Нет мира в конном мире. Часть 1. Вход

– Бавыфни, бавыфни! Вот ефли вы неудацно выдите замуф, то вы мовете вазвестифь. Но ефли вы пофтупите в инфтитут, а не унивефситет – вы с вафим дипвомом уфе никуда не вазведетесь!

Но за право открывать эти двери в качестве студентки надо было еще побороться.

Я устроилась лаборанткой на кафедру в Институт повышения квалификации преподавателей общественных наук при ЛГУ. Точнее, стеклографисткой. Мало кто помнит, что был такой множительный прибор – стеклограф, прообраз современного ксерокса. Огромная махина. Сам прибор давно списали, а должность осталась. Традиционно ее занимали такие как я горе-абитуриенты. Работа «не пыльная» Я изредка печатала на машинке расписание лекций и авторефераты, пила чай с коллегами, такими же праздными, как и я, а в основное время, конечно, мечтала о лошадях. Пока только мечтала – надо было зарабатывать на жизнь. Работа находилась далеко от моего «спального» района, и домой я попадала около восьми, выходные уходили на решение бытовых проблем – стирка, уборка, беготня по магазинам. Я боялась второй год подряд провалиться на английское отделение и подала документы на польское, куда был меньше конкурс. На этот раз у меня все получилось, и к родителям я поехала в августе уже в новом качестве – полноправной студенткой филологического факультета.

В Абхазии меня ждало сильнейшее разочарование – мои журналы «Коневодство и конный спорт» за семь лет, аккуратно сложенные перед отъездом, оказались «прочитанными» моими младшими сестрами. Уцелело всего несколько страниц. Это было так неблагодарно с их стороны! Я заботилась о них, ночей не спала, кашей кормила, носы подтирала… Рыдая, я собирала то, что осталось от моих сокровищ. Мама лишь пожимала плечами:

– Надо было сразу забирать с собой.

Уезжая тогда, я тащила толстенные словари, которые позарез были нужны для учебы, и маме это обстоятельство было известно. Но она не выносила детского плача и готова была дать им что угодно, лишь бы девочки молчали. Журнал с девочкой Оксаной, едущей испанским шагом, я так и не нашла…

Родители были воинствующими атеистами. Меня же крестили по настоянию бабушки в возрасте шести месяцев. Я носила крестик и молилась про себя, как умела. С заявлениями «Бога нет» я была категорически не согласна. Это оказался дополнительный клин в отношениях с родителями, которые и без того не были простыми. Отец мечтал о сыне, дочки считались «браком», и себя он называл «бракоделом». Мама детей не любила, они ее раздражали, особенно я, которая была похожа на ее нелюбимую свекровь. Ту самую, которая настояла, чтобы меня окрестили. Мне часто доставалось от матери совершенно безо всякой причины. Она просто отыгрывалась на мне, замученная непростой и неустроенной деревенской жизнью. Меня она называла «скотобазой», и это было очень обидно.

Именно тогда пришло понимание того, что мир несправедлив. Я не была завистливым ребенком, но что-то похожее на зависть всегда шевелилось в моей душе, когда я видела, как относятся к детям другие люди. Они любили их просто так, ни за что, со всеми их двойками и шалостями. Эта рана рубцевалась долгие годы и периодически дает о себе знать и сейчас, точно как место старого перелома ноет при перемене погоды. То, что теперь родители далеко, оказалось очень кстати. Виделись мы редко, и никогда эти встречи не доставляли мне удовольствия. Мама регулярно сравнивала меня с сестрами и считала, что именно они, а не я – предмет ее гордости.

Мне хотелось, чтобы мной гордились тоже. Я старалась хорошо учиться, помогать по дому, не перечить отцу и матери, но все было бесполезно. Наши абхазские соседи искренне считали, что я – дочь отца от первого брака, то есть падчерица. Теперь ситуация изменилась. В Ленинграде я была независимой, сама себя обеспечивала и за родительской помощью не обращалась никогда. Пять лет учебы прошли в трудах – я работала репетитором английского языка с маленькими детьми, письменным и устным переводчиком.

