«Ризоморфный клубок»: когниция vs коммуникация

(21) (мама 33 года, дочь 6 мес.; мама проводит утренние процедуры с ребенком на пеленальном столе) / чистую Катя маечку сейчас оденет //

(22) / вот Катя ушки почистила //

«Совместный агентив» используется непосредственно перед выполнением какого-либо действия, где мать выступает в роли агенса, а ребенок – пациенса, она как бы прогнозирует это действие, представляя его как согласованное взаимодействие одинаково активных субъектов:

(23) (мама 33 года, сын 2 года; мама открывает книгу) / сейчас читать будем //

(24) (мама 24 года, дочь 3 мес.) / сейчас мы погуляем / помоемся и спать //;

(25) / давай пеленку поменяем //

Или перед тем как в ванной приступить к обтиранию ребенка, мать говорит:

(26) (мама 23 года, сын 3 мес.) / спинку будем вытирать //

При этом согласное, послушное (хотя и пассивное) поведение ребенка (скажем, он не сопротивляется обтиранию) демонстрирует удовольствие от этого процесса, поощряется похвалой, ласковой интонацией, повторением имени ребенка.

Псевдосовместный агентив: часты случаи, когда действие выполняет именно ребенок, а мать лишь находится рядом, но она обозначает ситуацию при помощи «совместного» агентива, используя местоимение мы:

(27) (мама 21 год, дочь 1,5 мес.) /мы сейчас на животик еще с тобой ляжем //

(28) / а куда мы смотрим //

Коммуникативных фрагментов, иллюстрирующих данные модели, было собрано более 110 единиц (общим объемом звучания 3 ч 11 мин).

При этом для данной практики материнского общения в вербальном аспекте были характерны такие признаки, как интонационное выделение глагольных лексем, обозначающих действие; использование имени собственного того, кто сам действие не выполняет, но присутствует в ситуации, либо «совместного» мы в позиции агентива; референциально смещенное употребление личных местоимений, употребление наречий, обозначающих момент в будущем-настоящем, а также указывающих на только что полученный результат; использование морфологической формы будущего времени глаголов.

Невербальный модус характеризовался особым комплексом семиотически значимых движений: контактный взгляд в сочетании с выполнением какого-либо действия над партнером по взаимодействию, вместе с ним или вместо него.

Для субъектного модуса была характерна замкнутость в границах диадического взаимодействия; материально-объектный модус отличался включенностью в поле взаимодействия объектов привычного ежедневного обихода: предметов гигиены, одежды, книг: При этом важно, что и в ситуации псевдоагентива, и псевдосовместного агентива, когда налицо референциональное смещение субъекта, – действует один, а в качестве субъекта обозначается другой – оба прикасаются, держат в руках какой-либо один общий предмет.

В результате было выдвинуто предположение о том, что в данных типах коммуникативного поведения матерью в когнитивном опыте ребенка формируется установка на то, что физическое тело субъекта действия может не совпадать с социальным «телом» деятеля. Данная установка может быть эксплицирована в «стилистике» метаязыка А. Вежбицкой: «…в отдельные моменты, когда два человека или несколько человек тесно связаны между собой отношениями социальной зависимости, реальный субъект действия теряет свою значимость, а взаимодействующие люди образуют единое субъектное целое, в рамках которого фокус деятеля может свободно перемещаться» (Вежбицкая, 1997).

Поставив задачу определения степени возможности экстраполяции полученных в наблюдении за общением матери с ребенком выводов на более широкие коммуникативные практики, мы начали сбор речевого материала, делая записи устной спонтанной речи. Так, разновидность такой практики материнского общения, как «псевдоагентив», мы обнаружили в общении, являющемся частью социальных отношений подчинения. Например, в телефонном разговоре с родственницей мать хочет, чтобы сын тоже с ней поговорил, хотя он такого желания не обнаруживает:

(29) Маш / да / ну ладно/ щас Сашка хочет с тобой поговорить / щас он трубку берет // (женщина протягивает сопротивляющемуся сыну трубку, а затем и вкладывает ее ему в руку) (из записей устной речи).

Интерпретируя данную ситуацию взаимодействия, следует отметить, что мы наблюдаем случай, когда действие навязано; фактически выполняется одним субъектом – матерью, а обозначается в речи как действие другого субъекта – сына. При этом мы можем наблюдать те же вербальные и невербальные маркеры, что и в вышепроанализированной практике материнского общения: интонационное выделение глагольных форм (хочет, берет), использование наречий для обозначения момента будущего-настоящего (сейчас), контактный взгляд, наличие тактильного контакта через предмет-медиатор (трубка).

