Тегеран-82. Начало

Всю ночь мне снились изящные длинноногие лошадки и дядя Валя.

А утром я проснулась и поняла, что влюбилась в Грядкина.

Интересно, он и впрямь считает меня красивой?

Как только родители ушли на работу, я встала перед трюмо и задумчиво накрасилась маминой косметикой.

В гриме я понравилась сама себе намного больше и тут же решила, что, пожалуй, так и быть, позволю Грядкину на концерте подсадить себя на стол на глазах у всей честной публики.

А еще мне просто необходимо красивое платье! Все же играю я не кого-нибудь, а саму шахбану Фарах! А она очень красивая (см. сноску-6 внизу). И наверняка не карабкается на бильярдный стол самостоятельно.

Я помнила Фарах-ханум: она приходила к нам в класс со своей дочкой Лейлой, пока все еще были в наличии – и персидская монархия, и школа при советском посольстве. Шахиня озаботилась внедрением в Иране всеобщего среднего образования и интересовалась зарубежным опытом, посещая школы-восьмилетки при иностранных посольствах в Тегеране.

Наш класс она выбрала, потому что ее младшая дочка Лейла была нашего возраста, 1970-го года рождения.

Нас предупредили за неделю, что нас посетит шахиня вместе с настоящей принцессой, нашей ровесницей. Нам велели не опозориться перед венценосными особами и вести себя так, как нас проинструктируют.

Потом к нам пришел посольский дядя и сказал, что мы должны быть любезными, улыбаться и отвечать на все вопросы, которые нам будут задавать. Но отвечать следует только по-русски, даже если кто-то из нас вдруг может по-английски. Нам пришлют самого лучшего переводчика посольства, чтобы шахиня с дочкой не узнали, какое у нас жуткое английское произношение.

Я знала, как выглядит Лейла Пехлеви (см. сноску-7 внизу). Папа показал мне ее на шахском семейном фото в дореволюционном журнале. Снимок был как раз с празднования дня рождения Лейлы. Так я узнала, что она родилась в тот же год, что и я, только в марте.

Я еще удивлялась: всего на 7 месяцев старше меня – и настоящая принцесса!

Мама еще тогда заявила, что я и так бездельничаю как принцесса. А лучше бы я побольше занималась по советским учебникам и мечтала бы стать не принцессой-бездельницей, а образованным человеком.

Но мне все равно было интересно, как живут настоящие принцы и принцессы и их родители – короли с королевами.

На снимке шахской семьи мне больше всех понравился один из братьев Лейлы, с открытой такой улыбкой, он был гораздо симпатичнее мальчишек из нашего класса. Из подписи под фото я узнала, что зовут его Али-Реза и ему 12 с половиной, прямо как нашему Артуру (см. сноску-8 внизу). С тех пор я всегда высматривала в англоязычных журналах, которые папа приносил из посольства, нет ли там чего новенького про Али-Резу? Если мне попадались его фото, я их вырезала и складывала в деревянную хохломскую шкатулку, которую мне прислала на день рождения бабушка.

Первые красавицы нашего класса, дочки советников посла, тут же предположили, что принцесса – страшная зазнайка, и договорились нарочно не отвечать на ее вопросы.

– Небось еще в короне припрется! – фыркала Юля, дочь советника посла по вопросам культуры. – Мы с мамой видели в журнале фото ее старшей сестры Фарахназ. На снимке она еще пешком под стол ходит, а на ней уже такая коронища, больше, чем она сама! Мама сказала, что потянет на бюджет маленькой африканской страны! (см. сноску-9 внизу).

– Расспрашивать нас ей положено по протоколу, – со знанием дела вещала Леночка, дочка советника посла по дипломатическому протоколу. – А если мы будем молчать, для нее это провал, дипломатическое фиаско! Кто за бойкот этой дурацкой персидской принцессе?

Честно говоря, я не очень страдала, когда посольская школа закрылась. В нашей московской английской – по крайней мере, после поступления в нее – никто ежедневно не вспоминал, кто у кого папа. В посольской школе изо дня в день папы незримо были с нами. Все дети были вежливы и безупречно воспитаны, но отношение к отпрыскам, к примеру, атташе посла и коменданта посольства неуловимо отличалось. Хоть мы и были совсем мелкими, но разницу эту чувствовали, и она влияла на наше отношение друг к другу и к окружающему миру.

На бойкот чужеземной принцессе согласились все, но, увидев Лейлу, смягчилась даже наследница престола советника посла по протоколу. Она была выше всех в нашем классе, даже мальчишек, и стеснялась этого, хотя и пыталась бравировать. А «дурацкая персидская принцесса» оказалась еще длиннее ее! И еще намного проще и дружелюбнее.

Она пришла без короны, в обычных американских джинсах, какие все мы покупали в тегеранских магазинах, и вела себя так, будто не знала, что она принцесса.