Училась на дневном на филфаке, а со второго курса еще и на экономическом факультете в школе бизнеса. Занятия там шли по субботам с девяти до восемнадцати. В эти дни я пропускала занятия на филфаке на совершенно законных основаниях. Попала я в школу бизнеса совершенно случайно. На втором курсе, в разгар экономических потрясений, когда рубль стремительно обесценивался, за колбасой выстраивались километровые очереди, денежные вклады населения сгорали и предприятия месяцами не выплачивали зарплату, во мне поселился страх – оказаться безработной со своим горячо любимым польским языком. Поскольку я была прилежной студенткой, меня заметил преподаватель политэкономии и предложил получить второе высшее образование в школе бизнеса.

– Если вы пришли в университет получать знания, то вы ошиблись дверью. Что возьмете, то и ваше! Это был состоявшийся ученый и мудрый человек. Он все про нас, студентов, знал – кто с кем дружит, у кого по какому предмету даже неявные «хвосты», и кто к какому клану принадлежит – литературоведов или «языкознавцев». Еще на первом курсе я почувствовала, что на кафедре идет какая-то странная война. Сделанный мною реферат по языкознанию был подвергнут жесточайшей критике со стороны нашего преподавателя польской литературы Максима Павловича. Яду было вылито столько, что стало понятно – существует какая-то другая причина для столь яростной критики, чем фактически допущенные мной в работе ошибки и неточности. Мне не хотелось еще одной войны, я и в школе была сыта этим по горло. И выход нашелся как-то сам собой. После того случая я держала нейтралитет, благоразумно занявшись стилистикой, которая находится где-то посредине двух дисциплин. И от меня тут же все отстали, и моя учеба на славянской кафедре прошла в довольно доброжелательной атмосфере. На филологическом мне посчастливилось учиться у замечательных преподавателей. Помню профессора Иванова, который всегда торжественно входил в аудиторию – высокий, стройный для достаточно почтенного возраста, в идеально выглаженных белоснежных рубашках. Иванов читал лекции по русской литературе второй половины девятнадцатого века. И как читал! Он не сделал в своих лекциях ни одной интонационной ошибки! Его речь была безупречной. Образец ПРЕПОДАВАТЕЛЯ СТАРОЙ ШКОЛЫ. Я не пропустила ни одной из его лекций, удивительно красивых и по форме, и исключительно интересных по содержанию.

Помню первый экзамен – древнерусскую литературу. Готовилась я к нему, прямо скажем, неважно. Приехали в гости тусовщики из Люберец, и мы всю ночь слушали записи «Аквариума», вели душеспасительные беседы и употребляли портвейн на моей просторной кухне. В итоге, из наспех прочитанных текстов я почти ничего не помнила. Зато до сих пор помню свой билет – «Житие Александра Невского».

– Нуте-с, сударыня, – прогудела басом грузная преподавательница по фамилии Демкова, или «бабушка Демкова», как звали мы ее за глаза.

– При каких обстоятельствах появился на свет Александр Невский? Я густо покраснела и сказала:

– Не знаю.

– Да, матушка! А «Житие Александра Невского» вы не читали. Ибо, если бы вы его читали, то с легкостью бы ответили, что Александр Невский появился на свет от Святого духа.