Рассмотрим следующий пример: во время заседания кафедры коллеги высказали ряд нареканий по работе лаборанта, в частности ее нерасторопности в отношении передачи служебных бумаг в различные инстанции. На что заведующий кафедрой отреагировал следующим образом:

(30) / Сейчас Олеся возьмет бумаги (контактный взгляд, протягивает стопку бумаг, дожидается, пока Олеся подойдет и протянет руку за бумагами) и пойдет с ними в отдел кадров (вкладывает бумаги ей в руки) / прямо сейчас // (из записей устной речи).

В данном случае мы также наблюдаем «плавающий фокус» субъекта действия – очевидно, что действие предвосхищено, навязано и частично выполнено (Олеся не сама взяла бумаги – заведующий ей их вложил буквально в руки) одним субъектом, но языковую маркировку субъекта действия получает другой человек. При этом – те же вербальные маркеры, что и в общении матери с ребенком – формы будущего времени глаголов (возьмет, пойдет), наречие – маркер будущего-настоящего (сейчас), интонационное выделение глагольных форм. Что касается невербального и материально-объектного модусов, то заведующий, назовем его лидером социального взаимодействия, использовал контактный взгляд, а также сформировал ситуацию медиации при помощи материального объекта – стопки бумаг.

В ситуациях использования псевдоагентива говорящий выступает в доминантной коммуникативной роли «лидер, ведущий за собой».

Что касается материнской практики общения «совместный агентив», когда степень активности и самостоятельности субъектов, участвующих во взаимодействии, различна, но в высказывании они маркируются как равноправные агенсы, то она чрезвычайно частотна, притом для нее как раз характерен выход далеко за пределы повседневного общения в сферы деловой или официальной коммуникации. Однако последние две коммуникативные сферы представляются в данном случае вторичными.

Отметим, что если для реализации псевдоагентива характерна социальная ситуация подчинения, то для совместного агентива – ситуация социальной эмпатии, социальной интеграции. Проанализировав многочисленные примеры из Национального корпуса русского языка, мы выделили следующие виды социальной интеграции, объективирующиеся в русской коммуникативной практике (табл. 1.2).

Еще одна разновидность реализации категории субъекта деятельности, отмеченная нами в рамках общения матери с ребенком, – «псевдосовместный агентив» – проявляется и в других сферах общения представителей русской лингвокультуры. Так, например, он был зафиксирован нами в следующей типичной ситуации:

инспектор ДПС останавливает автомобиль, за рулем которого женщина, а в качестве пассажира – ее муж. При этом муж, выходя из машины, начинает диалог с инспектором следующим образом:

(31) / Командир / мы вроде ничего не нарушили? / мы сейчас покажем документы / (жена достает документы и протягивает инспектору) / мы можем ехать? //.

Таблица 1.2

Виды социальной интеграции, объективирующиеся в русской коммуникативной практике

Подобный пример из НКРЯ: муж и жена вместе едут в автомобиле, он, насколько понятно из контекста, – за рулем, она – рядом. Он перестраивается в другую полосу движения, при этом жена, обозначая субъектов действия, употребляет местоимение мы:

(32) // [Жена, жен, 33] … [нрзб] / да? … Собственно говоря… [нрзб] Это мы на какую …[нрзб] [Муж, муж, 32] Че такое? [Марина, жен, 32] Там может авария какая-то впереди // (Дружеское общение, разговор о подруге // ДВГУ, База данных «Речь дальневосточников», 2009).

Таким образом, мы видим, как говорящий, являясь не субъектом деятельности, а только ее наблюдателем, причисляет и себя к категории деятелей посредством использования местоимения мы. Отметим, что в ситуациях использования псевдоагентива говорящий реализует коммуникативную роль защитника, опекуна, т. е. человека, обладающего большим опытом и возможностями.

Проведенный анализ позволяет констатировать, что в контексте эмпатически окрашенной социальной интеракции в модусе повседневности, когда два или несколько человек тесно связаны между собой отношениями социальной зависимости (ты слаб – я забочусь, ты зависим – я решаю; ты неопытен – я опекаю; ты есть часть моей группы – я есть часть твоей группы), интерсубъектная реальность деятельности концептуализируется как некое гомогенное пространство деятеля, где реальный субъект действия теряет свою значимость, а участники интеракции образуют единое субъектное целое, в рамках которого фокус деятеля может свободно перемещаться. При этом каждое смещение фокуса субъекта деятельности коррелирует с определенной коммуникативной ролью, которую берет на себя говорящий (я) – «ведущий за собой, лидер», «опекун», «сопричастный», а также с набором определенных речевых маркеров (табл. 1.3).

Таким образом, в практике формирования образа социального субъекта деятельности мы можем наблюдать такое поведение матери, которое ориентирует ребенка на усвоение этнических стереотипов поведения, в дальнейшем приводящих к концептуализации субъекта деятельности как категории с «плавающим» фокусом, где границы между я?ты?они размываются под воздействием другого структурирующего фактора – социальных отношений, что, в свою очередь, служит воспроизводству ключевой для русской культуры, для русской ценностной картины мира идеи соборности.

