Родная речь, или Не последний русский. Захар Прилепин: комментарии и наблюдения

В Скопине в своё время родился автор песни «Эх, дороги…» композитор Анатолий Новиков, маршал СССР Бирюзов, кинорежиссёр Лукинский, драматург Афиногенов, философ Хоружий, в том же городке жил и учился будущий российский политик Владислав Сурков.

Я был крещён вскоре после рождения в церкви села Казинка – это соседнее с Ильинкой село, откуда происходил родом мой дед по матери.

Татьяна Николаевна Прилепина

мама [интервью Л. Зуевой, 2021]

Его я задумала ещё до рождения, именно мальчика и с именем уже, хотя досужие кумушки все как одна пророчили «девку». Но родился он.

Ребёнок рос особенным: он не плакал, спал всю ночь, просыпался сухим. С года мог один подолгу сидеть играть, либо листать книжки и рассматривать открытки художественные. Был задумчив и терпелив. В 3 года говорил хорошо, но очень не любил досужих вопросов взрослых, типа «ты чей», «как зовут» и т. д. Дома же очень подолгу расспрашивал меня обо всём, что видел. Сказки почти не читали, как-то взяла сборник Есенина – и он заслушался…

У сына с малого детства особенный взгляд – смотрит, будто видит тебя насквозь.

Захар

Отец мой, Николай Семёнович Прилепин, преподавал в соседней с Ильинкой деревне Высокое историю и одновременно был директором школы. В летние каникулы он брал заказ на ремонт школы и вдвоём с каким-нибудь приятелем красил здание, менял окна, штукатурил и тому подобное. Он всё умел делать, в том числе виртуозно играл на гитаре и баяне, и как баянист был званным гостем на всех свадьбах; рисовал, в том числе на заказ, но чаще дарил свои картины за так, или за «банку вина», как он это называл. Практически все его работы, за исключением нескольких, утеряны.

Отец научил меня ценить живопись: более всего – Константина Коровина и Петрова-Водкина.

«Краски России» – книга рассказов Константина Коровина, одного из любимейших моих художников. Эту книжечку купил в Липецке и привёз в Каликино мой отец. Мы с ним жили вдвоём в маленькой избушке прямо на скотном дворе, за стеной хрюкали поросята, блеяли козы, орал петух. И я читал Коровина, ликуя. Коровин меня покорил. Я просто в него влюбился. До сих пор помню его пронзительные рассказы: про собаку по кличке Феб, про увиденную ночью лошадь, про охоты, про друзей, про ласковую судьбу. Писал он эти чудесные вещи, будучи в изгнании и в бедности. Помимо Коровина, отличными писателями были и Верещагин, и Петров-Водкин, но Коровин защемил моё детское сердце навсегда. Это моё личное чудо, спасибо папе.

(инстаграм Захара)

Отец был под метр девяносто ростом; во всех компаниях, где я его видел, он всегда был самым сильным и самым умным. Рядом с ним я никогда и ничего не боялся.

В юности отец хотел стать художником, и музыкантом он тоже хотел быть, и, кажется, ещё поэтом – я видел несколько его стихов, в рубцовском стиле написанных; потом они тоже потерялись.

Никем из перечисленных отец не стал, и это его со временем надломило. Он выпивал, как и многие мужики в те времена, но выпивал безжалостно к самому себе.

Впрочем, пока он был молод и полон сил – это не было так заметно.

Было отцу лет восемь. И вот он говорит матери (моей бабушке): «Купи мне гитару». Она пошла, продала порося, купила гитару. Гитары тогда были дорогущими, половину порося за неё отдала. Дед её чуть не прибил тогда. А отец засел с этой гитарой в курятнике и сам научился играть. Отличный гитарист был. Ещё через два года: «Мам, купи мне баян». Бабушка двести яиц сдала и купила баян. И отец опять сам его освоил – множество песен знал, аккомпанировал прекрасно…

Годы спустя я обнаружил письмо отца той поры, когда он ухаживал за матерью. Ей было 17, ему – 22. В том письме он пишет, что хочет чего-нибудь добиться в жизни, только ещё не решил – в литературе, в музыке или в живописи. Разносторонний, одарённый был человек, но не мог определиться. Так себя ни в чём и не реализовал, по сути. Многие впадают в депрессию, когда что-то не удаётся в жизни, а мой отец всегда был внешне спокоен, сдержан, невозмутим, я никогда не видел его в плохом настроении. Но внутри-то его точило.

(интервью Захара Прилепина, журнал «Батя», август 2017)

Мы держали в Ильинке небольшое хозяйство: кур, уток; у нас был огород.

Огород отец вспахивал сам: запрягал лошадь и пахал; я смотрел на это.

Крестьянский труд, как и любой другой, давался ему легко.