Двойка была совершенно справедливая. Это был первый и последний экзамен в университете, который я завалила. Ко всем последующим экзаменам и зачетам теперь готовилась аккуратно – читала в течение года тексты, записывали их краткое содержание. Перед самим экзаменом просматривала сделанные записи. Я помнила, на каком этаже жила старуха-проценщица, какой породы был пес у дамы с собачкой и какой мундир был у Чичикова. Собственно говоря, мундиров у этого литературного героя было два – брусничный и «цвета наварринского пламени с искрой». Это были излюбленные вопросы преподавателей на экзамене. Считалось, что студент, читавший текст, обязан помнить такие подробности. К экзамену у профессора Иванова студенты, даже самые несознательные, готовились тщательно. Читали тексты из данного Ивановым списка, записывая основное содержание повестей и романов, фиксируя все детали, на которые преподаватель мог обратить внимание при проверке. Не ответить профессору Иванову было бы просто стыдно. Каково же было наше разочарование, когда Иванов не явился на экзамен, и наши блестящие знания были продемонстрированы какой-то аспирантке с кафедры.

Причина оказалась серьезной – тяжело заболела его жена. Глядя в глаза молоденькой аспирантки, я мысленно представляла себе высокого седого преподавателя в кипенно-белой рубашке, который за время лекций не сделал в своей речи ни одной ошибки. Профессор Иванов стал тогда моим камертоном и примером для подражания. Я бесконечно благодарна этому удивительному человеку, который собственным примером научил меня бережно и благоговейно относиться к каждому родному слову.

С польским у меня как-то не заладилось. В ленинградской школе мне легко давался французский. Но я была слегка ленива и не слишком старательна в его изучении. Потом, в Абхазии, я начала учить английский с четвертого класса. И этот язык тоже давался легко, играючи. И тут такая неудача с польским… Было странно копировать манеру «нарочито» произносить слова. Интонации, свойственные у нас речи не слишком культурных людей, были абсолютной нормой произношения для поляков. Ничего не поделать, уж такая в польском языке мелодика. Долго я не могла преодолеть внутренний протест, который рождался в душе, когда надо было ее воспроизводить. Привыкала мучительно и целый год и была исключительно молчалива на уроках польского. Меня уже собирались отчислять и даже нашли на мое место девочку с биофака. Но мне на роду было написано закончить университет по специальности «славистика».

Летом я познакомилась с Анджеем Бартошем, своим первым мужем. Погружение в среду изучаемого языка сотворило чудо, и я заговорила по-польски легко и свободно. Как будто перешла с этим языком на «ты». Девочка с биофака осталась на биофаке. Но мне и этого было мало! Я очень хотела учиться на экономическом и получить второе высшее. Записочка преподавателя политэкономии сработала, и меня в школу бизнеса зачислили. Лучезарно улыбаясь, я «стрельнула» конспекты у мальчиков, которые учились с самого начала, аккуратно переписала их и подготовилась к своему первому зачету. Система обучения была жесткая. Один зачет не сдал – вылетаешь. Из четырех сотен новобранцев до финиша доползли всего около тридцати. Самые стойкие и трудолюбивые. Главным открытием из дисциплин бизнес-школы для меня стал маркетинг. Читал его преподаватель по фамилии Остапенко – симпатичный молодой человек в модном пиджаке горчичного цвета. Он проходил стажировку в Америке, где заразился бациллой маркетинга и был, несомненно, человеком, весьма увлеченным предметом. И эту увлеченность он передал мне. Я читала «Основы маркетинга» Филиппа Котлера словно захватывающий роман Переса-Реверте, до того мне было интересно. Маркетинг надолго стал моей философией и путеводной звездой в бизнесе. Позже я узнала, что именно маркетинг дает наиболее сильный толчок к последующей карьере руководителя. В моем случае так оно и случилось.

Открывать дубовые двери филфака мне уже изрядно поднадоело, субботы на экономическом приносили гораздо больше удовлетворения. Я летела туда не потому, что боялась быть отчисленной. Иностранные языки не были хорошей профессией, это лишь полезный навык для каждого образованного человека. Другое дело – бизнес! Мне действительно нравилось учиться в бизнес-школе. Это было не решение отца, а мой осознанный выбор. Биржа и ценные бумаги – первый экзамен. Я зубрила термины и повторяла лекции. Хотя нынче, признаюсь, не отличу авизо от опциона. Финансы меня интересовали мало. Помню, мы составляли баланс в качестве выпускного экзамена, и он не сошелся сразу у всех.

