Банды: Кто старое помянет, тот останется жив. Книга третья

– Никаких переводов. – Покачал тот головой. – Пусть приедут от него люди и передадут наличку. Сам все лично пересчитаю и тридцатку грина отдам в общак. – Шатай посмотрел на столичных авторитетов, те заулыбались, несомненно, они остались более чем довольны таким решением.

– Вам придется отправить в город «А» людей. Чем скорее, тем лучше. Завтра вечером мы сможем совершить обмен. Куда ваш человек должен подъехать? Я отправлю сообщение, как только буду сам знать. Поторопитесь.

– Что, щенок, – снова пнул Лёню поддых Шатай. – Повезло тебе, папку – мэра убедили! Если бы не важные люди из твоего города… – Он наклонился к его лицу и зашептал, чтобы никто не услышал, – Я бы отрезал твое ухо, зажарил до хрустящей корочки и закусил им холодную водочку.

Лёню вырвало. Шатай заржал, и, вернувшись на свой стул, махнув охране рукой, приказал отвести пленника обратно в амбар.

Мот, поклявшийся себе сегодня не пить, все-таки выпил пятьдесят грамм коньяка, чтобы перевести дух. Ему жутко не нравилось находиться на чужой территории и быть втянутым в разборки.

– Что, если мэр не заплатит? – Тихо, сквозь зубы проговорил он, чтобы никто из окружающих не услышал.

– Заплатит. – Отозвался Женька. – У него выбора нет.

– Что, если подумает, что это наших рук дело?

– Лёня, хоть и без мозгов, но не полный дебил. Он понимает, что мы спасли его жизнь. Если бы нас здесь не было, он бы сдох. Наговаривать не станет, побоится!

– Хорошо, если так. – Вздохнул Мот.

Ему вдруг все надоело, и захотелось поскорее убраться с острова и поехать домой, к взбалмошной Риточке. Чтобы она жужжала, как пчелка над его ухом, и даже неважно что.

Передача денег состоялась на следующий вечер. Мало того, мэр приехал в «А» лично, конечно же, в окружении охраны. Люди Шатая передали деньги и, как только тот, пересчитав всю сумму у себя в «БМВ», захлопнул чемоданчик, Лёню выволокли за шкирку, словно щенка, из черного джипа, и толкнули в сторону людей мэра, стоявших с автоматами на улице.

Вскоре площадь опустела: Шатай поехал по своим делам, а с ним и пятнадцать машин охранников. Остался только джип Мота, к которому подошел мэр.

– Спасибо. – Протянул мэр руку для рукопожатия через открытое окно. – Я теперь, получается, ваш должник.

– Замётано. – Не отказался Женька, у мэра в городе было особенное положение, мог и пригодится. – Вы бы за сыном следили хоть немного, Сергей Владимирович. Мало он у вас дел в родном «N» натворил, так ещё и полез на чужую территорию. Это в нашем крае вы договориться можете. А в чужом свои правила. Тут церемонятся не станут. Вы хоть представляете, чтобы с ним стало, если бы ни меня, ни Олега там не было? Это просто чистая случайность и везение!

– Но ведь и вы могли сказать, что не знаете его… И оставить там умирать. – Подчеркнул мэр. – Но этого не сделали.

– Мы своих не бросаем. – Ответил Женька.

Мот все это время молчал. Он считал, что им самим крупно повезло, что мэр приехал лично и с нужной суммой. Он бы принял иное решение. Плевал он на мажора и его зажравшегося папашку, крадущего бюджетные деньги.

Мэр ещё раз поблагодарил их, подчеркнув, что он теперь в долгу и готов оказать им, в свою очередь, любую услугу. И отправился в машину, чтобы надрать до красна уши сыну, лицо которого и без того выглядело как месиво.

– Жека, поехали отсюда, – взмолился Мот. – Что-то мне тошно от всего происходящего. И воздух здесь слишком свежий… И еда надоела.

