Понятие преступления

В этом заключается истина: пока информация о другом человеке отразилась в нашем мозгу и воспринята им, действительность уже изменилась – другой человек за это время уже сделал шаг или два в нашем направлении или от нас. Но в таком случае нельзя познать настоящее, можно познать лишь в той или иной степени прошлое, и действительность на этом фоне есть не что иное, как настоящее и прошлое в единстве.

Итак, познание действительности предшествует познанию будущего, которое проходит два этапа – предвидение характера действий в будущем («мысленное создание действия») и предвидение последствий этого действия. В результате мы имеем две категории: познание действительности и познание будущего, а точнее, последнее представляет собой предвидение действий и последствий. Ничего иного в анализируемом плане здесь не содержится, все остальное является лишь углублением понимания указанного. Отсюда есть только познание действительности и предвидение двух этапов развития.

Если это так, то горизонтальное развитие мышления можно представить следующим образом: имеется познание, которое «просекает» и детерминационную, и потребностно-мотивационную сферы; оно же выступает в качестве оперативно востребованной информации и интуиции как «замороженного» познания. Однако ни оперативно востребованная информация, ни интуиция не являются сами по себе этапами развития мышления по горизонтали. Они становятся таковыми лишь в развитии детерминационной и потребностно-мотивационной сфер. Внутри них познание развивается по горизонтали в виде познания действительности и познания-предвидения.

Контур мышления не замкнут только на анализируемых сферах, поскольку мышление развивается по вертикали и в отношении иных каких-то сфер, которые неспециалисту не видны и для нас значения не имеют. При этом нет смысла говорить о связи мышления со сферами социальной детерминации психики и мотивационной, поскольку они не находятся в отношении связанности. Мышление пронизывает обе указанные сферы своими специфическими способами, и каждый элемент каждой сферы представляет собой частичку, срез мышления; а все элементы всех сфер в их взаимосвязи представляют собой МЫШЛЕНИЕ субъекта. За рамками мышления, похоже, остается лишь один элемент социальной детерминации психики – отражение, которое является срезом сознания как состояние, но мышлением не охватывается; мышление подключается на втором этапе данной сферы – при восприятии.

В этом плане можно согласиться с В. И. Лениным: «…от живого созерцания к абстрактному мышлению»; созерцание суть отражение – еще не мышление, вне зависимости от разноплановости способов мышления в их вертикальном протекании. Главным здесь является то, что познание и предвидение, оставаясь обособленными категориями, но находясь вместе с тем в динамической связи друг с другом, пронизывают сферу социальной детерминации психики и мотивационную сферу. При этом познание возникает и все больше обогащается на основе динамического развития сфер и их взаимосвязанности. Однако не только обогащается. Принимая в себя ошибки и деформации детерминационной сферы, познание несет их в сферу мотивации, становясь в определенной степени артезнанием. В свою очередь интуиция также не всегда бывает безупречной: во-первых, опираясь на познание, интуиция с необходимостью воспринимает полностью или частично ошибки и деформации, заключенные в нем (полностью, если сама интуиция не способна их выправить, и частично, если интуиция способна это сделать; исключить вовсе ошибки и деформации познания она едва ли может), и, во-вторых, само по себе творчество интуиции оказывается ложным (ошибочным, деформированным). Отсюда и предвидение, основываясь на познании и интуиции, может прогнозировать будущее либо адекватно ситуации, либо абсолютно или в иной степени ошибочно в зависимости от степени ошибочности познания и интуиции и возможности их взаимного погашения. Хотя, если быть более точным, надо признать, что абсолютно адекватным не может быть ни познание действительности, ни предвидение, поскольку психология постоянно отмечает обязательную субъективную привлекательность и того, и другого. Разумеется, нельзя исключить возможность познания и предвидения и за пределами субъективной привлекательности, но, похоже, никогда в полном объеме субъект не познает окружающий мир и абсолютно адекватно с ним (миром) не предвидит будущее. Условно адекватным мы можем признать такое познание настоящего и предвидение будущего, которое охватывает сущностные стороны ситуации. Следовательно, познание проходит в своем развитии множество этапов от относительно адекватного знания окружающего мира до деформированного знания; между этими крайними позициями располагаются знания различной степени ошибочности: от наименьшей до наибольшей (преддеформационной). Развитие проходит и предвидение, однако, учитывая возможность сложения ошибок познания и творчества интуиции, деформация предвидения может наступить раньше и быть более глубокой.

Нечто подобное уже отмечалось в науке: «Сознание в отношении различных элементов ситуации или совершаемого деяния, его последствий может быть различным по степени определенности и по степени достоверности. Знание тех или иных обстоятельств может колебаться по степени определенности от точного их знания (уверенность в наличии и свойствах этих обстоятельств) до сознания возможности их наличия, их неисключенности. По степени достоверности это знание также может варьироваться от знания правильного, адекватно отражающего действительность, до неправильного, ошибочного».[270 - Дагель П. С. Проблемы вины в советском уголовном праве. Владивосток, 1968. С. 35.] В целом с таким выводом нужно согласиться, единственно неприемлемой для нас является дифференциация сознания по степени определенности, в которой смешивают познание и предвидение. На наш взгляд, более правильно обособлять познание и предвидение как два этапа мышления и рассматривать возможные степени их самостоятельного существования.

Познание и предвидение в развитии включают в себя не только знание окружающего мира и прогноз его развития в будущем, но и самосознание, т. е. место своего «Я» в настоящем и будущем (рис. 10).