– А-а-а! – он и не должен сойтись, – я цыфирки перепутал на доске, – заговорщицки прищурился наш завкафедрой Пашкус, или любимчик Пашкус, как звали его за глаза. Всем в итоге поставили «зачет».

Меня больше интересовали целевые группы и паблик рилейшенз, истории, которые содержали интересные рекламные сообщения. Маркетинг продукта, маркетинг услуги, и особенно маркетинг личности. Как потом все это пригодилось в моей будущей работе и карьере!

Жизнь текла исключительно насыщенно. Итак, два факультета, зарабатывание денег уроками, экскурсиями и переводами, бытовые заботы, семейная жизнь… Лошадей я видела редко, но каждый раз мое сердце замирало в благоговейном восторге. Мне хотелось сесть в седло, хотелось чистить лошадей, купать, разносить душистое сено. Но в этот мир было рано, я еще не заработала свой пропуск туда. Лошади стремительно проносились мимо. Пока. Иногда они все же останавливались и даже поворачивали голову в мою сторону. Помню, как-то раз в Александровском парке я уселась на прокатную вороную рысачку и даже самовольно проехалась на ней рысью, метров десять, после чего нас поймали, и с лошади меня сняли. Прогулка быстрым аллюром в планы мужа не входила.

Бартош был почти на тридцать лет старше, и, конечно, баловал меня всеми доступными способами. Относился как к дорогой китайской вазе – бережно и, как к ребенку – нежно. Увидев, как я отчаянно болтаюсь в седле, он дико за меня испугался. Анджей запретил подходить к лошади ближе, чем на десять метров. Но моя эфемерная мечта заняться конным спортом приобрела к тому времени вполне конкретные очертания. Для этого уже не нужно было врываться в круг избранных, допущенных в конноспортивную школу. Коммерческие отношения коснулись тогда и верховой езды тоже. Для приобщения у миру нужны были только свободное время и лишние деньги. С деньгами все обстояло отлично, а свободное время поглощал муж. Надо признаться, разница в возрасте давала мне неоспоримое преимущество. Я как бы была его любимой дочкой, а он – моим заботливым папашей. Я получила задним числом ту отцовскую нежность, которой обделил меня мой родной отец. У Бартоша в Польше оставалась дочь, даже старше меня. Отцовские чувства Анджея изливались на его девятнадцатилетнюю русскую жену, которая в них отчаянно нуждалась.

Бартош решал все бытовые проблемы – мыл полы в моей питерской квартире, снабжал семью дефицитными продуктами и учил меня готовить. Его скудный кулинарный арсенал заключался в двух блюдах – гороховом супе и бигосе. Первое я не любила и поглощала, вяло болтая ложкой в тарелке, а вот второе мне очень нравилось, и я до сих пор с удовольствием иногда его готовлю.

Это старинное польское охотничье блюдо. Основу его составляет капуста – наполовину свежая, наполовину квашеная. Причем капусты должно быть меньше, чем мяса. Сперва варится бульон, и чем разнообразнее будут мясные ингредиенты, тем вкуснее бигос! В идеале это должны быть копченая свиная шейка, колбаса, говядина. Нынче я обхожусь только говядиной и телятиной, потом расскажу, почему. Вкус блюда, несомненно, страдает, но идея бигоса остается прежней – не капуста с мясом, а мясо с капустой. Еще в бигос добавляется сухое белое вино и чеснок. И обязательно тмин. Он облагораживает простецкий запах капусты. И есть бигос лучше не свежеприготовленным, а на вторые сутки. Этому блюду необходимо настояться. И если добавить в него ягоды можжевельника, то бигос приобретет по-настоящему охотничий аромат! Кулинарные экзерсисы чередовались с насыщенной культурной программой.