– Помню, были мы как-то на пилораме, и отец «распахал» себе руку циркулярной пилой. И ничего: завернул платком и пошёл как ни в чём не бывало. Абсолютное спокойствие. И так во всех ситуациях, когда что-то происходило: всегда спокойный вид, всё под контролем, всегда невозмутимый, никакой суеты…

У меня было ощущение абсолютной несокрушимости отца. Прошли годы, а это чувство сохранилось.

Никакого воспитания в виде назидательных разговоров не было: его пример сам по себе был воспитанием.

Я это тоже унаследовал: меня мутит от любого дидактизма.

(интервью Захара Прилепина, журнал «Батя», август 2017)

Родом отец происходил из села Каликино Добровского района Липецкой области – до появления Липецкой области село числилось в Тамбовской губернии. Каликино стоит на притоке Дона – реке Воронеж. Я считаю себя вспоённым донской водой.

В Каликино я проводил бо?льшую часть лета с самого раннего детства до шестнадцати лет, и считаю эту деревню своей родиной в поэтическом смысле. На окраине деревни есть высокие холмы, куда я уходил и сидел там целыми днями, не зная зачем, глядя на простор и заходящее солнце.

Деда моего звали Семён Захарович, он тоже был высок, белес, степенен, необычайно силён физически, имел басовитый голос, слышимый за целую улицу. Великую Отечественную он начал артиллеристом, командиром орудия, летом 1942 года попал в окружение и в плен, и сидел в немецких лагерях до конца войны. Освободили его американцы. Когда его выпустили – он весил 47 килограмм. К своим он пошёл пешком. Деда допросили и отпустили восвояси.

Со своей женой – моей бабушкой – он поженился ещё до войны, и она, не получив от него ни одной весточки, кроме письма в 1942 году, ждала его всю войну и дождалась.

Письмо это я видел и читал. Там дед писал, что был в страшном бою, они отражали танковую атаку, но теперь всё хорошо и он просит жену ждать его.

Бабушку звали – Мария Павловна, она была настоящая русская женщина, богомольная, терпеливая, никогда и ни при каких обстоятельствах не повышавшая ни на кого голоса. Читать она едва умела, и в школе училась то ли класс, то ли два. Бабушка была, как и дед, каликинская. В речи её было много сугубо казачьих диалектизмов.

Письмо деда тоже потерялось. Оно было на открытке.

Татьяна Николаевна Прилепина

мама [интервью Л. Зуевой, 2021]

Дедушки и бабушки его любили нежно очень. Будучи учеником в средней школе, он писал необыкновенно трогательные письма им на 9 Мая, – родители мои просто плакали и все письма эти сохраняли.

Захар

Мать моя, Татьяна Николаевна, в девичестве – Нисифорова, работала в сельской ильинской больнице. Рядом с больницей стояла не разрушенная, но ещё не открытая тогда церковь. Я очень часто гулял вокруг этой церкви. Она казалась мне высокой и загадочной.

Напротив церкви стояла двухэтажная школа – потом её разрушили, – где я начал учиться.

Моего деда по матери звали Николай Егорович Нисифоров, они с бабушкой жили в пригороде Скопина – в пору моего детства это место называлось совхоз им. Мичурина. Потом совхоз переименовали в село Успенское.

Дед с бабушкой (мы называли её бабукой) были хлебосольны, постоянно собирали гостей, устраивали огромные застолья. Держали хозяйство: две коровы, несколько свиней, кролики, утки, гуси, куры.

Дед был охотником.

Ещё он научил меня косить. Всё лето я и мой двоюродный брат Колёк, будущий герой многих моих рассказов, занимались крестьянским трудом; думаю, это пошло мне на пользу.

Дед прошёл почти всю войну, начав воевать под Сталинградом и встретив победу в Венгрии. Он был пулемётчиком и потерял только вторых номеров пять или шесть человек. Вообще же из его пулемётного расчёта погибло более двух десятков солдат. Когда они штурмовали Днепр, снаряд попал в плот, на котором они плыли, и все погибли; деда выбросило в воду – он не был ранен, но и плавать не умел; чудом уцепился за какое-то бревно и доплыл.

В 1946–1947 годах дед дослуживал на территории Западной Украины, и всю жизнь ненавидел бандеровцев; «бандера» – с маленькой, потому что это произносилось как синоним «негодяя» или потенциального предателя, – было у него одним из самых ругательных слов.

Когда дед вернулся с фронта, мать его не узнала, потому что на него ещё в 1942 году пришла похоронка. Писем домой он всё это время не писал. Говорил, что тогда он едва умел писать. В школе он тоже учился то ли один класс, то ли два.

На самом деле, сильно контуженного в боях под Сталинградом деда подобрала какая-то баба, и он у неё сначала оклемался, а потом ещё жил какое-то время – дрова, говорит, рубил.

В общем, когда он вернулся, ему заново засчитали поступление на службу – уж не знаю, как он исхитрился объяснить, куда он делся на несколько месяцев. Видимо, по этой причине дед старался не попадаться никому не глаза и даже писем домой не писал.

Он был награждён медалями «За отвагу» и «За взятие Будапешта».