Рис. 10

Поскольку человек – существо в высшей степени эгоистичное, его амбиции, представления о собственном месте в социуме, уровень притязаний довольно часто не соответствуют его способностям и возможностям личностной реализации в обществе. Однако в силу заниженной, как правило, самокритичности человек старается, не замечая собственных недостатков, перенести их на бытие, превратив тем самым в недостатки социума. Именно поэтому указанные выше ошибки и деформации познания и предвидения в определенной части вызваны превышенной оценкой собственного «Я», хотя в какой-то части они могут быть вызваны и противоположным – недооценкой собственного «Я». По идее, жизнь должна в конечном счете скорректировать несоответствие уровня притязаний личностным возможностям и поставить человека на его место в соответствии со специализацией, знанием, способностями, но имеющиеся социальные структуры такой корректировки никогда не были идеальными и, скорее всего, никогда таковыми не будут, поскольку бытие не может полностью скорректировать человеческий эгоизм, тогда как скорректировать пониженный уровень притязаний в сторону эгоизма гораздо проще.

Познание и предвидение, «просекая» в своем развитии иные сферы психики, имеют различные формы выражения; мы выделили две основные: чувственно-разумную и интеллектуально-активную; думается, только в их переплетении мышление находит свое полное воплощение.

Прежде всего мышление проявляется через чувства и разум. О чувственном познании написано много; по существу, вся материалистическая диалектика, и не только она, посвящена данному феномену, который состоит в том, что окружающий мир оценивается психикой через те или иные чувства: человек, воспринимая окружающий мир, испытывает недоумение, негодование, восхищение, страх и т. д., в соответствии с этим он испытывает большее или меньшее желание к познанию этого мира. Что же такое чувство? При ответе на данный вопрос возникают некоторые сложности. Главная из них – неясность соотношения чувств и эмоций. В философии долгое время чувства и эмоции отождествлялись,[271 - Философская энциклопедия. Т. 5. С. 491.] затем были обособлены; при этом под чувствами понимался особый вид эмоциональных переживаний, носящих отчетливо выраженный предметный характер и отличающихся сравнительной устойчивостью,[272 - Философский энциклопедический словарь. С. 776.] а под эмоциями – субъективные реакции человека и животных на воздействие внутренних и внешних раздражителей.[273 - Там же. С. 795.] Господствующая позиция в психологии, похоже, также направлена на обособление указанных категорий.[274 - Психология: Словарь. С. 445–446, 461–462.] Некоторые психологи прошли путь от отождествления чувств и эмоций до их обособления. Например, К. К. Платонов, по его признанию, сначала считал их единым, а сейчас разделяет.[275 - Платонов К. К. Указ. соч. С. 95; и др.] Такая позиция вызывает особый интерес, поскольку изменение мнения происходит на фоне поиска истины и связано, скорее всего, с ее достижением. Произошло ли подобное в данной ситуации? По мнению К. К. Платонова, эмоции – простейшая форма психического отражения, которая познанием не является,[276 - Там же. С. 97.] тогда как чувства, включая в себя эмоции и понятия, уже таковым являются.[277 - Там же. С. 109.] Позиция, мягко говоря, странная. Во-первых, из нее следует, что чувства и эмоции соотносятся как целое и часть; на такой вывод исследователь, естественно, имеет право. Во-вторых, понятие как элемент входит с необходимостью и в разум; отсюда чувства совпадают с разумом в плане понятий и не совпадают в плане эмоций. В-третьих, коль скоро чувства специфичны по сравнению с разумом только переживаниями, а последние выражены лишь в эмоциях (так у К. К. Платонова), чувства как специфичная по сравнению с разумом категория суть эмоции. Ничего другого из аргументации автора не следует. Однако разделять чувства и эмоции бессмысленно, и первичные впечатления К. К. Платонова по данному поводу, еще не столь политизированные, были более точными.

К необоснованности разделения чувств и эмоций приводит анализ господствующей точки зрения, изложенной в психологическом словаре. Сравним два высказывания: «В отличие от ситуативных эмоций и аффектов… чувства…»[278 - Психология: Словарь. С. 445.] и «Высший продукт развития эмоций человека – устойчивые чувства к предметам, отвечающим его высшим потребностям. Сильное, абсолютно доминирующее чувство называется страстью».[279 - Там же. С. 462.] Из первого утверждения можно сделать вывод, что эмоции и чувства – обособленные явления, поскольку отличать (разделять) можно только понятия, находящиеся между собой в отношении равнозначности или пересечения, т. е. полностью или частично обособленные. Второе утверждение от сделанного вывода не оставляет и следа, потому что чувства отнесены к высшему продукту развития эмоций, следовательно, являются высшим уровнем эмоций, чувства становятся частью эмоций, хотя и более высокого ранга. Иное толкование чувства как высшего продукта развития эмоций приведет к выводу чувства за пределы эмоции, что повлечет за собой отсутствие в чувстве субъективно-привлекательного (непривлекательного), т. е. переживания, а чувство без переживания сведено будет к разуму. Признание чувства частью эмоций означает не что иное, как признание соотношения подчинения между ними, что противоречит первому утверждению. Мало того, такой вывод диаметрально противоположен выводу К. К. Платонова, который признает эмоции частью чувства, хотя и совпадает с ним в плане отношения подчинения. И это не случайно. Нельзя выбросить эмоции за пределы чувства или наоборот, поскольку подобное привело бы к утрате переживания в чувстве.