В польское консульство, где Анджей работал, постоянно приносили дефицитные билеты на концерты и в театры. Муж был также заядлым путешественником и не хотел сидеть дома в выходные. Мы объездили Псков, Новгород, побывали на Валааме, ходили в театр и на концерты, много времени проводили на теннисном корте. В бизнес-школе меня прозвали «Аля, девочка с ракеткой». Семейное счастье оборвалось внезапно. Анджей уехал в Польшу решить какие-то неотложные дела и больше никогда не вернулся, остался лежать в польской земле. Сердечный приступ и скоропостижная смерть. Мы не успели оформить наши отношения официально, и я стала вдовой, так и не успев сталь женой. Закончив универ, из трех возможных вариантов я выбрала самый худший – пойти на работу к дальним родственникам. Работала больше всех, получала меньше всех и терпела пинки и подзатыльники.

Зато на работе я познакомилась с бойким парнем и вскоре вышла за него замуж. Меня покорило, что фамилия его происходила от имени Филипп, что в переводе с греческого означает «любитель лошадей». Ухаживал Филиппенко очень романтично. Коммерческий директор птицефабрики, он к нам приехал покупать рацию для служебного пользования. А у этой самой птицефабрики была своя конюшня. И Филиппенко любезно пригласил меня покататься верхом. Упустить возможность сесть в седло я не могла. Тем более, что мне была обещана персональная лошадь! Все оказалось правдой. Конюшня на самом деле существовала. Мне дали огромного вороного мерина латвийской породы по кличке Ла-Манш, настолько флегматичного, что мы с ним даже рысью не смогли поехать. Сколько я ни старалась его послать, то есть толкнуть прижатыми к бокам ногами, ничего не получалось. Ленивый Ла-Манш, или, по-простому, Мальчик, явно не хотел напрягаться! Всю дорогу мы ходили шагом. Конюшенные девочки презрительно оглядывали девку, которую привезло начальство, и не сочли нужным помочь ей справиться с лошадью.

И все равно это было счастье. Я – всадник! С Филиппенко мы поженились, несмотря на то, что с птицефабрики его попросили. Мне не казалось важным, что будущий муж стал безработным и не имел питерской прописки. Я любила его. Но он оказался именно тем солдатом, которые обязательно становятся генералами. Вскоре нашел новую хорошо оплачиваемую работу. Его кипучая энергия сочеталась с умением моментально устанавливать контакты с людьми и заводить нужные знакомства.

У меня была подруга, американка Лея Галперин, из Нью Йорка. Лею прислали в Питер с миссией на целых два года, и ей жилось в России несладко. Фирма снимала служебную квартиру, которую ей приходилось делить с начальником- антисемитом. Маленькая хрупкая девочка оказалась вдали от дома, от заботливых еврейских папы и мамы. Один на один со взрослым миром, враждебным и жестоким. От одиночества Лея завела себе таксу. Моя боксерша Цезария и ее Маца познакомились на собачьей площадке. Нас просто свела судьба в непростой период жизни. Лея боролась с начальством, я мучительно притиралась к мужу. Мы по-женски делились проблемами и поддерживали друг друга морально. Лея представляла в Петербурге Американский Институт Мировой торговли, и у нее имелась потенциальная возможность устроить мне грант на обучение с пятидесятипроцентной скидкой.

– Аля! Чем ты в данный момент собираешься заниматься? – спросила меня она.

– Я хочу беби, – ответила я.

– О Кей! Тогда мы займемся карьерой твоего мужа. И грант на обучение достался Филиппенко. Потом Лея помогла ему грамотно составить резюме, и мой муж устроился маркетологом в иностранной компании. В период беременности я писала за него бизнес-планы, придумывала слоганы для рекламной кампании фирмы, благо, моя голова не была забита рабочими проблемами. Я уволилась с ненавистной работы и готовилась к зачатию ребенка… Это был мой заслуженный отпуск. Можно было заниматься творчеством и наслаждаться прогулками в осеннем парке, расцвеченном золотыми липовыми и красными кленовыми листьями.

