Пуская мыльные пузыри

– Нет, взрослый! Взрослый! Докажите, что не взрослый! Я – взрослый! Взрослый!

– Взросление – это отмирание жизнерадостности. Ты пока еще ребенок, Дениска, и не советую тебе торопиться с взрослением. Радуйся беззаботному детству и вере в лучшее.

В детстве у тебя есть мечты, надежды. Знаешь, лет в пять я мечтала стать балериной. Вот ты смеешься, а я плакала, когда поняла, насколько это невоплотимо, глупо.

В семь я увлеклась историей, думала стать археологом. Путешествовать по пустыням в караванах бедуинов среди песков… Но начались проблемы со здоровьем. И бедуины, фараоны, мумии прыгнули на верблюдов, навьюченных моими разбитыми надеждами, и скрылись за горизонтом.

Я пробовала рисовать. Приходилось прикладывать немало усилий, чтобы быть хорошей ученицей. Мама развешивала мои рисунки, а отец расхваливал меня, говорил, что я – новый Ван Гог… Это было мило. Однако в пятнадцать лет я поняла, что не быть мне художницей.

Я ничего не умела – и до сих пор не умею. Я любила читать и рассуждать. Единственная в доме могла разбирать папин почерк (даже он не мог). Предвзятости к детям не имела. Так что решила стать учительницей.

Вот только дети меня не уважают. Совсем. То ли я неинтересно преподаю, то ли что… Не знаю. Да это и неважно.

А теперь посмотри на меня, Денис: я одинокая, никчемная, толстеющая женщина без личной жизни, радости и перспектив. У меня ничего нет: ни денег, ни таланта, ни красоты. У меня нет никого, кроме безмозглого шпица и больной матери. А перспективы, думаешь, у меня есть? Нет. Я состарюсь одинокой и умру в школе, в которой, будучи ребенком, так о многом мечтала.

В этом и есть взросление – в принятии своей никчемности, в смирении…

Знаешь, многие мои сверстницы сожалеют о чем-либо, об упущенных возможностях, о том, что побоялись и не сделали что-то. А у меня не было никаких возможностей – ни упущенных, ни использованных. Ни возможностей, ни любви. Ни-че-го.

От так и не произнесенной речи, больше похожей не на нравоучение, а на монолог самоубийцы, Любочка тихо заплакала. Замолчала она на словах: «Не понимаю, о чем ты говоришь». Дениска кивнул и сел за парту.

Прозвенел звонок. Одноклассники Дениса, недовольно ворча, вошли в класс, расселись по местам. Никто даже не заметил влажности глаз Любови Григорьевны, перемены в ее голосе. И тени невыразимой тоски, нависающей над ней.

***

Дениска стоял у дверей класса №3, не решаясь войти. Лев Георгиевич пугал его. Он был огромного роста, похож на медведя или другое недружелюбное животное.

«И почему Любовь Григорьевна влюбилась в него? – поморщился Дениска. – Почему не в Филиппа Давыдовича?»

Дениска представил Филиппа Давыдовича – учителя истории, человека болезненно худого, в очках и немытой головой – и Любовь Григорьевну.

«Нет, – решил Дениска. – Они бы не смотрелись вместе».

Мальчик перебрал в памяти всех учителей – о мужчинах вне школы Денис не думал, ведь не представлял Любовь Григорьевну не на рабочем месте. Все были либо женаты, либо недостойны. Дениска набрал побольше воздуха в легкие и заглянул в класс №3.

«Штуковины», на которые засмотрелась Любовь Григорьевна, назывались штативами, даже Дениска знал это. На практических работах у старшеклассников они стояли на столе и удерживали другие штуковины, которые Дениске пока были незнакомы. Сейчас на партах ничего не было. В классе было пусто, последний звонок в этой четверти прозвенел семь минут назад.