Не исключено, что в психологии имеется (или возможна) позиция, согласно которой могут быть выделены эмоции, чувства, страсти в качестве разновидностей переживаний. При этом на уровень психики, соответствующий разуму, выйдет переживание, а не чувство, чувство же перейдет на более низкий (видовой) уровень. Ничего страшного здесь нет, такой вывод выглядит даже привлекательным. Но в нем есть одна сложность – жесткое установление критериев деления переживания на указанные виды, без чего предложение выльется в дискуссию ни о чем. Не считая себя способным к поиску таких критериев, думаю, что приемлем вывод, согласно которому чувства признаются эмоциями (переживаниями), они остаются на одном уровне с разумом.

Естественно, при этом нельзя не видеть степени различения чувств, когда одни из них по силе существенно отличаются от других (неприязнь и ненависть, раздражение и гнев, симпатия и любовь и т. д.), но даже крайнее выражение чувств не всегда становится страстью. А когда и почему? Не исключаем, что страсть – это категория не только переживания, а скорее всего, соотношения переживания и разума, при котором переживание переполняет человека, а влияние разума становится ничтожным.

Однако на основе только эмоций человек не может познавать окружающий мир, поскольку такое познание было бы существенно деформировано преобладанием в нем субъективно-привлекательного. Чтобы указанного не произошло, познание базируется и на холодном расчете адекватности психических явлений окружающему миру, который помогает в той или иной степени сохранить в психике равновесие между чувственным и рациональным, только при таком подходе познание и предвидение становятся более «объективными». Противоположный эмоциям компонент мышления однозначно в психологии и философии не обозначен; они вместо одного выделяли издавна два компонента – рассудок и разум. Мы готовы согласиться с Кантом и Гегелем в том, что рассудок и разум представляют собой два этапа развития мышления, которые при этом символизируют две ступени развития мышления – от конкретного к более общему. Нас смущает лишь одно: согласно традиционной позиции рассудок и разум, конечно же, противостоят эмоциям как нечто единое целое – «неэмоции», естественно, они в свою очередь выступают в качестве видов данного рода – «неэмоций». Вот здесь-то и возникает главная сложность: такого психического феномена («неэмоций») ни философия, ни психология не выделяют, а для понятия целостности психики без чего-то подобного нельзя обойтись (естественно, при условии отстаивания обособленности рассудка и разума). В то же время очевидно, что рациональное в мышлении проходит различные этапы – от более простого до более сложного приложения разума, т. е. рациональное в мышлении дифференцировано. Не помогает разрешить указанную проблему и подход к ней диалектического материализма. «С точки зрения диалектического материализма процесс развития теоретического мышления предполагает взаимосвязь рассудка и разума. С рассудком связана способность строго оперировать понятиями, правильно классифицировать факты и явления, приводить знания в определенную систему. Опираясь на рассудок, разум выступает как творческая познавательная деятельность, раскрывающая сущность действительности. Посредством разума мышление синтезирует результаты познания, создает новые идеи, выходящие за пределы сложившихся систем знаний».[280 - Философский энциклопедический словарь. М., 1983. С. 567.] Недостатки приведенного высказывания очевидны. Во-первых, авторы ратуют за правильную классификацию, при этом вовсе не стремятся выделить, установить тот род, к которому принадлежат рассудок и разум, не стремятся к полной и правильной классификации. Во-вторых, сделана попытка свести разум к синтезу («посредством разума мышление синтезирует»), однако при этом к свойствам рассудка отнесено приведение «знания в определенную систему», что, конечно же, свойственно синтезу; разделение рассудка и разума на указанной основе становится неприемлемым. В-третьих, очень похоже на то, что разделение рассудка и разума сведено в итоге к выделению анализа («строго оперировать понятиями, правильно классифицировать факты и явления») применительно к рассудку и синтеза применительно к разуму. Столь однозначный подход едва ли оправдан, нельзя сводить формально-логические категории к каким-либо психическим компонентам так примитивно; думается, и анализ, и синтез в равной мере свойственны каждому этапу рационального мышления вне зависимости от того, назовем мы их рассудком и разумом или вовсе никак не назовем, а только будем иметь в виду, что эти этапы существуют.

Похоже, психология и философия поставлены перед дилеммой: либо выделять рассудок и разум в качестве самостоятельных категорий и соответственно искать в мышлении родовое понятие, которое их объединило бы и, в свою очередь, противопоставило эмоциям, либо отказаться от такого деления, признать рассудок, разум синонимичными явлениями. Правда, возможен и третий путь, согласно которому рассудок и разум соотносятся как стабильное и подвижное, как состояние (рассудок, по Канту, вносит форму в знание[281 - Там же.]) и процесс (разум). В таком случае становится абсолютно понятным соотношение рассудка и разума с сознанием и мышлением: рассудок есть часть сознания, поскольку и то, и другое – состояния, представляет собой одно из «русел» сознания, тогда как разум является частью мышления, одним из «ручейков» общего процесса мышления. Поскольку философия за прошедшие столетия не смогла четко определиться в первом варианте, мы выбираем третий путь, который упрощает решение проблемы, логично «ложится» в наше представление о сознании и мышлении и делает более ясной структуру психики.

При этом важно определить место интеллекта (ума) в системе рассудка и разума. «Интеллект (от лат. Intellectus – познание, понимание, рассудок), способность мышления, рационального познания, в отличие от таких, например, душевных способностей, как чувство, воля, интуиция, воображение и т. п.»[282 - Там же. С. 210.] При указанном понимании рассудка и разума интеллект (ум) становится термином, объединяющим их и показывающим тот элемент сознания и мышления, который противостоит чувству. Правда, при этом возникают два неприятных для исследователя момента. Первый: в немецкой философии (Кант, Гегель и др.) были выделены категории рассудка и разума, и первая из них была отождествлена с умом (интеллектом). Не имея даже в первом приближении столь блестящих знаний, выскажем лишь свои сомнения в том, что в анализируемом варианте, во-первых, ум приписан только рассудку как способности образования понятий, тогда как разуму (способности образования метафизических идей) он не соответствует; подобное, естественно, ставит в тупик, очень похоже на то, что реально в психике ум соответствует и рассудку, и разуму, а точнее, объединяет их; во-вторых, на анализируемой основе все мышление и, соответственно, вся синонимичность терминологии (ум, интеллект, познание, понимание) начинает вращаться вокруг рассудка, ничего не оставляя разуму, выбрасывая тем самым разум за пределы мышления, познания вообще, что также не соответствует реальному положению вещей в психике. Отсюда вполне естествен вывод о соотнесении ума (интеллекта) и с рассудком, и с разумом, о его интегрирующей функции.