Я очень хотела стать мамой. У нас вскоре появилась дочка Лиля. Почти Лея. В честь подруги. Лея вышла замуж за врача-педиатра, в Америке. Первенцем стал мальчик, зато второй ребенок, девочка, был назван еврейским именем, которое отдаленно напоминало звучание моего имени. Дочь евреев-ортодоксов не могла носить имени «Алевтина». Милый, веселый и доброжелательный, мой муж после рождения ребенка резко переменился. Он решил, что я теперь у него, и перестал идти на компромиссы, которые в браке – вещь необходимая. После тирана-отца мне нежданно-негаданно достался тиран-муж. «А куда ты теперь денешься?» – заявлял он. Муж часто находил какой-нибудь мелочный повод и раздувал скандал, наслаждаясь произведенным эффектом. Когда ребенку исполнилось семь месяцев, он просто выгнал меня на работу, заявив, что влюбился в деловую женщину, а домохозяйку терпеть не намерен. Поплакав украдкой в подушку, я, скрепя сердце, нашла дочке хорошую няню и стала искать работу. Первое же собеседование завершилось удачно. Наверное, у меня был такой отчаянный вид, что меня сразу взяли! Я дорвалась до работы и моментально сделала неожиданную карьеру в очень большой компании.

Пригодились и знания, и жизненный опыт, и умение ладить с людьми. Будучи человеком «с улицы», без рекомендаций и протекций, через три месяца я была фактически человеком номер три после двух учредителей бизнеса. Мне нравилась работа маркетолога, и я делала ее с огоньком и нескрываемым удовольствием. Однако мой бурный карьерный рост пришелся явно не по вкусу мужу. Сама того не желая, я обошла его в бизнесе. Солидная должность, неплохая зарплата и практически безграничное доверие руководства. Несмотря на это, в семье у меня был, по выражению мужа, « номер шестнадцатый». Мое мнение не учитывалось, да и деньги муж отбирал в день зарплаты и составлял семейный бюджет по своему усмотрению. В основном, на себя, любимого.

– Рыбкам деньги не нужны, – говорил он. – И птичкам тоже!

Терпеть это было тяжело и обидно. Обстановка в семье накалялась, и мне нужно было срочно найти какую-то отдушину. Мне опять приснился ангел Рафаил. Он молчал, но в руках у него были какие-то ремешки и железки. Да это же уздечка! Верное решение было найдено! Я займусь верховой ездой по выходным! Я нашла конный прокат совсем рядом с домом, в Стрельне.

Что такое прокат? Это такое место, где каждый человек может заплатить деньги и покататься верхом. Впрочем, профессионалы не говорят «кататься». Они говорят «ездить». В одно прекрасное утро я надела штаны без внутренних швов, старые сапоги, перчатки, взяла сухари и морковку и поехала на электричке в Стрельну. Где-то слышала, что там был конный прокат. Где конкретно – не знала, но добрые люди подсказали. Здание конного проката выглядело ужасающе ветхим, но оттуда доносился самый прекрасный на свете запах – лошадей! Любезная барышня Юля спросила, ездила ли я раньше верхом. Я гордо ответила – да! Мне дали рыжую в белых носочках буденовскую кобылу по кличке Даурия и поставили в «смену».

Что такое смена? Это когда на манеже несколько всадников едут друг за другом, соблюдая дистанцию и по команде тренера делают перемену аллюров, остановки, смену направления, то есть отрабатывают простейшие навыки управления лошадью. По хорошему, в первый раз человека надо посадить на лошадь, бегущую по маленькому кругу на корде – на веревке, чтобы в случае чего контролировать ситуацию и отработать начальные навыки управления лошадью. Я обошлась без корды и отъездила всю смену, ни разу не упав. Манежик крошечный, бывшая танцплощадка с колоннами, которые следовало аккуратно объезжать.

