К нам едет Пересвет. Отчет за нулевые

«И только горлышки зеленые / В моем качаются мозгу. / И очи синие, бездонные… / Пиздец, я больше не могу».

Глава третья, Диссидентская

Пока Сева, краткими наездами бывая в Москве, постигал Север, у него родился от бывшей сокурсницы сын.

Прожила семья недолго.

– Я, собственно, другую бабу себе завел… – поясняет Сева. – Не хотелось врать, обманывать, настроение было вроде «да пошло все!». И расстались.

– Трагедия была?

– Нет. Там были другие, более интересные события. Тогда я пребывал в поиске «интеллигентного» общения. Еще в институте подружился с одним парнем. Он поймал шизофрению на третьем курсе, с тех пор у него уже ходок семь в дурдома. Тем не менее он доныне не потерял человеческий облик, мы дружим и сейчас. А в те времена мой друг вообще был редким человеком: читающий, со связями в интеллигентских кругах, дядя его в Америке жил – русский поэт-эмигрант. Друг меня привел в одну компанию. Это называлось Кружок катехизации.

Кружок был подпольным (начало 1980-х на дворе!) и существовал вокруг отца Александра Меня.

О, там заседали матерые зубры: владеющие пятью языками, знавшие Надежду Яковлевну Мандельштам и Варлама Шаламова. Со связями за границей и с возможностью издавать «тамиздатовские» книги. В общем, это уже была структура.

«Зазывали в квартиры – / Посидеть, поболтать. / Там меня окружила / Диссидентская рать. / В тех квартирах был, братцы, / Удивительный вид: / То висит инсталляция, / То перфоманс висит. / И, блестящий очками, / Там наук кандидат / О разрушенном храме / Делал длинный доклад. / Пили тоже немало, / И из собственных рук / Мне вино подливала / Кандидатша наук. / Я сидел там уродом,/ Не поняв ни шиша, / Человек из народа, / Как лесковский Левша…»

Самого о. Меня будущий поэт видел редко. Чтобы протолкнуться к батюшке, нужны были крепкие локти – свита была плотной и сердитой; но Емелин и не рвался особенно.

Зато у него было источающее адреналин ощущение подпольщика, борца, рискующего, черт возьми, свободой во имя Руси, которую проклятые большевики… и проч., и проч.

Так все и происходило, почти как в тех вышепроцитированных стихах: встречи, посиделки, Сева раздобыл ксерокс, делал копии книжек и воззваний. Вполне мог загреметь, кстати, но – миновало.

Тут и перестройка началась.

Как писали в учебниках о литераторах начала ХХ века, «революцию он принял восторженно». Ни одного митинга не пропускал. Клеил листовки. Раздавал прокламации. Читал правильную прессу. Агитировал косных. Ненавидел красных.

Долго помнилось ему потом утро 21 августа 1991-го. «Теперь-то уж заживем!..» – такие мысли бродили в голове поэта.

В тот день Емелин, естественно, был у Белого дома, в первых рядах защитников демократии. Они ходили по центру Москвы в состоянии ослепительного счастья и нахлынувшей новизны.

– Встретил, помню, группу парней с противогазами… – повествует Сева, отпивая вино.

– А зачем противогазы?

– Ну как же, в течение суток ничего людям не раздать!.. Помнишь, как в мультфильме: «У нас есть план!»

Вот они и делали вид, что у них есть план: раздали противогазы… Встретились мы с парнями, обнимались, восклицали что-то, готовы были расплакаться.

В стихах об этом еще лучше: «Мы цепи сомкнули, мы встали в заслон, / Мы за руки взяли друг друга. / Давай выводи свой кровавый ОМОН, / Плешивая гадина Пуго».

Но ОМОН не вышел, и Пуго проиграл.

А в 1993 году Емелин стоял у Моссовета и вместе со всеми требовал оружия, чтобы идти расстреливать красно-коричневых фашистов. Напротив поэта Емелина стояла Валерия Новодворская.

