Бояре Стародубские. На заре (сборник)

– Радость боярину Никите Петровичу! Помолодеет теперь, поспокойнее станет! – воскликнула Ирина Полуектовна. – Придет радость, как весна в лицо повеет и солнечным светом осветит; вот и лицо прояснится, и на сердце покой. Слава богу! Помягчает теперь боярин.

Савелов слушал ее, улыбаясь. Он понимал, что она трусила гневного взгляда Никиты Петровича и просияла сама при мысли, что смягчится сердце его. Но надеждам боярыни не суждено было исполниться.

Не полная радость пришла к боярину Стародубскому. В приезде сына была для него, как говорит русская поговорка, бочка меду да ложка дегтю.

То было в начале октября. В воздухе веял холодок, но солнце ярко светило и грело в полдень. На Ветлуге, в вотчине Стародубских, во дворе боярина заметно было большое движение и ворота стояли растворенными настежь. Ждал боярин Никита Петрович сына, вернувшегося после шестилетнего отсутствия; казалось ему, что теперь солнце засветит в доме и в пасмурные дни, а вышло все сумрачно для него.

– Вот он едет! Едет молодой боярин! – кричали на разные голоса в толпе челядинцев, собравшихся у ворот и перед крыльцом боярского обширного дома. Боярин Никита Петрович стоял на крыльце, подле него стоял священник с крестом и вокруг них весь причт, собираясь с молитвой и благодарением Бога встретить молодого Стародубского. Вокруг крыльца теснилась толпа конюхов и служителей. Все встрепенулись, когда у ворот крикнули: «Едет!» – и на дороге показался Алексей на вороном коне, в обшитой золотыми галунами одежде и небольшой бархатной шапочке с перьями. Слуги не признали, что за одежда была на боярине, а думали, что, верно, ратная.

На Ветлугу, на пристань, высылали боярину колымагу, высылали и коня, и боярин Алексей ехал на коне со своим конюхом. Хорошо было смотреть, как въезжал он в ворота усадьбы. Собравшиеся слуги кланялись чуть не до земли, и он отдавал им поклоны весело и лицом был радостен. Он кивал им головой и узнавал каждого, кто ему кланялся; весело взглядывал он на крыльцо, где стоял отец его и приходский батюшка. Только спрыгнул он с коня, его встретили с пением. Преклонясь, приложился Алексей ко кресту и отдал поклон всему причту; наконец чуть не земно поклонился он отцу, и отец было протянул к нему радостно так руки, да тут же они у него и опустились. Обнимал он уж сына не крепко, поцелуи его принимал осторожно, словно ушибленный; увидал он сперва, что у сына рука перевязана, и смутился слегка. Увидел он вслед за тем, что на сыне была иностранная, польского покроя одежда; дальше видит он, что борода коротка, словно была выбрита и не выросла, а волосы низко подстрижены. Не узнал старый боярин прежнего сына в этом образе, и руки у него опустились, по лицу у него разлилось движенье трепетное. Вместо радости гнев закипел у него в сердце.

Смекнул Алексей, что есть тут что-нибудь неладное, смекнул это и приходский батюшка и на время всех выручил. Тотчас же предложил батюшка отслужить молебен заздравный, и служили его долго. Когда кончился молебен, был уже и обед готов. Стол был тяжело уставлен яствами, пирогами и сахарами, блестели на нем блюда серебряные, а чаши и кубки блистали золотом. Светло освещало комнату солнце, обливая светом весь стол и бояр; но бояре смотрели сумрачно и за стол не садились. Алексей начал догадываться.

– Прошу я прощенья, батюшка, – вдруг сказал он отцу. – Не успел я кафтан снять с дороги. Сейчас я сниму его.

Он вышел, не мешкая, и вернулся к обеду уже в старом рейтарском платье. Боярин-отец просветлел и взглянул на него приветнее.

– Вишь, – сказал он, – кафтан чужой снять недолго, а волос своих скоро не вырастишь! – закончил Никита Петрович.

– Вырастет и волос, коль голова цела осталась! – ответил Алексей смеясь. – Обрезал я волосы в угоду царю и царице затем, что в царском дворце бояре теперь стригут волосы и одежду носят польскую.

– Слыхал! – словно прорычал старик боярин Стародубский.