Хитрые прокатные лошади сразу понимали, кто сидит сверху и норовили зацепить колонны коленками «чайников», которые ими управляли. По счастью, Даурия оказалась честной лошадью, и подобных проблем у меня не возникло. Зато старенькое полуразвалившееся седло, из которого торчали плохо заколоченные гвозди, причиняло боль при каждом темпе. Скажу сразу: ездить шагом очень легко. Когда человек проехался на лошади шагом, он горд и счастлив, но когда происходит ускорение аллюра, уверенность новичка проходит. Когда лошадь переходит в рысь, вас начинает подбрасывать. Усидеть на ней сразу становится трудноватою Поэтому в седле принято «облегчаться», что означает вставать и приседать на стременах. Таким образом, всадник меньше устает. Такая езда называется «строевой». Пять-семь минут рыси, снова шаг, потом опять рысь, шаг и потом три минутки галопа, потом несколько кругов рыси и снова шаг.

Вот и вся тренировка. Галопом я не поехала в первый раз – было страшно. Въехала в центр манежа и наблюдала, как галопируют более опытные «чайники». Тренировка закончилась. Я благодарно похлопала Даурию и «отдала ей повод» – позволила лошади вытянуть шею. Рыжая лошадка получила свои лакомства и осталась ждать следующих прокатчиков, а я, потирая изрядно измученные конечности, поплелась домой. Как же у меня все ныло и болело! Эти сорок пять минут в смене были, наверное, самым тяжелым физическим испытанием в моей жизни. Хотя нет, восхождение на гору Моисея на Синае было круче! Весь фокус в том, что при верховой езде задействованы те мышцы, которые мы не используем в обычной жизни. Более того, до тех пор, пока эти мышцы, а именно бедро внутри, не накачаются, ты и не сядешь как следует на лошадь. Вопреки расхожему мнению, ноги от верховой езды не кривятся. Растягиваются связки, и нога как бы ложится по боку лошади. Носок вверх, пятка вниз. Это основа основ и залог крепкой и устойчивой посадки. Поэтому на первых занятиях мучительно накачиваются мышцы и больно растягиваются связки. У детей это происходит быстрее, а у меня, взрослой женщины, конечно, были определенные проблемы. Я называла это «чувственная походка» – долгое время после тренировки ощущаешь под собой лошадь.

Когда вечером я пришла домой, разговоры мои вертелись только вокруг лошадей. Я могла говорить лишь о том, как здорово прошла тренировка. Филиппенко был весьма заинтригован и на следующий раз потащился за мной в манеж. И лошади его на какое-то время увлекли. Статус всадника давал явное преимущество перед окружающими, а он был лев, царь зверей. Стремление к популярности было для него естественно. Мир в семье, хоть не на долго, но воцарился. Мы оба заполнились до отказа новыми впечатлениями, и скандалы в нашей семье прекратились. Мне опять стало легко и комфортно. Жизнь прекрасна!

К несчастью, Даурия оказалась очень тряской, но я этого не знала и отмучилась на ней три тренировки подряд. Девушка Юля наблюдала, как лязгают мои зубы и любезно предложила пересесть на светло-рыжую Викторину, или Викусю, как любовно называли ее прокатчики. Вика оказалась беспородной страхолюдиной, но идеально мягкой и удобной для всадника. На Викторине я сделала первый свой галоп.

Потом появились Кристина, Дукат, Анжар. Караковая Кристина состояла из двух половинок – точеная породная голова с шеей и грубое тяжеловозное туловище, будто приставленное от другой лошади. Крис-тина. Голова Крис и туловище Тина. Она была помесью благородной тракененской и рабочей торийской пород. Поэтому и вышла такая нелепица. Изначально Кристина находилась в частных руках и даже пробовала свои силы в конкуре, но физические данные не позволили ей показать достойных результатов, и хозяйка отдала ее в прокат.

