Пуская мыльные пузыри

– Можно задать вопрос? – спросила она.

– Если хотите.

Лев Георгиевич уткнулся в журнал, открытый на той же самой странице. Он отчего-то был уверен: ему не стоит смотреть на Любу.

– Почему тигр? Это не мое дело, но… Почему? Было бы логичнее называть вас львом, Лев Георгиевич. Хотя это банальнее, но все же. Я знаю, как вы цените логику…

– Рита – глупая женщина, и вам это известно.

«Но ты все равно выбрал ее!» – подумала Любовь Григорьевна, но вслух не сказала.

«До чего оскорбительно, унизительно, обидно! Ты думала, он не любил тебя, потому что неспособен любить, а оказывается, все дело в тебе, – язвил Голос в голове. – У него есть женщина, и это не ты. Это Рита! Безмозглая кокетка! Он предпочел ее. И это не тот случай, когда судьба свела вас слишком поздно, он был обручен. С Ритой они познакомились максимум месяц назад, ведь до этого она встречалась с Васей. Не обманывай себя. Ты не героиня любовного романа! Вы знакомы годы, но он и не смотрел на тебя. Ведь ты – Пузыриха! Пузыриха. Пузыриха. Пузыриха. Все дело в тебе! Ты глупая и глупо выглядишь! Благодари Бога за то, что он хотя бы не знает о твоих чувствах. И о твоей глупости. И о ее размерах».

Слушая издевки Голоса и соглашаясь с ним, Любочка не почувствовала на себе тяжелого взгляда тусклых глаз.

– Наверное, вы ждете, что я принесу извинения за грубый ответ? – прохрипел Лев. – Но вы могли ожидать его, когда подсылали ко мне мальчишку. Вы же знаете: я не люблю детей.

– Простите, я не понимаю, о чем вы…

– О мальчике, которого вы подослали ко мне в прошлую пятницу. Каринов вроде. Он предложил «незабываемо провести вечер». От вашего имени.

Язвительный Голос задыхался в приступе гомерического смеха.

– Что? – пролепетала Любочка. – Я?! Лев Георгиевич, вы же знаете я бы никогда… Да и привлекать ребенка!.. Нет, нет! Ну что вы! Я… ничего не знала об этом. Я… я бы никогда, Лев Георгиевич!

И почему кудахтанья этой сердобольной женщины вызывали у него не только раздражение? Да, было что-то еще, но Лев Георгиевич никак не мог понять, что именно.

– Верю. Не беспокойтесь. Я заподозрил мальчишку в самодеятельности сразу. Рад, что мы все выяснили и что я был прав.

– Да. Вы всегда правы, Лев Георгиевич. Не понимаю, откуда у Дениса взялись такие мысли. Мне очень неловко, – Любочка постаралась улыбнуться. – Боюсь представить, какого вы теперь обо мне мнения…

Лев не смог сказать: «Не переживайте. Мое отношение к вам не изменилось. Не будем говорить об этом инциденте!» Еще давно Георгий Павлович выбил из своих сыновей, словно из пыльного коврика, умение и желание врать.

Они молчали. Дождь перестал. Бубочка больше не лаяла. Рита кончила стричь и чертыхаться. «Собачий рай» погрузился в тишину. Давящую, неловкую, вязкую, пугающую тишину.

Наконец раздались скрип двери и быстрые прыжки когтистых лапок. Люба даже не посмотрела на собаку, погладила ее, вынула из кармана платья заранее приготовленные деньги.

Кажется, Рита что-то говорила. Любочка не слушала. Она думала о том, что нужно за два часа занести Бубу домой, покормить ее и к обеду успеть дойти до матери (без собаки, она вызывала у женщины икоту). Люба думала о том, что теперь у нее меньше на одну причину жить, и о том, что забыла зонтик.

Она обернулась один раз. Риты в комнате ожидания уже не было. Лев Георгиевич стоял между диванами. Любочка не смогла понять выражение его глаз, да и это было уже неважно.

Любочка уходила, когда он спросил:

– Вы не уехали, потому что не хотели оставлять мать?

– Нет. Врать не буду: не из-за нее. До свидания, Лев Георгиевич.