– А у себя будем носить платье русское, у себя мы вольны носить, что нам нравится, а волосы вырастут; я рад, что домой жив вернулся, хотя чуть без руки калекой не остался, – проговорил Алексей, поглядывая на отца.

Отец глядел на него участливо; все сидевшие за столом вдруг перекрестились, благодаря Бога за спасение Алексея; его просили потом рассказать о своем походе и где он был ранен; затем пошли вокруг стола заздравные кубки, и первые тучи семейные проплыли мимо.

Но ожидания Ирины Полуектовны не сбылись: сердце Никиты Петровича не смягчилось, он сердился и огорчался, думая, что если не теперь, то по смерти его сын наденет чужеземный кафтан и сбреет бороду. Мы кратко представили тут читателю семейную сцену тех времен, а проявлялись они и в других семьях не так мимолетно: с борьбой и суровыми преследованиями; гнев Никиты Петровича выразился тем, что просил он сына уехать на время, посетить окрестные монастыри, а тем временем отросла бы у него борода и волосы, а в таком виде нелюбо было отцу глядеть на него.

Алексей уехал охотно; и, вернувшись снова к отцу, недели через две, он не засиживался в своей вотчине; замечал он, что старик отец много переменился, почти всегда был раздражен и суров ко всем; постоянно следил за слугами, не перешел ли кто в раскол, посещают ли церковь; бранил он народ, бранил и воевод; не нравилось ему ничто, ни внизу, ни наверху.

«Время его проходит», – думал про себя Алексей, слушая его раздраженные речи.

– Раскол и около нас завелся, – говорил отец мрачно, – узнал я, что и в боярские семьи проникает; плох наш сосед, боярин Савелов, семью в руках не сдержит, – помочь ему надо!

– Что ж у них сталось? – спрашивал Алексей, припоминая давно забытое имя Савеловых.

– Помнишь, была у боярина в опеке племянница с дочками! Ну, жила у него, за внуками ухаживала, боярыня смирная, честная, да тоже из рода Савеловых; у всех у них головы с трещиной! Ты, чай, знаешь про то? – спрашивал отец.

– Не знаю, батюшка, прежде не слыхивал, – ответил Алексей, смеясь про себя раздражению старика отца.

– И ныне ничего не слыхал? От прислуги или от конюхов? – спросил Никита Петрович значительно.

– Нет, ничего, ведь я не расспрашивал, – ответил сын.

– Думал я, сами набьются с рассказами, потому везде уж о том болтают, – проговорил старый боярин.

– Да о чем? Может, и слышал, – спокойно сказал Алексей.

– Про то, что молодые боярышни, что ни день, в санях катаются и девушки сенные с боярышнями разъезжают с песнями, – так что слышно их по всей окрестности; да вместе с девушками поет песни и молодая боярышня меньшая.

– Гм, каждый день? – проговорил Алексей. – Чудно, право, не встречались мне они!

– Каждый день, уж и сани, и песни их признали все; а старшая боярышня со странницами знается, черниц принимает, раскольниц, и их книги читает! Ты смекаешь, что надо помочь тут больному боярину Савелову?

– Чем же ты, батюшка, помочь ему собираешься? – вдумчиво глядя на отца, спрашивал Алексей.

– В руки хорошие все взять думаю, – ответил старый боярин, – ты на поре стал, Алексей, тебе и жениться время настало: с семьей зажил бы ты в вотчине; Талочановы – невесты хорошие, добра у них много будет; дед их, боярин Савелов, наделит всем. – Так кончил старик отец; Алексей глянул на него серьезно большими глазами и вдруг усмехнулся.

– Гм… на которой же ты меня, батюшка, женить собираешься? На той ли, что книги читает с раскольницами, или на той, что катается на паре в санях и с песнями? Которая тебе лучше показалась? – спрашивал сын с чуть заметной усмешкой.

– Обе хороши будут, хороша вся порода Савеловых! – проговорил отец, как бы желая оправдать свое намерение.

– Хороши? А что же ты сказал про их головы? Про боярина-то – что голова у него с трещиной? А у боярышень целы головы?

– Ты, я вижу, много ума набрался, Алексей! – гневно остановил отец сына. – А я решил, что по смерти боярина Савелова возьму на себя семью его под опеку и все его имущество и старшая будет тебе невестой.