Еще запомнилось, как в толпу митингующих, требовавших оружия, въехал «Мерседес», оттуда вышли два якобы афганца – все в значках и аксельбантах, бугаи; вывели под тонкие лебединые руки из машины женщину. Толпа возликовала: «Джуна с нами!».

На трибуну вышел бывший обозреватель программы «Взгляд» Владимир Мукусев и стал говорить, что большевики не только угробили Россию, они и крейсер «Аврора» угробили. «Крейсер пропадает! Крейсер ржавеет!» – восклицал Мукусев.

– Сев, ты не ощущал тогда привкус некоего абсурда в происходящем?

– Прекрасно ощущал.

И добавляет, помолчав:

– Но все-таки в 1993 году я еще был твердо уверен, что реформам просто мешают… Что есть один путь, и во имя него надо терпеть. Хотя жить мне стало совсем плохо. Не по сравнению с советскими временами, а вообще, конкретно. Жил на грани вполне очевидной нищеты. Ел одну картошку, без всего, без соли и масла…

Сначала Емелин устроился сторожем. Потом плотником в церковь Успения Пресвятой Богородицы. Там и работает до сих пор.

Глава четвертая, Литературная

– Сев, постой, а когда же началась литература?

Вторую половину 1990-х годов Емелин провел плотничая. В свободное от плотницкой работы время посещал редакции старых и новых журналов, старых и новых газет.

Оставив квартиру бывшей жене, жил у матери, покинувшей в 1991-м кремлевские покои. Прямо скажем, мать, железная женщина с железным характером, была недовольна сыном и по-прежнему старалась перековать его.

– До сорока пяти лет шел процесс неуклонного моего воспитания. Чем она становилась старше, тем этот процесс, поскольку я жил у нее, принимал все более гомерические формы, – признается Сева.

Лет пять прошло в спорах с матерью и бессмысленном брожении по редакциям. В редакциях выходили люди с «затуманенными восточно-средиземноморскими глазами» (определение Емелина) и говорили: «Да, да, почитаем…»

– …И несли рукопись до первого мусорного ведра… Появились тогда у меня новые настроения: за что я боролся и бегал у них на побегушках, листовки за них клеил, книжки доставал, поручения их выполнял? И где чего? где награды? – здесь Емелин смеется.

Впрочем, уже тогда стихи Емелина ходили по рукам – от поклонниц к поклонникам и далее по кругу. И вот, как водится в сказках, под Новый, 2000 год раздался в его квартире звонок: «Здравствуйте, я Виктория Шохина из “Независимой газеты”. Мы хотим опубликовать подборку ваших текстов. Они нам очень нравятся».

И опубликовали. Целый разворот. С биографией и фотокарточкой Емелина. Стотысячным тиражом.

Публикация вызвала фурор. «Независимую» завалили письмами и задолбали звонками: кто это? откуда он взялся?

Через неделю из газеты снова позвонили: «Знаете, мы два раза подряд никого не печатаем… тем более поэзию… Но вас хотим».

И дали еще один разворот.

– Это было счастье?

– Да, да. Напился.

– И?

– И ничего не произошло.

– Как не произошло, Сева? Ты же народный поэт, ты известный. У тебя за пять лет вышли четыре книги – когда у девяносто девяти из ста русских поэтов не выходит по десять лет ни одной! Одну из твоих книжек издал Илья Кормильцев, который, кроме тебя и Лимонова, больше не издавал ни одного поэта. Твои стихи, я в курсе, знают и помнят тысячи подростков в разных концах страны. (За взрослых не отвечаю – просто реже с ними общаюсь…)

– Я немножко понимаю в поэзии, – отвечает Емелин. – Последним известным поэтом был Евгений Евтушенко.

– Хорошо, – меняю я тему. – А мама твоя читала стихи сына? Гордилась?