Лейла – тогда ей было 8, как и всем нам – запомнилась мне худенькой, долговязой и подвижной. Принцессы нашего класса нашли ее не слишком красивой и потому даже не достойной бойкота с их стороны.

Лейла сообщила нам, что она, ее старшая сестра Фарахназ и брат Али-Реза занимались балетом с русской преподавательницей по имени Инга. Это настоящий балетмейстер, она и ее муж работали по контракту в тегеранской Императорской опере. Мадам Инга приезжала прямо к ним домой несколько раз в неделю и у них были большие успехи! Но теперь мадам Инга уехала домой, о чем Лейла очень жалеет. Принцесса заявила, что занимается балетом с четырех лет и бросать не собирается, поэтому надеется, что найдет ей новую преподавательницу. Но она балетмейстера именно из Советского Союза! Мадам Инга говорила, что у Лейлы способности, а русская балетная школа – самая лучшая школа!

В то время я еще понятия не имела, что мы переедем в бимарестан-е-шурави, а там будет тетя Таня, которая займется со мной балетом. Но именно глядя на маленькую принцессу, свою ровесницу, я решила, что тоже люблю балет и заочно возгордилась русской балетной школой.

Затем Лейла вручила каждому из нас подарок от шахской семьи – по большой яркой коробке с изображением японской женщины в цветастом кимоно. Объяснила, что это японские наборы для «суми-э» – рисования тушью на рисовой бумаге, ее любимые. И тут же бросилась показывать, как ими пользоваться.

Наборы были настоящим чудом: огромная палитра красок, включая самые диковинные цвета вроде «smoked rose» (пепельная роза – англ), мольберт с подставкой, 12 кисточек разной толщины, рулоны с восхитительно шуршащей рисовой бумагой и трафареты для раскрашивания. И все такое красивое, глянцевое, ароматное, что хотелось немедленно начать рисовать, что и сделала Лейла. Но мы сдерживались, как и положено счастливым советским детям, которых ничем не удивишь.

Пока Лейла увлеченно водила кисточкой, шахиня объясняла нашим учителям через дядю-«самого-лучшего-переводчика», что суми-э – это древняя японская техника рисования, она очень полезна для детей младшего школьного возраста. Развивает мелкую моторику и усидчивость, стабилизирует нервную систему, способствует развитию вкуса, чувства цвета и гармонии. Это звучало так убедительно, что с того момента все наши родители ко всем праздникам вместо нарисованных своими руками открыток, как это было принято раньше, стали получать картинки в технике суми-э.

Еще бы: до этого учительница, чтобы уберечь, как тогда говорили, «свое педагогическое реноме в условиях загранкомандировки», вынуждена была отдельно возиться с каждым из нас, проверяя наши самодельные поздравительные открытки родителям. Потому что если мы вдруг нарисуем папе-атташе какую-нибудь бяку-закаляку-кусачую и подпишем под ней «ПАЗДРАВЛЯЮ!», а папа окажется не в духе, на этом командировка учительницы может закончиться. А тут трафареты готовые, раскрашивай не хочу. И даже есть уже готовые подписи – «For My Dear Mummy» и «For My Dear Daddy» («Для моей дорогой мамочки» и «Для моего дорогого папочки» – англ.).

Сама шахбану показалась мне невероятной красоты. На ней было красивое платье (наши учительницы потом шептались, что от «Valentino»), добрая улыбка и красивая пышная прическа. Незадолго до этого она добилась отмены платков для женщин на государственном уровне и сама служила наглядным доказательством достигнутых свобод. Голова ее была не покрыта. Кстати, именно этим шахиня спровоцировала самую острую волну недовольства народа. В целом ее любили, она много помогала больным и бедным, сама ездила по больницам, не боялась посещать деревни, охваченные чумой, холерой и проказой.

Как и предупреждал посольский инструктор, шахиня расспрашивала о нашем житье-бытье на английском, мы отвечали на русском. Она внимательно слушала наши ответы: смотрела в глаза отвечающему и кивала в нужном месте – еще до того, как переводчик заканчивал фразу. Я давно замечала, что далеко не все взрослые кивают в нужном месте, даже если говоришь с ними на одном языке. А интерес шахини к нам был искренним: я почувствовала это каким-то органом, не отраженным в анатомическом справочнике. И неожиданно испытала к этой красивой чужой женщине такое доверие, будто знала ее всю жизнь.

Фарах-ханум была вся такая изысканная, душистая и блестящая, словно большая кукла. Стоя с ней рядом, я думала, что вырасту и обязательно стану такой же.

На шахине не было никаких сложных одеяний, но лоск от нее прямо исходил! Теперь я знаю, что это искусство. Дорого одеться может каждый, у кого есть деньги. А одеться так, чтобы источник твоего особого шарма был неуловим, может только человек с врожденным вкусом.