Когда старик начинал говорить гневно и решительно, сын всегда перемалчивал; помолчав и подумав, ответил отцу тихо:

– Добра у нас, батюшка, довольно своего, а забот чужих тебе тоже не надо бы! Да и то сказать тебе, батюшка, что указом царя теперь запрещено и нельзя брать чужих детей и чужое имущество за себя.

– Как, когда? – заговорил вдруг старик взволнованно.

– Много указов новых есть, все после женитьбы царя объявлены; помогают царю молодому его ближние бояре, чтобы лучше все устроить на Руси, – сообщал отцу Алексей. Старик слушал его встревоженный.

– И местами считаться, на посту ли, на службе ли, запрещено; и все разрядные книги сожжены у самого государя в сенях; сам патриарх на то совет дал; сделано так, чтобы не было ссор и распрей между боярами, – заключил свой рассказ Алексей.

Боярин Стародубский растерянно глядел на сына, ошеломленный неожиданными вестями; он не разобрал сам еще: худы ли, хороши ли те вести, но казалось ему, будто что-то подламывалось под ним, а сын продолжал снова рассказывать и еще много нового, быть может желая отвлечь мысли отца от своей женитьбы; отец заявил, наконец, что он утомился, и, сухо простясь с сыном, ушел в свои покои отдохнуть послеобеденным сном. Алексей вышел из хором и приказал конюху оседлать ему коня; каждый раз после размолвки или столкновения с отцом Алексей спешил выехать из дому и рассеяться; он вскочил на коня легко, как человек, недавно проводивший все дни в езде и походах, и выехал из ворот усадьбы в лес над берегом Ветлуги.

В этом году зима наступила ранняя; был только конец октября, а вся окрестность была занесена снегом, и Ветлуга покрылась крепким льдом; Алексей поехал около берега ставшей реки; по свежему снегу виднелись следы, оставленные пробегавшими зайцами, попадались и следы волков, что было нередкостно в их лесах; вспомнилось Алексею то время, давно прошедшее, когда он вместе с жившим у них поляком ходил подстерегать волков; задумавшись, ехал он около леса; сосновый бор был красив и зимой, молодые елки зеленели на опушке, и воздух был настоян их смолистым запахом. Молодой Стародубский глубоко вдыхал этот свежий, ароматный воздух, приятно сменивший духоту его хором; незаметно доехал он до конца своих владений, где дорога из лесу поворачивала в открытое поле; он глянул вдаль, там что-то чернело на дороге, отделяясь от белого снега; скоро донеслись до него звуки песен; звуки все приближались, и он ясно различал летевшие на него сани; Алексей свернул в сторону и подъехал к стоявшей около дороги небольшой роще. «Не они ли катят? Не боярыни ли Савеловы?» – подумал он и, скрывшись за кустами молодых елок, пристально глядел на подъезжавших. Пение слышалось все громче; пели два женских голоса, и один из них раздавался резко и громко, а другой, более высокий голос приятно нежил ухо мягкими задушевными звуками; в звуках его слышалось что-то молодое, хотя это и не был голос ребенка. Поравнявшись с лесом, сани поехали тише, и голоса раздавались слабее; внимательно из своей засады Алексей рассмотрел несколько женских фигур; две из них были в высоких шапках, обшитых соболями, и в обложенных соболем шубках; белые покрывала падали им на лица. Рассмотреть лица их он не мог на дальнем расстоянии; сани свернули с дороги и, медленно спустившись под горку, съехали на Ветлугу; на льду кучер повернул лошадей на обратный путь и пустил их вскачь по гладкой дороге; лошади охотно бежали домой; они неслись, из-под копыт их взвивалась снежная пыль, и громко раздавалась по окрестности уже другая, более веселая песня.

Слова песни долетали до слуха боярина; боярышни и провожавшие их девушки пели звонко:

Как у месяца золоты рога,
Как у солнышка лучи ясные.
Ай, люли, люли!
Лучи ясные, прекрасные!
Как на молодце кудри русые,
Кудри русые самородные.
Ай, люли, люли,
Самородные.
Самородные, не наемные,
По плечам лежат, словно жар горят.
Ай, люли, люли,
Словно жар горят!

Короткий и веселый напев, тонкие голоски в припеве «ай, люли, люли!» вызвали невольную улыбку даже на лице невесело настроенного боярина Алексея.