Координата Z

А у нас есть.

Мы, либеральная политическая элита России и креативный класс, как и вы, буржуазия, любим европейские ценности, шоу поперечных комиков, шутки Невзорова и «глубокие» мысли Антона Долина. Мы, как и вы, ненавидим «совчину», портянки и кагэби. В сущности, мы одно.

Поэтому давайте договоримся так. У этой хтонической звероватой массы есть Министерство обороны с их железными игрушками – им вполне достаточно. Пусть любуются на своих десантников и вертолётики. Народу мы оставим политические шоу, чтоб злокипучий зоопарк «экспертов» заливал там про великую русскую миссию.

А себе мы оставим всё остальное: бюджеты, театры, радиоточки, арт-площадки, фестивали, журналы, награды и все прочие вкусные расклады.

И за это вы, креативный класс и просвещённая буржуазия, будете дарить нам, политической элите, лояльность. Мы будем вас поливать, как в теплице, а вы нам – дарить. Потому что мы одной крови – вы и мы.

И так они дарили друг другу тепло и верность. Этот союз был неразделим. Началась война – и за первый год войны он не дал ни одной трещины.

Выяснилось: так называемый «простой народ» любит свою страну, верен своей стране, и, едва случилась война, – потянул, как один он умеет, вместе со своей армией эту страшную лямку войны, работы на результат – и на фронте, и в тылу.

Зато буржуазия и «креативный класс» – в абсолютном своём большинстве – сразу же признались в ненависти к происходящему. Ведь втайне они всей душой презирали грубый и нелепый народ.

Догадываюсь, какие доклады поступали императору о ситуации в стране в начале войны. Нормальные доклады поступали! «Народ безмолвствует, пятая колонна купирована, революции не будет, отдельные эксцессы с руководителями театров, университетов, а также рестораторами, декораторами и звёздами блогосферы случились, но не играют особой роли».

Но они не играли особой роли вовсе не вследствие безупречной работы управляющего класса. Они не играли особой роли только по той элементарной причине, что в России остался к тому времени – один народ.

Наполовину плюнутый, на вторую половину выживавший как умеет, презираемый своей буржуазией и «креативным классом», замордованный всепожирающей, тупой и бесстыжей поп-культурой, но потрясающим образом не растерявший по пути из страшного прошлого в безобразное будущее своих святых, своих полководцев, свою калинку-малинку и веру в ангелоподобных десантников.

Именно и только этот народ обеспечивал сохранность государству и лично либеральной политической элите.

Беда же состоит в том, что народ этот – подтаивает, надрывается, томится, а на смену ему идёт поколение младое, незнакомое.

Из всех своих университетов, с каждой парты элитных школ, с каждой заметной тусовки, из всех сетевых ресурсов с тьмой подписчиков с первых дней войны шли тоскливые сигналы: «Нет войне, долой армию, мы ненавидим власть, верните TikTok, сатрапы».

Если выстроить в рядок всех топовых рок- и рэп-музыкантов, которые высказались против войны, а то и прямым текстом топили за армию Украины, а после сосчитать их подписчиков, – получится безумная цифра миллионов в 50.

Если к ним плюсануть миротворца Митю Глуховского и миротворца Даню Козловского, пяток самых молодых и модных кинорежиссёров и дюжину самых клёвых продюсеров, – это и будет портрет «элиты», которую у нас воспитали и выкормили к 2022 году.

Эта «элита» могла бы выжрать весь мозг и старшему поколению, но не справилась. Недоработочка! Зато с младшим она поработала от души.

Младшие вырастут. Они расправят, как те самые, из дурацкой книжки, атланты, свои белые плечи и скажут: «Мы здесь».

И тогда буржуазия и креативный класс разорвут этот негласный пакт с властью и заключат с ними.

И власть сожрут.

Проблема только в одном: её сожрут вместе со страной.

Заткнуться на чужих похоронах

Когда противостояние вспыхнуло с новой страшной силой, нет-нет да и начали доходить слухи о том, что в приличных культурных кругах мне ставят на вид: как-де мне не стыдно публично поддерживать одних писателей (тех, кто «за войну») и обижать других писателей (которые якобы «за мир»).

Нехорошо-с: мы ведь все – дети русской словесности, и должны возлюбить друг друга.

Избыточная литературоцентричность сознания видна была здесь.

Мне и в голову никогда не приходило завидовать своим коллегам по ремеслу: у меня всегда имелось своё место, и я был им удовлетворён.

Но когда случается война – любой разговор о литературе и литераторах сразу приобретает несколько иные смыслы.

Позиция моя была прозрачна с самого начала: я вёл речь не о писателях. Я вёл речь о людях, которые желают поражения моей армии. Моим собратьям. Моим друзьям.

Вот у меня был добрый приятель, позывной Воха. Его убили.

Вот у меня был близкий друг, позывной Граф. Он погиб. Я его похоронил.

За первые месяцы спецоперации я недосчитался дюжины знакомых и бывших однополчан.

У меня гибли земляки с Рязанщины, где я родился. Гибли с Верхнего Дона, где я вырос. Гибли с Нижегородчины, где я жил.

Тут вылезал из-под куста мудреватый кудрейка или кудреватый мудрейка в статусе светила отечественной словесности – и цедил, буквально, следующее: российская армия должна с позором проиграть, а следом Россия понесёт заслуженное наказание.

Я переводил это так: пусть они ещё раз убьют твоего Воху и ещё сто раз убьют Графа, пусть они убьют всех, кто стоит на их пути, пусть ваша армия бежит до Урала, а мы будем улюлюкать вам вслед, потому что вы – агрессоры и мерзавцы.

Для меня не имело и никогда не будет иметь никакого значения – писатель это говорит, музыкант или продавец бубликов.

Я говорю ему в ответ то, что думаю о нём.

Я говорю ему: ты урод.

Я говорю: я не хочу тебя видеть и слышать, равно как ты не хочешь слышать меня.

Ты – против моих мёртвых. Почему я должен сидеть с тобой за одним столом?

Мне отвечают: у него другое мнение.

Какое ещё «другое мнение»? Вы в своём уме?

У меня – убили брата! А у него по этому поводу «другое мнение»: он рад, что его убили. И я должен его понять, ведь у него такой хорей, такие ямбы.

У меня кровь приливает к голове, когда я это слышу.

Между прочим, у нас есть отличие, и оно весомо.

Я вовсе не хочу, чтоб его убили, этого человека с другим мнением. Я просто хочу, чтоб он заткнулся – на похоронах, где мы провожаем товарищей.

А вот он хочет, чтоб нас не было.

Говоря на каждой новой, ведомой Россией войне о необходимости нашего поражения, на самом деле он знает, как это поражение выглядит. Он хочет, чтоб нас, взявших в руки все виды оружия, – наказали, лучше – посадили, но если убили – тоже не беда. Так надёжнее.

Здесь меня опять перебивают и почему-то именно мне начинают объяснять, что русская культура обеднеет без них, что у неё должно быть два крыла, и очень длинный хвост, и глаза, которые смотрят в разные стороны.

А меня, говорю, тошнит. Я слышать это не могу уже.

Россия хоронит своих сыновей, своих детей и братьев, – а мне подсовывают очередное ехидное лицо литератора или артиста, и говорят: ну это же твой собрат по ремеслу, возлюби его, напрасно вы ссоритесь.