Второй: в философии иногда интеллект отождествлен с познанием, отсюда он, как синоним последнего интегрирующего, по крайней мере, самостоятельного значения, вроде бы, не имеет. На самом деле это не так, поскольку познание существует не только рациональное, но и чувственное. Именно поэтому интеллект суть рациональное познание (как верно отмечено в приведенном определении), т. е. только одна из всех частей познания, следовательно, отождествлять его с познанием просто нельзя, как нельзя никогда отождествлять вид и род.

Вместе с тем интеллект противопоставлен («в отличие от…») чувству, воле, интуиции, воображению (возьмем их пока в качестве реально существующих психических категорий). Конечно, это простейший путь и, возможно, истинный. Но возникает одно сомнение: как бы то ни было, чувства, интуиция, воображение базируются на интеллекте, т. е. без отражения, восприятия, ценностных ориентаций, установок – всего того, что характеризует детерминацию интеллекта, – указанные психические феномены просто невозможны. Однако в таком случае интеллект с позиций формальной логики может соотноситься с анализируемыми феноменами либо в качестве предшествующей им категории (причина, из которой вытекает нечто), либо как основополагающий элемент их (здание – это не только стены и квартиры, но и фундамент, на котором стены стоят), фундамент существования остальных элементов чувств, интуиции, воображения. Выбор этого формального соотношения не прост. На наш взгляд, в соответствии с поддержанной нами ранее позицией взаимного проникновения различных сфер и категорий психики друг в друга более логичной представляется вторая точка зрения, т. е. интеллект, омывая все сферы сознания, в то же время пронизывает их, создавая определенную базу для их существования. Именно поэтому, думается, интеллект нельзя противопоставлять чувствам и тому подобным категориям психики, как нельзя противопоставлять часть и целое, вид и род.

В то же время возникает и еще одна сложность в понимании, например, соотношения интеллекта и чувства. Вполне понятно, что интеллект задействован в чувстве лишь какой-то своей частью, остальная часть его находится за пределами чувства. То же самое происходит и в соотношении интеллекта и интуиции, интеллекта и воображения и т. д. Но при этом в различных категориях (чувстве, интуиции, воображении и др.) задействованы разные элементы интеллекта. Особенно наглядно прослеживается подобное в сравнении, например, чувства и интуиции. Первое из них базируется, как правило, на детерминации действительности, тогда как вторая – в основном на закрепленной в памяти информации. Отсюда следует, что интеллект в целом и чувства, интуиция, воображение в соотносимости задействованы лишь отдельными своими элементами, но как самостоятельные понятия находятся вне рамок друг друга. Именно это трудно воспринимается: якобы самостоятельное существование анализируемых категорий как целого и одновременное их взаимопроникновение друг в друга на уровне элементов. Не исключено тем не менее, что на общем уровне (интеллекта вообще и всей совокупности «душевных способностей») мы столкнемся с полным проникновением интеллекта в последнюю, т. е. все части интеллекта будут в этом задействованы. Однако все это уже выходит за рамки нашего исследования.

Необходимым же для нас, кроме сказанного, остается понятие воли, соотношение способностей осознавать свои поступки и руководить ими, понятие вины и проблемы воспитания и самовоспитания.

Проблема воли давно интересует философию и иные социальные науки. В уголовном праве установление вины, невиновного причинения, вменяемости или невменяемости так или иначе связано с волевыми моментами, а учитывая постоянное отождествление свободы воли со свободой выбора, воля становится довольно объемным и обязательным атрибутом уголовно-правовых исследований. Проблема же как раз в том и состоит, что базовые науки неоднозначно к ней относятся – от признания ее главенствующего характера в природе (первопричины)[283 - Шопенгауэр А. Избранные произведения. М., 1993. С. 41–62.] до абсолютного отрицания ее,[284 - Иванников В. А. Психологические механизмы. М., 1991. С. 122.] «в западной психологии он (термин «воля». – А. К.) в настоящее время практически не используется».[285 - Ильин Е. П. Психология воли. СПб., 2000. С. 59.] Столь же неоднозначно относится к воле и уголовное право: некоторые авторы (Бернер, Компейрэ, Вульферт) издавна признавали волю абсолютной категорией, причиной действия каждого индивида;[286 - Цит. по: Чубинский М. П. Мотив преступной деятельности и его значение в уголовном праве. Ярославль, 1900. С. 45–46.] другие же отрицали волю как феномен психики. Так, Г. С. Фельдштейн пытался опровергнуть наличие воли, однако не смог найти аргументов и не смог найти ответ на простейший сегодня вопрос: почему все же при дилемме – созерцание груши желание сорвать ее возникает последнее.[287 - Фельдштейн Г. С. Учение о формах виновности в уголовном праве. М., 1902. С. 398–402.] В настоящее время в уголовном праве признание воли господствует. Будучи ограниченным прикладными потребностями и объемом работы, считаю возможным опереться на новейшее исследование воли, произведенное Е. П. Ильиным.