Шахиня рассказала, что, кроме младшей дочки Лейлы, нашей ровесницы, с которой мы уже познакомились, у нее еще есть старшая дочь Фарахназ (см. сноску-9 внизу), старше нас на семь лет, и два сына – Али-Реза, старше нас на 4 года, и Реза-Курош, старше на 10 лет (см. сноску-10 внизу).

Поделилась, что не всегда ее дети хорошо учатся, но их папа-шахиншах очень переживает из-за плохих оценок, поэтому они стараются его не расстраивать.

На этом месте Лейла подняла голову от своего рисунка и скорчила смешную рожицу, изображающую, как «шахиншах» бывает недоволен.

Мне стало смешно – и я снова поймала себя на ощущении, будто уже где-то встречала и эту веселую Лейлу, и ее нарядную маму. В тот день, когда шахиня с дочкой рисовали в нашем классе, мы бы ни за что не поверили, что не пройдет и двух лет, как венценосный отец маленькой принцессы скоропостижно скончается в изгнании, а ее саму найдут мертвой в номере лондонского отеля. Всего двадцать три года спустя, когда ей и всем нам, сидящим сейчас в этом классе, исполнится 31 год. И что с момента бегства ее семьи из Тегерана Лейла больше ни разу в своей, оказавшейся недолгой, жизни не увидит родины.

На прощанье шахиня с дочкой подарили нашей школе целую машину- рефрижератор, наполненную «семейными галлонами» английского ванильного мороженого и ящиками разноцветных йогуртов с разными вкусами и кусочками фруктов внутри.

Шахские угощения нам еще долго выдавали в качестве школьных завтраков. Больше всего я полюбила ананасовый йогурт.

Много лет спустя, читая мемуары Фарах-ханум, изданные за океаном (их мне привез из США бывший одноклассник), та сценка всплыла у меня перед глазами, будто была вчера. С каким достоинством и доброжелательностью общалась с нами шахиня, как искренне и открыто улыбалась, как маленькая Лейла раскрашивала с нами подаренные ее мамой картинки…

Каким бы ни был персидский шах с общечеловеческой и политической точки зрения, судя по тому, как любила его семья, мужем и отцом он был хорошим. Шахбану назвала свои мемуары «Беззаветная любовь» – к мужу, к родине, к детям и ко всему тому, что она делала. В них она пишет, что во все, чем ей приходилось заниматься, она старалась вложить любовь – и поэтому многое ей удавалось. Лично я ей верю.

Из воспоминаний Фарах-ханум я узнала оценку событий того времени семьей Пехлеви, но это случилось намного позже. А тогда, впечатлившись монаршим визитом в нашу школу, я стала интересоваться шахиней, но узнала лишь то, что удалось подслушать во взрослых разговорах.

Посольские жены судачили, что в шахбану был влюблен наш певец Муслим Магомаев. А это говорило о многом: Магомаев даже моей маме нравился. Почти так же сильно, как Вахтанг Кикабидзе и Ренат Ибрагимов, от которых она вообще балдела.

Еще говорили, что Фарах-ханум не раз проявляла благородную стойкость и сдержанность. Завистники плели шахине про ее мужа всякое, но она никому не верила – только любимому и своему сердцу.

Шах был старше ее почти на 20 лет, разница в возрасте почти как у нас с Грядкиным – разве что немного поменьше.

Грядкину на тот момент был 31 год, это я потихоньку выяснила в списке сотрудников, найденном у мамы в приемном покое. Против моих девяти разница составляла всего-то 22 года. Не так уж и много. Моих любимых чеховских и тургеневских героинь на каждом шагу выдавали за мужчин, старше их на 20 лет и больше, и иногда они даже их любили! За месяцы, проведенные без советской школы, в книжной любви я стала большой специалисткой: никто не мешал мне читать любые взрослые книжки, какие только попадались под руку.

В том же списке сотрудников указывалось, что Грядкин женат, но меня это не смутило. Я решила, что раз жена дяди Вали не побоялась отпустить его одного так далеко, значит, она его не любит. Вот моя мама сразу сказала: «Мужа одного не оставлю, тем более, в такой дикой стране!»

В общем, я озаботилась платьем, достойным шахини и внимания Грядкина.

Незадолго до этого мама как раз предлагала купить мне к весне новое платье. Но тогда я еще не знала, что ко мне придет любовь, и отказывалась. Мне не то, чтобы не хотелось платья, просто было лень за ним идти. Тем более, с мамой.

Это с папой можно было приехать на машине и быстренько купить то, что висит ближе ко входу. А с мамой процесс затягивался. Она требовала тщательных примерок, долго сомневалась, щупала ткань, качала головой, употребляла свое любимое слово «кустарщина» и по десять раз подозрительно меня перепрашивала: «А ты точно будешь это носить?»

При этом мама никогда не торговалась, заявляя, что это неприлично. Но я подозревала, что она просто не умеет. Но даже без торга поход за покупками с мамой отнимал полдня, а, по папиной версии, и ползарплаты.