Записки на поверхности. Рассказы и миниатюры

Станислав Андреевич ещё долго кричал и ругался. Нам уже было ясно, что он сам не уверен в своей правоте. Так всегда бывает, когда нет ни одного доказательства предположениям. Прооравшись, он отругал напоследок ещё и соседнюю палату за поднятый среди ночи визг и ушёл. У него образовалось нынче много работы: наши дорогие оппонентки и он сам перебудили весь наш домик и ещё парочку соседних. Он ещё долго разгонял учеников по палатам, попутно объясняя что-то другим заспанным учителям.

– Какой-то он стал нервный в последнее время, – заметила я в полный голос, и вся наша дружная палата покатилась со смеху.

Минут через пятнадцать, когда все угомонились, и в соседнем домике погас свет, к нам пробрались девочки из соседней палаты. Они нас вообще-то не любили, как и мы их, но очень уж им хотелось поделиться хоть с кем-то пережитым ужасом. Мы ещё раз порадовались тому факту, что в нашей палате не зажигается свет.

Непокорный

Я не помню, как пришёл в этот мир и, кажется, это нормально. Из разговоров Красивой и Тёплой я понял, что этого не помнит никто из живущих, даже большие.

Помню, я рос среди таких же, как сам. Кажется, нам было весело, точно не помню. Иногда мы дрались с братьями из-за лакомых кусков и каких-то непонятных штук, которые большие называли игрушками. Игрушки нельзя есть. Их можно отбирать друг у друга и пробовать на вкус до бесконечности, пока те не истреплются, и большие не заберут их.

Помню, что нам всегда было тепло, сытно, и горел ровный, приятный свет. Замечательная была пора! Наверное… Я точно не помню, но мне так кажется.

Однажды большие посходили с ума. Они перестали заботиться о нас, а вместо этого ловили своими огромными, сильными ручищами и куда-то бросали. Я долго сопротивлялся и убегал, но Главная всё же схватила меня горячей, влажной ладонью и бросила туда, в темноту.

В темноте сидели почти все наши. Многие были в ужасе и никак не реагировали на происходящее. Их можно понять. Однако я предпочитаю всегда держать себя в руках и не идти на поводу обстоятельств. Я осмотрелся в темноте, и понял, что в ней не так уж и страшно, только немного холодно.

Внезапно темнота взревела страшным звуком, и в ноздри ударил странный, непривычный запах. От него совсем пропадал аппетит, и голова становилась мутной. В довершение всего какая-то сила принялась раскачивать темноту так, что все мы время от времени пролетали вперёд. Некоторые катились кубарем.

Кажется, это было небытие. А что? Если есть бытие, значит, и небытие тоже где-то есть. Бытие светлое, тихое, сытное. Небытие тёмное, шумное и голодное. Ещё оно неприятно пахнет.

Я успел подумать, что небытие теперь навсегда, но оно внезапно закончилось. Мы снова оказались на свету. Нас опять кормили, поили и купали. С нами разговаривали и над нами смеялись большие. Правда, это были уже совсем другие большие. Я надеялся, что они понормальнее тех, бросивших нас с братьями в темноту небытия.

Как я ошибался! Однажды меня и ещё несколько братьев отдали Костяному. Я сразу понял, что добром это не закончится, но братья только смеялись надо мной. Костяной нёс нас по какому-то необычному, пёстрому и шумному месту. Братья смотрели по сторонам во все глаза и воспринимали происходящее как забавное приключение. Я старался сохранять спокойствие.

У Костяного было тепло, светло и сытно, но я чувствовал, что здесь творится что-то неладное. Один вид Костяного нагонял на меня тоску и ужас. Однако это было не всё. Я ощущал присутствие рядом чего-то холодного, жуткого, тёмного. Это не давало расслабиться ни на секунду.

Первым исчез Весёлый. Кажется, его забрали во время сна. Мы никогда его больше потом не видели.