При этом нужно решить несколько вопросов: а) существует ли воля вообще, б) если да, то в чем она проявляется, в) если да, то какое место она занимает в структуре психики. Понимая, что Е. П. Ильин дал всеобъемлющий анализ воли и тем не менее остался сторонником ее существования как самостоятельной психологической категории, нужно либо согласиться с его позицией, либо найти в ней существенные изъяны, которые не позволили бы к ней присоединиться. Питая определенную неприязнь к готовым решениям, рискнем критически осмыслить позицию Е. П. Ильина. По его мнению, воля – это обобщенное (точнее, обобщающее. – А. К.) понятие и, «во-первых, реальное психическое явление, представляющее собой произвольное управление, и, во-вторых, она неразрывно связана с разумом (конечно, не подменяя его), поскольку произвольное управление – всегда сознательное и преднамеренное, то есть разумное».[288 - Ильин Е. П. Указ. соч. С. 39.] Подобный подход малоприемлем.

1. Автор не замечает, как противоречит себе: с одной стороны, воля неразрывно связана с разумом, не подменяя его, с другой – воля как произвольное управление всегда сознательна и преднамеренна, т. е. разумна, а поскольку воля – только произвольное управление и ничего другого автор в ней не видит, то, естественно, ничего, кроме разумного, в ней нет.

2. Возможно, Е. П. Ильин видит в воле еще нечто дополнительное, кроме разумного, но из приведенного определения этого не следует.

3. Остается непонятной и выделенная автором связь воли с разумом: она с ним связана, но его не подменяет. Какая связь имеется в виду – причинно-обусловливающая, внутреннего соподчинения (родовидовая) либо внутреннего соотнесения элементов (частей целого между собой)? Вместо четкого и ясного решения проблемы автор изобрел хитроумную фразу (воля не подменяет разум), которая может характеризовать все, что угодно, любую из предложенных взаимосвязей.

4. Е. П. Ильин соотносит волю с произвольным управлением, расставляя ловушку для других исследователей, поскольку, применяя термин «произвольное», производный от «воли», любой исследователь вынужден будет заговорить о воле как феномене психики.

Не помогает ему и ссылка на Аристотеля, который «употребил этот термин как раз с целью обозначения определенного класса действий и поступков человека, а именно тех, которые детерминируются не потребностями, желаниями, а пониманием нужности, необходимости тех или иных действий. Иначе говоря, речь идет о классе сознательных поступков и действий или о стремлениях, опосредованных размышлением».[289 - Там же.] Во-первых, если речь идет об обозначении определенного класса поступков или действий (как автор умудрился поступок противопоставить действию?) через термин «воля», то «воля» становится объективным фактором, а не субъективным; соответственно, дальнейшая «привязка» ее к психике более затруднительна. Во-вторых, странно противопоставлены потребности, желания пониманию нужности, поскольку последнее есть не что иное, как осознание потребности. Думается, в принципе нельзя противопоставлять потребность и осознание потребности, можно противопоставлять только осознанные и неосознанные потребности в рамках потребности как родового понятия. В-третьих, если при определении воли речь идет о сознательных поступках и действиях, то ничего здесь специфичного по обособлению воли нет, поскольку выделено поведение и сознание, объективное и его отражение, восприятие и создание образа возможного в психике и т. д. В-четвертых, какое-то обособление воли появляется тогда, когда автор говорит о стремлениях, опосредованных размышлением. Однако и здесь все заканчивается мышлением, поскольку формой выражения стремления признано мышление (точнее было бы наоборот, но и это ситуации не изменяет, поскольку воля в определенной степени отождествляется с мышлением). Правда, при этом может быть сделано замечание, что автор пишет не о мышлении, а о размышлении, но философия последней категории не знает и использует только категорию мышления.

Таким образом, из приведенной попытки дать понятие и определение ничего особенного пока в воле не проявляется, и воля как самостоятельная категория психики пока не видна, поскольку отождествляется с разумом, мышлением, сознанием и за их пределы не выходит. На этом фоне остается неясным стремление автора сохранить волю как обособленную категорию психики.

Ничуть не лучше и остальные рассуждения Е. П. Ильина. Так, он выделяет соотношение волевой и эмоциональной сферы,[290 - Указ. соч. С. 101–102.] но если здесь мы поменяем термин «воля», на термин «разум» или «интеллект», то все рассуждения можно оставить теми же самыми, ничего, по сути, в тексте не меняя. Очень похоже на то, что сказанное относится и к другим положениям работы (волевое усилие как активность разума, волевая регуляция как способность мышления к регуляции и саморегуляции и т. д.). При выделении волевых качеств личности автор признает, что как «само понятие “волевые качества”, так и конкретный набор этих качеств остаются весьма неопределенными, что заставляет некоторых ученых сомневаться в действительном существовании» их.[291 - Там же. С. 113.] И это естественно, поскольку, не определившись с понятием воли, совершенно невозможно установить ее признаки, качества, виды и т. д., а Е. П. Ильину, как мы уже видели, это сделать не удалось.