Приведем еще один пример. Речь пойдет о прагматике и семантике дискурсивного маркера скажи в речи матери и в аспекте русской коммуникативной практики в целом.

Мы уже упоминали о некоторых практиках материнского общения, в которых переход речи матери от роли собственно матери к речи от лица ребенка маркируется коннектором скажи. Дальнейшие наблюдения над устной речью и работа с данными Национального корпуса русского языка позволили выдвинуть гипотезу о том, что в определенных контекстах словоформа скажи в русской речи может приобретать особые иллокутивно-модальные значения и функционировать как дискурсивный маркер чужой речи, которая: а) уже-не сказана или б) еще-не сказана говорящим. При этом можно выделить несколько типов употреблений скажи в данной функции, отличающихся: а) наличием/отсутствием акцентного выделения; б) сочетаемостью с частицами и/или другими дискурсивными маркерами «чужого слова»; в) способностью оказываться в фокусе внимания говорящего; г) реализуемой прагматической функцией.

Таблица 1.3

Корреляции деятельностной, социальной и коммуникативной реализаций категории субъекта деятельности

Проблема показателей чужой речи достаточно хорошо изучена отечественными лингвистами на примере дискурсивных маркеров де, мол, дескать (Баранов, 1994; Плунгян, 2008) и др.

С легкой руки Н.Д. Арутюновой (Арутюнова, 1990) в лингвистический дискурс вошел термин «ксено-показатели», введенный для обозначения частиц де, мол, дескать как знаков чужого голоса, отчуждаемой речи, чужого мира. Воспроизведение говорящим речи «другого», несущее груз двойной субъективности, выполняет функцию отчуждения такой речи от здесь-и-сейчас говорящего субъекта, реализующуюся в нескольких типах объективируемых разграничений: темпоральное, коммуникативное, интерпретативное, позиционное, игровое. Функцией, объемлющей все вышеприведенные разграничения, можно считать функцию нивелирования социальной ответственности говорящего за передаваемое сообщение в его диктумном или модусном аспекте, что позволяет отнести анализируемые частицы к категории показателей «субъективной цитации» (Падучева, 2011).

В более широком ракурсе «чужое слово» предстает в аспекте «пересказывательности» (Левонтина, 2010): чужое слово может передаваться не только при помощи ксено-показателей, но и интонационно и, будучи представлено в коммуникативной тональности передразнивания, при помощи «бессмысленных сочетаний» (бла-бла-бла; на-на-на) и лексем с семантикой неточности, приблизительности (вроде, типа).

С другой стороны, изучение и описание номенклатуры и функций дискурсивных слов также имеет в отечественной семантике достаточно долгую традицию (Баранов и др., 1993). При этом в работах данного направления отмечается необходимость описания дискурсивных функций таких слов с опорой на исследование их просодических характеристик как на уровне слова, так и на уровне фразы (Кобозева, Захаров, 2004); постулируется роль интонационных характеристик как своеобразного маркера, позволяющего отделить закрепленные в языке модификации исходного значения лексемы от окказиональных контекстных вариантов (Кодзасов, 2009). В области семантики примерами релевантности изучения коммуникативно-просодических составляющих, ассоциируемых с некоторыми употреблениями лексемы, для выявления ее дополнительных семантических свойств, значений, являются недавние публикации (Апресян, 2015; Крылова, 2015; Подлесская, 2015).

Необходимо отметить, что дискурсивные слова с семантикой говорения изучались (Шмелева, 1987) на примере сочетаний как говорится и так сказать, однако словоформа скажи в функции дискурсивного слова еще не была предметом лингвистического описания.

Для анализа речевого материала использовались методики анализа акцентного выделения с привлечением программы для анализа звучащей речи Praat. Под акцентным выделением мы, вслед за В.Ю. Апресян, будем понимать такое произнесение языковой единицы, когда она в большей степени маркирована интонационно, чем все ее соседи в пределах синтаксической составляющей, что, в свою очередь, оказывается характерно для тех случаев, когда лексическая единица формирует самостоятельную рему или является интонационным центром ремы, а также в случае контрастной темы (Апресян, 2015: 7?9]. Кроме того, для выявления и описания прагматической функции дискурсивного маркера «чужого слова» скажи использовалась методика коммуникативно-прагматического анализа высказывания.

Итак, рассмотрим несколько типичных контекстов, в которых анализируемый маркер реализует различные прагматические функции.

1. Скажи в функции моделирования «уже ? несказанного»: абсолютная объективная невозможность высказывания.

Подчеркнем, что объектом нашего анализа не были высказывания, в которых скажи выполняет свои первичные, «ядерные» функции: 1) опосредованного императива (скажи, пусть запрягают; скажи, чтобы все возвращались);

2) запроса информации (скажи, сколько у тебя внуков?);