Прокат – самое страшное, что может ожидать лошадь. Фактически она становится снарядом для обучения новичков. Люди разной комплекции и координации дергают ее за рот, плюхаются в седло, дают противоречивые и абсурдные для лошади команды. И так три-четыре часа в день. Иногда больше, если хозяева проката совсем уже бессовестные люди. Стрельнинская конюшня следила за нагрузкой на лошадей, и больше четырех часов никто не бегал. В жару их протирали мокрыми тряпочками, неплохо кормили и вообще стремились создать прокатным лошадям человеческие условия. Но с другой стороны, кто-то же должен делать эту тяжелую и неприятную работу. Всадниками не рождаются, ими становятся. Прокатные лошади терпеливо учили нас верховой езде, за что им огромное спасибо!

Конский век короче нашего в четыре раза, поэтому, когда я пишу эти строки, никого из моих первых прокатных лошадей уже нет в живых. Слава Богу, если они избежали участи мясокомбината. Надеюсь, они умерли своей смертью от старости. Когда-то выдающихся лошадей хоронили стоя, в попоне и уздечке… Могилы царских лошадей до сих пор сохранились. А вообще, лучше никогда не видеть, как умирает твой конь, которого ты вынянчил и вылюбил, как вылетает его последний вздох, как закрываются глаза, а зубы обнажаются в жуткой улыбке.

Но тогда темная сторона конного мира была мне неведома. Лошади приносили только радость и положительные эмоции. Даже если у этих лошадей имелись серьезные недостатки. Анжар – старый цирковой конь, орловский рысак, совершенно белый от седины, он умел просить сахарок ножкой и обладал вредной и опасной привычкой вставать на «свечки» или на дыбы. Опасно это потому, что неопытный новичок может сместить центр тяжести лошади, и конь опрокинется на спину, придавив собою всадника. Остаться целым и невредимым после такого падения невозможно. Анжар бегал в прокате под неопытными новичками, и от «свечек» его отучали как могли. Пару раз он рванулся и подо мной, но его вовремя остановили бдительные инструкторы. Самым красивым и самым вредным из этой троицы оказался Дукат. Очень похожий на моего Ваньку из детства, караковый или вороной с желтыми подпалинами кабардос (лошадь кабардинской породы) – красивый, но злой и коварный. Настоящий горец. Он попал в прокат из табуна из-под Краснодара.

Два раза я падала с Дуката так, что искры сыпались из глаз. Один раз он уронил меня на спекшуюся землю возле еще не отреставрированного Константиновского дворца. Со сбившимся от удара о землю дыханием я лежала и видела, как со счастливым ржанием Дукат скачет в направлении залива, радостно сообщая всем о том, что избавился от докучливой ноши. Встревоженная Юля нарезала вокруг меня круги с криками: «Аля, вы живы?» Меня подняли, проверили конечности. Защитный пенопластовый шлем, обтянутый черным бархатом, от удара раскололся, но спас мою умную голову. Поясница, которой я «треснулась», дико болела. Меня пересадили на спокойную Викторину, и мы медленно вернулись в манеж.

Дукат любил волю и ненавидел прокат и прокатчиков. Он смирно бегал в смене за хвостом предыдущей лошади, но на открытом воздухе вспоминал свое гордое прошлое и становился непредсказуем. Глаза его разгорались зеленым огнем, и он не терпел, когда его обгоняли. На воле Дукат должен был идти первым во что бы то ни стало! Второй раз Дукат «ссадил» меня на площадке. Мы делали галоп на конкурном поле, огороженном забором, состоящим из железных прутьев. Тренер Юра Осадченко велел мне «добавить хлыста» на подъеме в галоп. Я знала, что Дукат себе на уме и хлыста не терпит, но ослушаться тренера не посмела. Дукат заложил уши и мгновенно «подыграл», то есть подскочил на месте на четырех ногах или в просторечии «скозлил». Я катапультой вылетела из седла, и моя голова пролетела в сантиметрах от железных прутьев. На мгновение мне даже показалось, что что-то похожее на тугое крыло на миг подхватило мою голову и отодвинуло приземление в безопасное место.