Вроде бы картина с волей несколько проясняется с анализом некоторых ее качеств, приводимых Е. П. Ильиным: целеустремленности, инициативности, организованности, дисциплинированности, настойчивости, выдержки, решительности, самостоятельности, смелости, исполнительности.[292 - Указ. соч. С. 134.] Но сам же автор затем выделяет степени каждой из них (целеустремленность – терпеливость, упорство, настойчивость; самообладание – несдержанность, выдержка, долготерпение и т. д.), что совершенно верно и обоснованно. В таком случае любое из указанных качеств «воли» должно быть ранжировано от его полного отсутствия до абсолютного в высшей степени присутствия. Вся совокупность качеств в их ранжированном виде будет представлять собой не что иное, как активность мышления в различных сферах его проявления (детерминационной, потребностно-мотивационной и т. д.). Разумеется, можно сказать, что отсутствие какого-либо качества влечет за собой отсутствие «воли», а наличие качества в любой его степени будет характеризовать наличие «воли». Однако это едва ли будет убедительным, поскольку если мы возьмем несдержанность как низшую степень самообладания, то увидим, что она все же самообладания не исключает. Возникает естественный вопрос, что собой представляет нулевое самообладание, не связано ли оно с отсутствием мышления в этом плане вообще. Вероятно, при абсолютном отсутствии какого-либо из указанных качеств мы столкнемся с деформацией сознания, с отсутствием мышления. Отсюда наличие этих качеств в любой степени характеризует мышление в целом. «Воли» как таковой здесь не просматривается, либо «волей» мы подменим мышление.

В результате, несмотря на всю нашу традиционную привязанность к «воле», «волевому человеку», вынуждены констатировать, что психология воли не нашла, что волей подменяется активность мышления в различных его сферах, что воли не существует как психического феномена. Мы не исключаем существования в психологии воли в качестве технического термина, характеризующего степени активности мышления, однако не убеждены в целесообразности его параллельного существования.

На этом фоне логично возникает вопрос, что собой представляют желания, стремления и тому подобные факторы психики, традиционно приписываемые воле, по крайней мере, в уголовном праве. Психология относит их либо к произвольному управлению (воле) (И. М. Сеченов),[293 - Там же. С. 150.] либо к потребностям (С. Л. Рубинштейн),[294 - Там же. С. 152.] либо понимает как термин, обозначающий различные мотивационные образования.[295 - Там же. С. 159.] Таким образом, видно, что психологи не могут найти достойного места этим факторам психики в ее структуре вплоть до того, что лишают их сущностной обособленности в качестве таковых (Е. П. Ильин), хотя, казалось бы, именно убежденному стороннику воли следовало отнести анализируемые феномены к ней. Тем не менее этого не произошло. Скорее всего, и при их (влечения, хотения, желания, стремления и т. д.) рассмотрении мы сталкиваемся со степенями активности мышления, возможно, в чем-то совпадающими или синонимичными, которые широкой сетью проходят сквозь потребности, цели, мотивы, принятия решений, ценностные ориентации, установки и т. д., создавая определенную для них базу и вместе с тем не являясь ни теми, ни другими по существу. В этом и заключается взаимопроникновение и взаимообеспечение элементов, сфер, процессов психики. На основании изложенного мы вполне логично можем признать их степенями активности мышления, в которых более всего актуализируется связь субъективного и объективного.

Активность мышления направлена на регулирование психических процессов в различных сферах психики и на управление поведением. И то, и другое осуществляется на фоне социализации личности, а последняя опирается на воспитание и исправление. Изученная литература[296 - См., напр.: Общая психология. М., 1981; Андреева Г. М. Социальная психология. М., 1980; Гальперин П. Я. Введение в психологию. М., 1976; Филонов Г. Н. К вопросу разработки теории воспитательного процесса // Проблемы теории воспитания. Ч. 1. М., 1974; Буева Л. П. Формирование личности как социально-педагогическая проблема // Проблемы теории воспитания. Ч. 1. М., 1974; Долгова А. И. Эффективность правового воспитания и проблемы ее оценки // Вопросы борьбы с преступностью. М., 1978. Вып. 28; Еникеев М. И. Основы судебной психологии: психические свойства личности. М., 1982; и др.] позволяет отметить, что особенных проблем с исследованием указанных факторов нет. Под воспитанием понимают воздействие на человека со стороны субъекта воспитательного процесса или всей системы общественных связей в целях передачи, привития ему определенной системы представлений, понятий, норм и т. д., а также усвоения им социального опыта.[297 - Андреева Г. М. Указ. соч. С. 337.]

Формы воздействия могут быть при этом различными: заражение, внушение, убеждение, подражание[298 - Там же. С. 160–168.] и т. д. Выделяя способы воздействия, Г. М. Андреева смешивает различные факторы. Так, заражение – «бессознательная, невольная подверженность индивида определенным психическим состояниям».[299 - Там же. С. 162.] Здесь мы видим в целом характеристику психики только воспитуемого, тогда как автор выделяет способы воздействия, а не внутреннего восприятия их воспитуемым. При внушении возникает нечто иное, поскольку им признано «целенаправленное, неаргументированное воздействие (курсив мой. – А. К.) одного человека на другого или на группу. При внушении осуществляется процесс передачи информации, основанной на ее некритическом восприятии».[300 - Там же. С. 166.] Здесь Г. М. Андреева идет в противоположном направлении и определяет внушение как только воздействие. Подобное смешение имеет место и по другим способам воздействия (например, подражание – чисто субъективный феномен). Так чего хочет психология: раскрыть способы воздействия извне на воспитуемого или изучить психическое восприятие им этих способов? Думается, и того и другого, но главным для психологии остается внутренний мир человека, несомненно, детерминированный, но именно он. Поэтому и способы воздействия для психологии остаются важными лишь с позиций их восприятия воспитуемым. Отсюда соответствующими должны быть и их определения.

