Пуская мыльные пузыри

Сон окончательно развеялся, не оставив после себя ничего: ни отдыха, ни очищения сознания. Ноги затекли, не сгибались. Зацепили за себя одеяло, словно сучья страшного леса –платье красавицы из сказки. Стащили его на пол. Откуда-то из складок пододеяльника – этого необъятного предмета – вынырнула рамочка. Лицо Нины ударилось об пол. Как славно, это была лишь фотография. И Нина не почувствовала боли от тупого удара об пол. Да, славно.

Появление третьего лица не ускользнуло от подслеповатых глаз Николая Петровича. Он посмотрел на упавшую рамку, на Даниила, на рамку, и, ловко встав на колени (невзирая на боль и хруст в них), взял в руки Нину. Немного поморщился. Спросил, вертя в руках портрет, смотря на него с разных углов и не переставая морщиться:

– Ты снова страдал по ней?..

– Что? – сонно (хотя он и не спал) спросил Даниил. – А. Нина. Нет, не страдал, просто… просто захотелось повспоминать немного… и… Да, повспоминать. Заняться-то мне все равно нечем. Работа не идет… – Он с ожесточением тер глаза, лоб. – Не могу и двух слов связать. Думаю, мне пора уже на покой…

– Для литературы потеря ты небольшая. Не обижайся.

– Да что уж… Правда ведь.

Минуты две молчали. Петр Николаевич было открыл рот, чтобы извиниться, утешить парня, сказать, что это он, старик, наверное, чего-то не понимает, и книги хороши, но передумал, закрыл рот и продолжил молчать. Его тошнило от «Историй жителей зловонного городка». Заслышав, что в комнате на третьем этаже живет настоящий и более-менее состоявшийся писатель, Петр Николаевич побежал в библиотеку, но там работ молодого автора не нашел – женщина в роговых очках только неоднозначно крякнула и сказала: «Такого не держим». Тогда Петр Николаевич, подстегнутый любопытством, купил два сборника на последние деньги, которые удалось незаметно стащить у Зинаиды Аполлоновны.

Петр Николаевич, повидавший многое, не смог дочитать и первый попавшийся рассказ с интересным, почти сказочным названием – «Увлекательные приключения мельника Лика». Петр Николаевич любил сказки. И от рассказа с таким дружелюбным названием, написанным очаровательным, вежливым постояльцем с ямочками на щеках, Петр Николаевич никак не ожидал историю о жестокосердном горбуне, который работал на мельнице и отравлял ради забавы зерно. Чем кончилось, Петр Николаевич так и не узнал.

Старик прочистил горло, спросил:

– Когда ты перестал писать?

– Не знаю, наверное, год… С тех пор, как мы с Ниной расстались.

Петр Николаевич выдержал паузу, наклонив свою красивую голову набок. Потом не выдержал:

– Не хочешь рассказать, что случилось? Возможно, станет легче.

– Думаете?

– Да, конечно, – протараторил любопытный старик. – Рассказывай!

Даниил с сомнением посмотрел на него. Хмыкнул. Перевел взгляд на рабочий стол. Вздохнул.

– Не знаю, с чего начать…

Даниил протянул руку через маленькую комнату к гостю, сидевшему в стареньком кресле у противоположной стены. Он неожиданности, что у писателя такие длинные руки, Петр Николаевич сначала одернулся, потом догадался – отдал рамку.

Даниил несколько минут держал в руках рамочку лицом в пол, удивляясь тому, какой непривычно теплой она казалась после чужих рук.

– Нина была художницей.

– О, – понимающе кивнул Петр Николаевич.

– Сюрреалисткой.

– О-о!

– Поклонницей моего творчества.

– О-о-о! Я мог бы сказать: «Не продолжай, мой мальчик, и так все ясно!». Но продолжай, мне любопытно.

Даниил усмехнулся. Встал, не оправляя пижаму, достал откуда-то из недр дорожной сумки портсигар. Закурил.

– Это были нездоровые отношения. И дело не в отсутствии пылающей страсти, романтических признаний в свете луны и карамельных мечтаний. Я не люблю это выражение, но нам… было наплевать друг на друга. Ей наплевать на мои чувства, потребности, творческий кризис. Мне, в свою очередь, – на ее ментальные самопытки.