Учитель проверял тетради. Он нетерпеливо оправлял растрепанные черные кудри. На стрижку не было времени, да и идти не хотелось, Лев Георгиевич не любил, когда незнакомые люди прикасались к нему. Как назло, его парикмахер сбежал из города с молоденькой любовницей. Волосы щекотали виски и лоб, раздражали. Лев Георгиевич тихонько выругался.

Денис не расслышал, что именно сказал учитель, но был уверен, что это не: «Заходи, малыш, я не кусаюсь!»

Мальчик сделал три неуверенных шага. Постучал по открытой двери:

– Лев Георгиевич, можно?

Страшный человек поднял глаза на непривычно маленького ребенка. (Он преподавал с восьмого класса.) Дениска зашел. Лев Георгиевич уже не смотрел на него, опять проверял тетради.

– М-можно вас спросить? – робко спросил Дениска. Он остановился в четырех шагах от учительского стола и не решался подойти ближе.

Услышав в ответ звук, похожий на соединившиеся «угу», «р» и «ох», спросил:

– Какие у вас планы на сегодняшний вечер?

Удивленный взгляд из-под очков скользнул по Денису.

– Моя личная жизнь – не твоего ума дело, – ответил Лев Георгиевич. – Если отучился, иди домой.

Большая рука черкнула красной пастой в тетради, закрыла ее, пометила что-то в блокноте, расчерченном на маленькие столбики, придвинула следующую.

Дениска стоял без движения. Ждал чего-то.

Лев Георгиевич удивился, хотя виду не подал. Обычно, когда он, учитель, говорит, ученики повинуются. Такую дисциплину прививают в армии и семьях, в которых отец-одиночка, военный в отставке, делает из своих сыновей «настоящих мужчин». Отец бы гордился Львом Георгиевичем и его дисциплиной в классе №3.

К слову, Лев Георгиевич никогда не применял силы. И голос он повышал только в особых случаях. В чем же его секрет? У него почти не было мимики. Это пугало.

– У меня к вам предложение! – протараторил Денис. – Не хотите ли вы провести этот вечер незабываемо?

– На свидание, что ли, приглашаешь? Прости, ты не в моем вкусе, мальчик.

– А Любовь Григорьевна? Она в вашем вкусе? – нетерпеливо выпалил Дениска и зажал ладонями рот от волнения.

Большая рука замерла над недописанным словом.

– Златинина? – уточнил он, подняв на мальчика глаза. Неопределенного цвета, тусклые. Он был удивлен второй раз за день.

– Д-да, – кивнул Дениска. – Вы пригласите ее? Пригласите?

Лев Георгиевич снял очки, немного помолчал.

– Нет.

– Почему-у-у?

– Потому что я сказал: нет. Если у тебя закончились уроки, иди домой.

Черные кудри снова склонились над тетрадями. Рука вернулась к недописанному слову, но так и не закончила его. Лев Георгиевич исподлобья смотрел вслед уходящему мальчику.

Дениска всхлипывал. Он чувствовал себя ужасно и с трудом сдерживал слезы. Только не заплакать, только не заплакать. Его могли увидеть друзья, одноклассники, Наташа!

Плетясь в конце последней волны школьников, Дениска усиленно обдумывал то, что натворил и не мог исправить. Он поставил Любовь Григорьевну в ужасно неловкое положение, теперь она будет чувствовать себя дурой. А она не дура!

Знакомые голоса прощались, смеялись, желали друг другу хороших каникул. Один лишь Дениска грустил. Надо было объяснить маме, почему он задержался и почему он такой понурый.

Под ногами шуршали листья. Липли к подошвам.

У ворот – старых, железных, покрытых облупившейся черной краской – он увидел Любовь Григорьевну. Она помахала ему рукой. Дениска оглянулся назад. Да, именно ему.

Он помахал ей в ответ. Веснушчатые щеки, широко раздвинутые в улыбке, мокли от слез. Благо, начался дождь, скрывший это обстоятельство.