьи Ксенос пришлось очень несладко. Экономические потрясения военного периода привели к тому, что их вилла осталась недостроенной, а от другой приобретенной накануне войны недвижимости долго не было никакой прибыли, поэтому во время войны Афина и ее сын чуть не умерли с голоду. В конце концов, семья выжила только благодаря тому, что госпожа Ксенос преподавала музыку детям со всей округи, причем за гроши.

Кстати, я помню, что к концу оккупации активизировалась местная благотворительность. В начале 1944 года мой папа стал помогать голодающим. Он организовал в Психико комитет социальной солидарности, который собирал деньги и закупал продукты для примерно 1000 детей из бедных семей, в основном беженцев из Малой Азии, живших вокруг Психико и горы Турковунья. Я не знаю, где члены комитета доставали продукты, но помню, что они распределялись через местные школы. Кроме того, по праздникам организовывалась бесплатная столовая в открытом театре «Колизеум», находившемся в то время в сосновой роще неподалеку от церкви Св. Димитрия.

Тем не менее, несмотря на некоторое облегчение ситуации с едой, экономическое положение в целом было просто катастрофическим. Греческая экономика, изрядно подорванная шестью месяцами войны в Албании, была окончательно добита во время немецкой оккупации. Немцы попросту грабили природные ресурсы страны, реквизировали все топливо, продовольствие и медикаменты и отправляли вермахту в Северную Африку.

Вся хозяйственная инфраструктура была разрушена, большинство автомобильных и железных дорог, а также порты разбомблены немцами.

Был конфискован весь транспорт. Греческая промышленность на восемьдесят процентов лежала в руинах, резко упало сельскохозяйственное производство. Коллаборационистское правительство Георгиоса Цолакоглу – генерала, подписавшего греческую капитуляцию, выплачивало немцам стоимость оккупации своей же собственной страны, и в Греции стремительно развивалась гиперинфляция[36 - «Показатели инфляции были таковы, что низводили торговлю до уровня бартера». (In: John S. Kolliopoulos and Tanos M. Veremis. Modern Greece. A History Since 1821. Wiley-Blackwell, 2010. P. 113). В августе 1943 года килограмм хлеба в Греции стоил 6–7 тысяч драхм, а пара ботинок – 200–250 тысяч. В то же время рабочим платили по 2–3 тысячи драхм в день, а государственным чиновникам – по 100–150 тысяч драхм в месяц. (Greece 1940–1949. Occupation, Resistance, Civil War. A Documentary History. Edited and Translated by Richard Clogg. Palgrave Macmillan, London, 2002. P. 113.)].

Я уже не говорю о том, что в годы оккупации немцы в массовом порядке убивали гражданских людей, подозреваемых в неповиновении или участии в греческом сопротивлении. Десятки тысяч мирных греков погибли в этот период от немецких репрессий или репрессий со стороны уже упоминавшихся «батальонов безопасности», созданных в 1943 году правительством Иоанниса Раллиса (он занимал пост главы правительства после Цолакоглу и преемника последнего Логотетопулоса). Эти батальоны свирепствовали в городах, действуя так, как действовали в то же время полицаи на оккупированной территории Советского Союза. На любого человека в галстуке они смотрели с подозрением как на либерального интеллигента, связанного с сопротивлением.