Однако для нас существенно не это, а соотношение воспитания и исправления, под которым понимается формирование у лиц «уважительного отношения к человеку, обществу, труду, нормам, правилам и традициям человеческого общежития и стимулирование правопослушного поведения» (ст. 9 УИК РФ). Сказанное очень похоже на приведенное ранее определение воспитания. Означает ли это тождество воспитания и исправления? Разумеется, нет. Прежде всего воспитание существует для того, чтобы либо внести что-то новое в сознание личности, либо изменить в нем нечто, не соответствующее социальным установлениям. Но и в том, и в другом случаях идет процесс исправления, корректировки свойств психики личности в направлении ее большей социализации, т. е. очень похоже на то, что воспитание существует для исправления. Указанные два фактора представляют собой симбиоз, который не может существовать без одного из них. Мало того, каждый из них не может существовать без другого; если в обществе все лица будут поступать в соответствии с социальными установлениями, то не понадобится ни исправление, ни воспитание; последнее нужно только тогда, когда следует корректировать не совпадающее с установлениями социума поведение личности. Отсюда воспитание и исправление существуют как жестко связанные, но самостоятельные, обособленные категории. При этом исправление связано с коррекцией асоциальных ценностных ориентаций и установок, тогда как воспитание – с привнесением в сознание необходимых ценностных ориентаций и установок: исправление осуществляется через воспитание.

Социализация посредством исправления и воспитания вызывает один серьезный вопрос. Дело в том, что при социализации «речь идет о решении важной методологической проблемы, связанной с разработкой “модели” определенного типа личности, совокупность качеств которой была бы адекватной потребностям существующего социалистического общества и перспективам строительства общества коммунистического»,[301 - Филонов Г. Н. К вопросу разработки теории воспитательного процесса // Проблемы теории воспитания. Ч. 1. М., 1974. С. 12.] т. е. все максимально откровенно: человек – это винтик государства, призванный стать таким, какого качества личности ожидает государство; и кто не с нами… Но, как известно, абсолютно справедливых государств не бывает, поэтому социализация, приводящая к выращиванию слепо повинующихся лиц, социализация гипердетерминации всегда приводит к стагнации государства, к закреплению в нем несправедливых тенденций и даже развитию их. История уже неоднократно сталкивалась с массовой манипуляцией сознанием населения тех или иных стран, результаты были плачевными как для собственного населения этих стран (его массового уничтожения в Германии, СССР, Камбодже и т. д.), так и для населения Земли, однако все это не останавливало всеобщего благоволения населения перед государством до его краха. С другой стороны, гиподетерминизм приводит к анархии, распаду правосознания населения, его негативному отношению к государству, массовым выступлениям и развалу, уничтожению государства. На этом фоне каждый главарь организованной группы будет считать себя пупом земли, призванным карать или миловать. Результат все тот же плачевный. Именно поэтому необходимо детерминировать сознание населения, но степень детерминации не должна быть абсолютной. При социализации у человека должны быть ясное представление о достоинствах и недостатках существующего общества и свобода выбора решения в рамках, не запрещенных законом; соответственно, закон должен максимально предоставлять данную свободу выбора.

Последнее, что нас интересует в соотношении психология – уголовное право, – это способность осознавать свои поступки и руководить ими как основа вменения: откуда она возникает и с чем связана. По сути, здесь традиционно противопоставлены интеллект и воля, а точнее (при неприятии воли), – интеллект и управление своими поступками.

Прежде всего нужно понять, что же такое способность. Способности – «синтез свойств человеческой личности, отвечающий требованиям деятельности и обеспечивающий высокие достижения в ней»;[302 - Общая психология. С. 361.] «совокупность врожденных анатомо-физиологических и приобретенных регуляционных свойств, которые определяют возможности человека в конкретном виде деятельности».[303 - Еникеев М. И. Указ. соч. С. 13.] Отсюда способности есть а) синтез каких-то свойств психики, б) свойства генетического или приобретенного характера, в) свойства, которые обеспечивают определенный качественно-количественный уровень психической деятельности и поведения, типичный для индивида.[304 - Общая психология. С. 72.] Тем не менее вопрос о том, что же такое свойства личности, остается. Скорее всего, под таковыми следует понимать те характеристики личности, которые поддерживают, ослабляют или усиливают активность мышления (темперамент, характер, степень и характер восприятия, степень детерминации ценностных ориентаций и их характер, степень социализации установок, степень самоконтроля и т. д.). При этом каждая из приведенных характеристик личности не есть нечто обособленное от рядом стоящих, часто некоторые из них переплетаются, образуя те или иные свойства; например, характер и темперамент основывают степень самоконтроля, ценностные ориентации и установки совместно с другими создают основу принятия решения и т. д.

Затем следует разобраться в соотношении осознания и руководства своим поведением. Вопрос о соотношении сознания и «воли», сознания и управления остается в психологии открытым; не случайно Е. П. Ильин, пытаясь доказать, что сознанием воля (управление) не ограничивается («в то же время нельзя не признать, что при понимании воли как сознательного регулирования термин “воля” становится необязательным»[305 - Ильин Е. П. Психология воли. С. 59.]), лишь обширно цитирует мнение иных авторов, не предоставляя ясной и точной собственной картины управления вне сознания.[306 - Там же. С. 48–66.] Скорее всего, наиболее точна традиционная позиция психологии о том, что все поведение человека подразделяется на сознательное и бессознательное, но поскольку руководить, управлять можно лишь при наличии определенных побуждений, целей и мотивов, то о бессознательном управлении говорить просто несерьезно. Именно поэтому управление – всегда сознательная деятельность. Можно сказать, что иногда ей сопутствует бессознательное поведение (до места кражи нужно дойти, человек задает лишь направление, сам процесс ходьбы сознанием не регулируется, он автоматичен, кроме случаев заболевания артритом, когда человек вынужден будет заставлять себя идти, т. е. сознательно управлять движением). Отсюда единственно верным решением предложенной дилеммы соотношения осознания и руководства является их отождествление: активность мышления, лежащая в основе руководства поведением, суть осознание. Противопоставлять осознание и руководство поведением нельзя.