– Само-что?

– Самопытки. Она изводила себя. Жаловалась на душевную пустоту. Понятия не имею, что это вообще значит, но, по словам Нины, это ужасно. Бывали периоды, когда она лежала, ничего не делая, смотря в потолок. Да, она всегда смотрела в потолок, в какую-то одну точку… Мы путешествовали, часто переезжали, потолки менялись, но я уверен, что в выборе точки была какая-то система. Три пальца к окну от сердцевины люстры? Да, примерно так. Она смотрела туда. Ничего не делая, ничего не говоря. Ничего. Ее будто покидала жизнь. Но не-е-т, мертвые не могут причинять столько дискомфорта живым! Она душила меня, давила на жалость, связывала меня, приковывала к себе. И это было невыносимее всего.

Он затянулся. Дым сгущался, образовывал тугой узел, пробку, перекрывающую дыхание. Даниил бросил бы курить уже давно, но мысли о Нине заставляли тянуться к портсигару, толкали в объятья вредной привычки, которая затягивала его, как курильщик затягивает дым.

– Эти «периоды», я так и не смог понять, с чего они вдруг у нее появились. Была ли это болезнь, был ли у нее какой-то существенный диагноз, или Нине просто нравилось издеваться надо мной, нравилось смотреть, как я унижаюсь, говоря заученные фразы, исполняя все ее желания, а перед этим выпрашивая, чуть ли не выпытывая их. Я терпел почти пять лет. А потом… Не знаю, все изменилось. Сколько помню, я мечтал ее бросить, но не мог. Боялся остаться один, наверное…

Он держал в руках портрет Нины. Ее рыбьи глаза смотрели исподлобья, голова наклонена, волосы растрепаны. В руках она держала книги, много книг. Все – его авторства. Все – ее любимые. Она прижимала их к груди обеими руками. Мифическая красота. Попроси Даниила представить молодую кикимору, духа леса или же бесполого инопланетянина с иллюстрации фантастических романов, он непременно бы представил Нину. Было в ее чертах что-то такое, что-то притягательное, за что он полюбил ее шесть лет назад. Что-то необъяснимое, уловимое только при живом общении.

– В последние три года я придумал систему… Да, систему. Не самое подходящее слово для отношений молодой пары, но что я могу поделать… Во времена этих «периодов» – право, не знаю, как еще назвать, – я игнорировал ее, как мог. Уходил из дома по любому поводу. Задерживался где угодно, насколько возможно. Дома играл задумчивость, озабоченность чем-то серьезным. Ссылался на работу над книгами (для нее это священно), даже если не писал. Садился к ней спиной и бил по клавишам незаправленной машинки. Как вам такая любовь? Мне стыдно за свое поведение, правда.

Он посмотрел на Петра Николаевича, что он, осуждает ли, понимает ли. Петр Николаевич сидел неподвижно, глаза его выражали один лишь интерес к тому, что будет дальше.

– Я говорил о ее, – Даниил перемешал что-то невидимое возле правого виска, – переживаниях каждые четыре дня. Не раньше. Не позже. Четыре дня. Это был срок моей службы. Мой, так сказать, график. Только в эти дни я говорил с ней, выслушивал ее, смотрел на ее… страдания. Простите мой тон, Петр Николаевич… Я просто не понимаю ее. Да, у нее было тяжелое детство; да, в ее жизни не все удачно сгладывалось; и мне жаль ее. Правда. Мне жаль. Но что я, черт возьми, мог исправить? Что? Я любил ее, возил за границу, покупал все, что она хотела, делал все, чтобы она была, мать ее, счастлива. Но она никогда не была счастлива. Никогда.

Адовы котлы гнева, обиды, раздражения закипали в душе Даниила, густое, смолянистое варево бурлило в них, готовое вот-вот выплеснуться.

– Конечно, мне легко судить ее с высоты богатства и благополучия. Мой отец был богат, он оплатил мне лучшее образование, позволял мне ездить по Европе и веселиться. Выпорхнул из-под родительского крыла я в двадцать лет, когда был более-менее известным, способным прокормить себя писательством. Мне незнакомы нужда, голод, унижения. Это правда, я не знаю их, но я почему-то уверен: вырвавшись, поднявшись с самого дна, человек гораздо больше ценит деньги, уважение и любовь. Разве нет? Почему Нина не ценила этого? Почему не ценила меня? Почему она страдала? Я не понимаю!