Отряхнув рукав плаща, подхватив на руки Бубу, она вышла под дождь (как непостоянна погода!), облегченно выдохнула и пошла в сторону дома.

Лестница

– Любовь Григорьевна, а вы что здесь делаете? – удивился Дениска.

Он не ожидал увидеть учительницу так далеко от места ее юрисдикции. Буквально в двух шагах от двери своей квартиры. Лампочка моргала, тускло горела, желтя все вокруг, но в том, что полная женщина в темном плаще, из-под которого торчало черное платье, была Любовью Григорьевной, Дениска был уверен.

– Привет, Денис. – Он был единственным учеником, которому она говорила «привет». – Это моя обитель печали и жалости, – проговорила Любочка наигранно-трагично, но с улыбкой. – Моя мать – твоя соседка.

– Вы дочь старухи Тони?! – воскликнул Денис.

Осознав, как громко он сказал это, весь сжался. Кажется, старуха Тоня не услышала. Пронесло!

– Для тебя она старуха Антонина Васильевна, – строго поправила Люба. – То есть просто Антонина Васильевна!.. Но да, суть ты понял.

– Но вы… но как… – пыхтел Денис, комично шевеля руками, словно заржавевший Железный Дровосек. – Вы… вы же такая, она – такая!! Ооох, – выдохнул.

– И ты еще спрашиваешь, за что я тебе тройки ставлю? – усмехнулась Любовь Григорьевна, громко цокая каблуками.

Она была неуклюжей. И громкой. И в этом была какая-то прелесть.

– Вы такая добрая, а старуха То.. Антонина Васильевна она же жуть какая злобная, вредная и… и еще ябеда!

Люба улыбнулась, глядя под ноги, боясь оступиться.

– Нехорошо так говорить о пожилой женщине. Да, с ней нелегко, но она хорошая. Правда.

«А я и не знала, что мама – гроза подъезда», – хмыкнула Люба.

Антонина Васильевна постоянно спорила с мужем из-за мелочей. Они любили друг друга, прожили без измен больше двадцати лет, воспитали дочь. И они не то чтоб грызлись, брызжа слюной на всю кухню и разрывая друг другу глотки, но цапались достаточно. А как мужа после похорон мужа не на кого стало желчь переливать, Антонина Васильевна переключилась на соседей, аптекарей, кассиров, подростков, хозяев лающих собак и других несчастных. Только меня дочке единственной не срывалась.

– Ты не суди ее строго, Денис, она многое пережила, – сказала Любовь Григорьевна. – И в любом случае оскорблять старших – нехорошее дело.

«Как же часто я говорю: хороший и нехороший», – заметила Любовь Григорьевна и укорила себя за это. Этим же она грешила, когда учила немецкий в школе. На все вопросы она отвечала «гут», хотя знала много других слов: «шён», «прима», «херлих», «классе», «вундершён» и так далее. Но она всегда говорила: «гут». Потому что в ее жизни все было «гут». Не было ни «вундершён», ни «шлехт». И это угнетало.

– Ты понял? – спросила женщина со всей строгостью, на которую была способна, но строгости не было и в помине.

Любовь Григорьевна была мягким черным облачком – не тучей, а черным облачком. Денис всегда мысленно называл ее так. Черное облачко. А не Пузырихой. Она не похожа на Пузыриху!

Дениска угукнул, смотря под ноги. Развязался шнурок. Пришлось остановиться у перил. Любовь Григорьевна тоже остановилась, подождала его. Дениска побоялся даже, что лицо его треснет от улыбки. Она подождала его!

В один момент улыбка сменилась плаксивой мордашкой трехлетнего мальчика, уронившего любимую игрушку, пытавшегося поймать ее, споткнувшегося обо что-то и упавшего на пол, приземлившись к холодным доскам не чем иным, как мордашкой.

– Любовь Григорьевна… Вы простите, что я… ну, что я… ну, я… я рассказал, что… ну, что…

Голос куда-то пропал, сделался совсем тихим и смятым. Денис даже побоялся, что Любовь Григорьевна не услышала, и придется повторить.

– Ничего страшного, Денис, я уже знаю. И я понимаю: ты хотел как лучше. И это… печалит меня больше всего, но не будем о грустном.

Чувство вины, что гложило мальчика последние четыре дня, как рукой сняло.