Потом пропал Задумчивый. Костяной протянул к нам в дом свою ручищу, и все кинулись врассыпную. Задумчивый застыл на месте. Больше он никогда среди нас не появлялся.

Через некоторое время я остался один. Ледяной ужас подкрадывался всё ближе, но я решил, что просто так не сдамся.

Однажды Костяной явился и по мою душу. Я долго сражался с ним. Мне даже удалось прокусить защитный барьер, которым большие нередко покрывают свои ручищи.

Это не спасло. Костяной загонял меня так, что я был почти без чувств, когда он кинул меня, вконец обессилевшего, в темноту. В той темноте было немного света, и я разглядел, а после и ощупал гладкие, прозрачные стены, трухлявый пол, какие-то палки.

Одна из палок оказалась живой, хоть и ужасающе холодной. Она обвивалась вокруг другой, неживой палки и смотрела на меня, не мигая, страшными жёлтыми глазами. Из огромной безгубой пасти высовывался и сразу же всовывался обратно раздвоенный язык. Палка не имела конечностей, но передвигалась очень быстро. Она двигалась ко мне с одной целью: навсегда отправить меня в самое последнее моё, тёмное, страшное и голодное небытие. Никаких сомнений в этом не было, и быть не могло.

Я собрался в комок, но не от страха. Страх куда-то исчез. Осталась холодная, расчётливая злость. Я приготовился дать отвратительной безногой палке бой.

Подпустив врага поближе, я кинулся прямо к её отвратительной морде и принялся драть её изо всех сил когтями. Палка отпрянула, а я прыгнул на неё и попытался вцепиться зубами в её мерзкую, почти неживую голову.

Костяной вытащил меня на свет, грохоча страшные ругательства. Палка в панике пыталась забиться между какими-то предметами, но это удавалось слабо. Спрятаться в её темноте было толком некуда.

Я снова оказался на свету, в тепле и сытости, но теперь я был один. Кажется, я теперь никогда больше не увижу никого из своих братьев, и одиночество теперь со мной навсегда.

Однако я жив, и я всё же не один.

Вскоре меня забрала к себе Красивая. Там, где она живёт, есть ещё Тёплая, Шумный и Добрый. Красивая и Тёплая заботятся обо мне, Шумный меня побаивается, а Доброго я вижу редко. В основном, только когда зажигается искусственный свет. Днём Добрый пропадает где-то.

Пропадают обычно днём и Красивая, и Шумный. Шумный – самый маленький из больших. Больше всего времени со мной проводит Тёплая. Она готовит еду, елозит губкой по разным предметам, разговаривает с кем-то, кого нет в комнате или просто сидит, уставившись в кипу каких-то бумаг. После Тёплая подолгу стучит пальцами по чёрным кнопкам. Она сказала, что напишет обо мне рассказ.

Не знаю, что такое рассказ, но я научился взаимодействовать с большими. Когда я встаю на задние ноги, уцепившись пальцами в перекрытия своего домика, и смотрю на кого-то из них напряжённым взглядом, они несут мне еду. Оказывается, больших тоже можно кое-чему научить, и не все они злые и взбалмошные.

Несколько раз к нам приходил Костяной. Я приготовился сражаться с ним, но ему не было до меня никакого дела. Красивая сказала, что я теперь у неё навсегда, и я верю ей. Она ни разу меня не обманывала и не пыталась кому-то скормить. Я разрешаю ей за это себя погладить, а остальных пока на всякий случай кусаю. Красивая в такие моменты сердится и называет меня Крысья Морда.

Вообще-то, я и есть крысья морда. Я белый лабораторный крыс. Красивая, когда забирала меня от Костяного, сказала, что меня теперь зовут Сизиф.

Домовушка

Кто вам сказал, что домовыми бывают только духи мужского рода? Не верьте. Это глупые, однобокие сказки. Меня зовут Агриппина, и я домовушка, домовой-женщина. При жизни я настолько была привязана к этому месту, что после окончания своих земных дней навеки осталась под кровлей небольшого своего, уютного домика.