Он замолчал, погрузившись в раздумья. Он пытался вспомнить, когда в последний раз был счастлив с Ниной. Но не мог.

– Так что же было дальше? – деликатно кашлянул Петр Николаевич.

– Я же романтик, сострадающий романтик, Петр Николаевич. Таким, по красней мере, я был шесть лет назад. Когда я в первый раз увидел Нину на кушетке, лежащую, будто впав в летаргию, я подбежал к ней, пал на колени, обнял ее, проверил, дышит ли она, проверил пульс. Когда я в первый раз услышал о чувстве пустоты в ее душе, о бездонной яме, образовавшейся вдоль позвоночника, поглощающей все мысли, эмоции, жизненные силы, я был удивлен, напуган, я сделал все, что было в моих силах, сказал все слова утешения, которые смог подобрать. С годами я привык, выдумал график, превратил общение с любимой женщиной в обязанность. Эти ее печали, смотрение в одну точку на потолке, вздохи больше не трогали меня. Совсем. Они вызывали отвращение, раздражение и желание ударить ее чем-то тяжелым. Мне было стыдно. Я делал все, чтобы снова полюбить ее. Но не мог.

Возможно, я просил слишком много. Возможно, не зная других печалей, я просто не мог быть счастлив в любви. И это, если подумать, справедливо…

Я был готов терпеть ее… Я ведь понимал, Петр Николаевич, что прав, скорее всего, не я. Я понимал это. И поэтому терпел. Поэтому я утешал ее. Да, лишь по графику. Но утешал. Я ведь не бросил Нину, хотя хотел! Я содержал ее. Писал, что приводило ее в восторг. Если подумать, я не такой уж плохой человек…

Я ведь смирился. Смирился с отсутствием… гм, физической близости. Смирился с отсутствием развлечений – в «периоды» Нина отказывалась выходить из дома, а ходить без нее в кафе, театры и парки мне не позволяла совесть. Я смирился со всем этим. Но… Я – поэт в душе, хоть и прозаик в творчестве. Такие, как я, нуждаются в том, чтобы их слушали. Хотя бы иногда.

Настал момент, когда я не мог говорить с Ниной ни о чем, кроме ее страданий. Рассказать что-то веселое значило показать ей, как я развлекаюсь без нее в большом мире. Рассказать что-то интересное о работе значило указать на то, что она, бездельница, забросила свои картины. Рассказать плохие новости значило ввести ее в еще большую тоску, если такое вообще возможно.

Я не мог с ней ничем поделиться. Я оптимист, но тоже порой предаюсь грустным чувствам. Встаньте на мое место: меня мучают головные боли, я раздражаюсь, но не могу сказать ей об этом; у меня очередной творческий кризис, я не могу сказать ей об этом. Порой я плакал, сидя спиной к ней, долбя пальцами по клавишам незаправленной машинки… Только представьте себе эту картину… Так и вижу ее, нарисованную маслом, вставленную в золотую раму с маленькой табличкой: «Молодая пара».

Нервный смешок пробрал Даниила. За окном светило тусклое солнце, освещая серые улицы провинциального городка, укутанного серым дымом фабрик. Петр Николаевич не произнес ни слова.

– Знаете, – продолжил, смотря в окно, Даниил, – бабушка учила меня: «Если ты больше не чувствуешь любви к человеку, но хочешь оценить его по достоинству, представь, какой будет твоя жизнь без него. Представь, представь хорошенько, и тогда твое отношение изменится». Я представил себе жизнь без Нины и…

– Почувствовал облегчение? – догадался Петр Николаевич, хмыкнув.

– Да! Да, именно его. Я рад, что вы меня понимаете, – облегченно выдохнул Даниил. – Она была… словно паразит, злотворное насекомое, впившееся в меня зубами. Я не мог оторвать ее от себя. Она продолжала сосать мою жизненную силу, питаться ей. Когда нас кусают клещи, мы обращаемся к врачам, но что делать, когда паразит – твоя женщина?

– И что же ты сделал?