– Валим! – Согласился Женька, доставая мобильник.

Он снова позвонил Росане, но та не поднимала трубку.

«Куплю цветов, приеду, и если надо будет, вышибу ворота. Упрямая баба», – подумал он…

БАРХАТ.

Октябрь.

Высокий худощавый молодой человек в телогрейке шел по до боли знакомой дороге, вдоль которой выстроились в ряд небольшие деревянные дома. Дорогу ему то и дело перебегали курицы, слева на огромном лугу, за барьером, паслись козы и коровы. Октябрь только начался, а солнце все еще светило ярко и сегодня на удивление было тепло.

Он подошел к деревянной калитке и с замиранием сердца открыл ее. Во дворе дома стирала в тазике одежду Любовь Павловна, постаревшая, с тех пор, как он ее видел в последний раз, там, на заседании суда…

Она при виде него вздрогнула, словно увидела привидение:

– Петька! Ты ли это? – И вытащив руки из тазика с водой, вытерла их о свою серую кофту, которая больше напоминала мешок.

– Я, Любовь Павловна. Я… – Остановился он, в нерешительности.

– Тебя что же выпустили? Или сбежал?! – Охнула она.

– Выпустили. Досрочно. За хорошее поведение.

– Это ж сколько ты отсидел? – Подошла она к нему и хотела обнять, но он не позволил, аккуратно приостановив ее морщинистые руки.

– Три из пяти. Яна дома?

– Яна? – Вздохнула она. – Идем, я тебя чаем напою… Идем, Идем. Нечего в воротах стоять. – Оставила она его без ответа, и ему пришлось проследовать за ней в дом.

Пока она кипятила чайник на плите, тот осматривался вокруг: все лежало на тех же местах, как и несколько лет назад. Книги, которые читал Янкин отец, газеты на краешке стола. Ваза на подоконнике, в которой часто стояли ромашки, которые он собирал для неё в поле. Не было только у входа ее туфель, в которых они ходили на дискотеку, и резиновых сапог, в которых она ухаживала за скотом…

– Нет ее… – Догадался Петька и огорченно посмотрел на Любовь Павловну.

– Нет, Петечка, нет… – Поставила она перед ним горячую чашку чая и пододвинула хрустальную пиалу с клубничным вареньем. – Конфеты будешь? «Хризантема» есть, я напекла. —Убрала она салфетку с вазочки, в котором лежало печенье.

– Янка где? – Зачерпнул он ложкой варенье и положил его в кружку.

– Уехала. Сразу, как тебя посадили. Взяла чемодан с вещами и отправилась в город. Обещала писать, приезжать, деньгами помогать… И ни слуху, ни духу. Даже не знаю, жива она или нет. Ни одной весточки. Я хотела поехать за ней, а куда, не знаю! Да и отец не пускает. Говорит, «нет у меня больше дочери», и ты, если поедешь, то меня предашь. А у меня сердце болит, разрывается… Что там с моей девочкой? Как она там? Все ли в порядке… вдруг ей жить не на что, спать не на чем… Отец ее обиделся, я его понять могу, ведь она даже не попрощалась… Но с матерью родной за что так?

– Не знаю. – Мрачно покачал он головой.

– Она тебе, может, что писала? – С надеждой коснулась она его плеча.

– Нет. Ни строчки.

Они оба замолчали. Любовь Павловна смахнула выступившую слезу.

– Петька, ты то сам как?

– Нормально. – Поморщился он, отпивая горячий чай.

А что еще ему оставалось ей сказать? Его жизнь была испорчена тремя годами, проведенными в заключении по вине ее дочери.

– Вот что, Любовь Павловна, я поеду в город и отыщу ее. Мне поговорить с ней надо. И заодно скажу, чтобы приехала и вас навестила.

– Ох, Петечка, неужели любовь ещё не прошла? Зачем тебе она… Хоть она и моя дочь, моя кровиночка, но дурная… – Запричитала она.

– Я сказал, поеду. И точка.