Когда мы говорим о способности осознавать и предвидеть, то речь идет о различных степенях активности мышления, составляющих как бы одно состояние – способности предвидеть возможные свои действия и их результат и познавать свои возможности по управлению этими действиями. Все это в определенной части представляет собой интеллект, в различных степенях активности и на разных этапах задействованный. Разумеется, при этом не следует исключать и чувственной сферы, поскольку различная степень эмоциональной настроенности с необходимостью будет корректировать указанные степени активности интеллекта в ту или другую стороны. При усилении чувственного познания будет ослаблено познание интеллектуальное и наоборот.

Указанная активность мышления, заканчиваясь, плавно перетекает в бессознательное, при котором социальное вмешательство (кроме медицинского, психологического, психиатрического) становится бессмысленным. Проблема бессознательного и пограничного с ним состояния волнует философию, психологию и прикладные науки очень давно, начиная с Платона, а может быть, и ранее. В уголовном праве она также не осталась незамеченной. Например, много внимания уделял в своих исследованиях бессознательному Г. С. Фельдштейн, который пришел к выводу, что бессознательное – это латентный материал нашего сознания.[307 - Фельдштейн Г. С. Указ. соч. С. 230.] Для начала XX в. это был достаточно верный вывод.

На самом деле бессознательное и соотношение сознательного и бессознательного гораздо сложнее. Во-первых, бывшее сознательное, отложенное в памяти и «забытое», превращается в бессознательное, которым тем не менее человек живет, черпая из памяти информацию для формирования интуиции, ценностных ориентаций, установок, решения. Во-вторых, бессознательное сопровождает сознание, поддерживая, снижая или повышая активность мышления. Так что же такое бессознательное?

Очевидно пока одно: бессознательное – это то, что лежит за пределами сознания, активного мышления, интеллектуального и чувственного познания. На этом фоне «бессознательное дает о себе знать только в своих продуктах, и нам остается только постулировать его как таковое на основании специфичности этих продуктов; утверждать, что существует нечто, стоящее у истоков их возникновения. Мы называем эту темную сферу бессознательным психическим».[308 - Юнг К. Г. Аналитическая психология. СПб., 1994. С. 30.] Вполне понятно, что жестко и четко определить бессознательное никому не удалось и вряд ли кому удастся. Именно поэтому расплывчатая формулировка К. Г. Юнга вполне должна устроить и специалистов, и неспециалистов. По крайней мере меня концепция бессознательного, предложенная К. Г. Юнгом, удовлетворила. Согласно данной концепции выделены эктопсихика и эндопсихика; под первой он понимает связи содержания сознания с фактами внешней среды, т. е. речь идет о детерминации сознания; под второй – «систему связей между содержанием сознания и постулируемыми процессами в бессознательном» (в работе применительно к данному определению повторен термин «эктопсихика», но, скорее всего, это ошибка переводчика или издателя). Таким образом, эндопсихика суть переходный этап от сознательного к бессознательному, своеобразная граница между ними, за которой начинается бессознательное (личностное или коллективное),[309 - Там же. С. 18–46.] точнее, то, что корректирует сознательное. Разумеется, не все так бесспорно в позиции К. Г. Юнга. Так, едва ли оправдано разделение автором чувств и эмоций, аффектов как явлений эктопсихического и эндопсихического характера, т. е. заполняющих собой различные сферы психики.[310 - Там же. С. 36.] Не совсем точен рисунок, изображающий движение от сознательного к бессознательному как от периферии к центру,[311 - Там же.] скорее наоборот, – от сознательного (центра) к бесконечному бессознательному (периферии), что признает и сам К. Г. Юнг: «Сознание похоже на поверхность или оболочку в обширнейшем бессознательном пространстве неизвестной степени мерности (курсив мой. – А. К.)».[312 - Там же. С. 14.] На этом фоне признавать бессознательное ядром едва ли оправданно. Однако автор, на наш взгляд, так выразился лишь для того, чтобы показать, как уменьшается сознательное, переходя в бессознательное, поэтому его схему можно признать допустимой в определенной степени. Малоприемлемо разделение личностного бессознательного как индивидуально приобретенных или инстинктивных процессов, забытых или подавленных содержаний и творческих процессов и коллективного бессознательного как свойства всего человечества или его части.[313 - Там же. С. 30–31.] Во-первых, наверное, было бы точнее говорить не о коллективном, а о генетическом влиянии тех или иных факторов на психику личности. Во-вторых, данное генетическое влияние становится свойством личности и выделено из него быть не может, хотя на условном уровне для более точного познания бессознательного в личности и его содержания вполне можно выделить указанные два компонента. В-третьих, автор достаточно подробно раскрывает коллективное бессознательное, но очень скупо личностное бессознательное или подсознательное.

Таким образом, существует сознание как высшее состояние психики. Мышление как процесс сознания может изменяться в пределах своей активности в зависимости от взаимовлияния двух его элементов – интеллекта и чувства. На степень активности мышления оказывают влияние память, субъективные компоненты и вторжения, которые, конечно же, входят в интеллект или чувства. Граничит сознание с бессознательным личностно-генетического характера, свойства которого могут быть разделены по происхождению (приобретенные или инстинктивные) и по структуре (забытые или подавленные и творческие процессы).

Часть вторая

Преступление, его понятие, структура, признаки и классификация

Раздел 1

Преступление и его структура

Подраздел 1