Мы с мужем были городскими огородниками. Выращивали зелень, тыкву, репу да капусту с брюквою и разносили по своим покупателям. Стоять с утра до ночи на базаре нам не приходилось, ибо нас с радостью во многих богатых и обычных домах ждали.

Сначала мы всё время проводили с мужем вместе. Вместе работали на огороде, разносили заказы, обедали и смотрели по вечерам в огонь. Потом пошли дети, и почитай вся работа оказалась на нём. Я едва успевала по дому поворачиваться. Муж шутил, что меня теперь из дома клещами не вытянешь, и мы смеялись над этой шуткою вместе.

Стало совсем не смешно, когда муж начал выпивать да погуливать. Другие жёны обычно скандалят, пытаются на путь истинный наставить благоверного, и правильно делают, а я не могу так. Не умею. Слова как будто комком в горле застревают. Я замкнулась в себе.

Однажды я не услышала, как он стучит в дверь, явившись ночью из кабака. Видимо, набрался в тот раз основательно. Ночь была морозная. Хоронили всем краем.

Дети к тому времени подросли. Мы приставили их делу ещё маленькими. Теперь старший сын занимался огородом, средний разносил заказы, младший помогал братьям, а девочки по хозяйству шуршали.

Дети мои были хорошими. Хозяйство справным. Однако стыд за смерть мужа душеньку мою выел. Чувствовала я, как он точит по ночам сердце. Как-то раз оно посреди ночи безлунной остановилось.

Выскочила я из тела бренного, а куда идти, не ведаю. Вот, и осталась навеки в доме своём. Присматривала за ним. Молодым хозяйкам подсказки давала. От пожара да грабежа хранила. От одного уберечь не могла – от измен да от пьянства проклятого. Одно меня утешало: надежда, что когда-нибудь люди одумаются да перестанут вредить себе и семьям своим. Так и жила, в заботах и надеждах на лучшее. Однако пришёл конец и этому.

Сломали однажды наш старый дом, да новый, большой, на множество хозяев, на этом месте построили. Я поселилась у одних.

Хорошие люди, молодые, красивые, муж да жена. Всё по дальним странам ездили, диковины разные оттуда привозили. Друзья к ним приходили иногда, пиршества хорошие, душевные устраивали. Песни ласковые под гитару пели. После деточки малые народились один за другим – девочка да мальчик.

Всё было хорошо, тепло так, но только стал муж со временем выпивать да погуливать. Одна-одинешенька сделалась жена его. Несчастными да плаксивыми стали детки. Расхотелось мне оставаться в этом доме. Расхотелось в мире таком жить, где за сотни лет одни лишь дома да машины меняются, а люди остаются теми же.

Уйду завтра на рассвете в чисто полюшко да в лесок хвойный. Не желаю больше очаги людям хранить, коль они сами не зрят в них ценности. Эх, душа моя пропащая! До чего боюсь из дома-то выйти, аж трясёт всю! Однако надобно. Оставаться здесь мочи нет. Прощайте, люди неразумные!

Повелительница Стихии

Пенная стихия подчиняется каждому, даже едва различимому движению моей руки. Она журчит, бурлит, сопротивляется, но деваться ей некуда: стихия выполняет все мои желания. Из этих грязноватых, пузырчатых вод возникает то, что я люблю больше всего на свете.

Больше всего на свете я люблю чистоту и свежесть. Ненавижу грязь, тлен, неприятные запахи. Не терплю никаких завалов. Они разрушают моё умиротворение одним своим видом. Каждый вечер, стоя над круглой серебристой купелью, я истово творю чистоту.

– Что это за лужа на полу в кухне? – Равнодушно интересуется Лекс.

Он равнодушен потому, что вовремя заметил лужу и не успел наступить в неё своим сухим, чистым носком. Если бы наступил, это непременно вывело бы его из равновесия.

– Стихия вышла из повиновения, – буднично сообщаю я.

– Тебе помочь вытереть пол? – На всякий случай интересуется Лекс, заранее предвидя мой отрицательный ответ.