Бояре Стародубские. На заре (сборник)

«Как тешатся ребячливые», – подумал он; а конь, взволнованный звуками песен, не стоял на месте, перебирая ногами. Не догнать ли их вскачь? Разглядеть их поближе? Да не вышло бы переполоху, – напугаются! И, снисходительно улыбаясь чужой безвредной потехе, боярин повернул обратно к дому и пустил коня в галоп. Алексей несся весело, будто зараженный чужим весельем. С этого времени он не раз подкарауливал сани Савеловых; иногда он заранее выезжал на лед на Ветлуге, чтобы встретить боярышень на обратном пути их. Но, завидев его, кучер пускал лошадей вскачь, сани пролетали мимо стрелой, пение затихало, а боярышни отвертывались в сторону. Случалось зато, что в сумерках Савеловы проезжали, не заметив его, и звонкие песни лились свободно. Успел боярин заметить и стройные фигуры женские в боярских шапочках, и белые, нежные лица, просвечивавшие сквозь покрывала; а в ушах его раздавался уже знакомый голос, молодой и мягкий, звучавший то грустно, то полный веселья. Голос этот слышался ему и дома долго после того, как вернется он, бывало, затемно к себе после прогулки и одиноко сидит длинным зимним вечером в просторном своем покое. От скуки возьмет он иногда из шкафов, висевших у него в простенках, какую-нибудь книгу, привезенную из похода или из Москвы, и начнет читать.

Читал он, как человек того времени, когда все читали медленно, но внимательно, стараясь понять и запомнить то, что прочел; читал он, как человек, веривший в книжную мудрость и ценивший ее. А над ухом его вдруг взовьется песня, послышится чей-то нежный голос, и боярин сам не знает: слышится ли ему песня, что пели в хате Пушкаря, когда он лежал там больной, или слышится ему голос боярышни Савеловой? Одна песня вызывала в памяти его и другие, слышанные когда-то.

– Приказал звать тебя к себе батюшка, Никита Петрович, – доложил ему однажды, прерывая его раздумье, старый служитель их Дорофей, дряхлый и едва передвигавший ноги. Дорофея держали в боярском доме за его старую службу; к тому же, почти выжив из ума и подверженный припадкам старческой болтливости и ребяческой откровенности, он заменял и шута в доме боярина Стародубского.

– Не знаешь ли, что там отцу вздумалось? – спросил Алексей.

– Не знаю толком; а вечер длинен, чай, задумал с тобой его скоротать; а может быть, что и поворчать ему не на кого, – спокойно отвечал Дорофей.

– Так на тебя бы можно было поворчать, – смеясь, сказал молодой боярин.

– Над молодым да умным не в пример утешней властвовать! – живо возразил Дорофей. – А коли тебе тяжко покажется, ты про себя молитву читай, скажи только: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!»

– Спасибо за наставление! – смеясь, говорил боярин.

– Спасибо-то мало весит; вот ежели бы к спасибу еще что-нибудь прикинуть!.. – заискивающим голосом говорил старик.

– Хочешь, польский кунтуш на тебя прикину, что с похода на мне был?

– Ну тогда уж боярину-отцу новую палку выделать придется, а старую он о нас обоих сломает! – проговорил Дорофей, весь сжимаясь, будто от страха пред боярской палкой.

– Ну, может быть, до этого и не доживем, – утешал Алексей, вынимая мелкую монету из своего кожаного кошеля и бросая ее Дорофею на привес к своему «спасибо». И, накинув летник поверх домашнего кафтана и расправив бороду, он пошел через сени на половину отца.

На вопрос Алексея: «Ты для какого дела позвал меня, батюшка?» – старый боярин ответил не задумываясь:

– Хотел известить тебя, что завтра нам время свободное выходит: поедем к боярину Савелову, потолкуем о невесте.

Ошеломленный, остановился было боярин Алексей, но взять его врасплох мудрено было; он скоро оправился. Молча подошел он в передний угол к дубовому столу, за которым сидел отец его на стуле с высоким переметом, и сел против него на невысокой скамье, обитой золотистым сафьяном. С серьезной думой в открытых очах глянул он на старого боярина. Глядел он на его седые волосы и сгорбленный стан, словно думая: недолго отцу осталось свой век доживать, а мой век молодой загубить хочет!

– Тебе повременить бы лучше было, батюшка, а я тем временем в Москву наведаюсь. Приказывал побывать к нему полковник наш Шепелев. И князь Ромодановский просил наведываться, не пошлют ли под шведа, – так вместе идти уговаривались. А если желаешь, батюшка, так один поезжай к боярину Савелову, потолкуй с ним, которую внучку он замуж выдать задумал, – так спокойно проговорил Алексей, поразмыслив и задумывая бежать от беды.

– Нет, Алексей, ты отбыть от нас не задумывай! – точно угадывая его мысли, проговорил старик отец. – Я завтра, пожалуй, один поеду к Савеловым; но под шведа я тебя не отпущу, не женив сперва: и меня одного, без невестки, ты не оставишь здесь. А именья подручней савеловского не найти нам.

Сын поклонился отцу и вышел из его передней комнаты[13 - Передняя палата и передние комнаты были приемные палаты и комнаты хозяина, во дворце и у бояр.]. Он не спорил с отцом, поняв, что отец о себе хлопотал и не уступит ему. Он не спорил, но крепко задумался, обдумывая, как бы избыть беду и обделать дело по-своему.

«Быть может, большого худа и нет тут, но ставят меня женихом по обычаю, не по моей воле и выбору, а я о том и не гадывал», – так раздумывал Алексей, сердито посматривая на все вокруг, будто чувствуя себя в клетке.

На другой день утро было морозное, светлое, снег блестел на солнце; а на душе боярина было сумрачно, и, чтобы рассеять невеселые мысли, он пошел взглянуть на коней своих в просторную конюшню, где у него целый ряд любимых скакунов стоял в стойлах. Но и сюда направился он в недобрую минуту. Молодой конюх, с детства разделявший его забавы, а позднее провожавший его на охоту, задумал доставить ему удовольствие и спросил боярина с своею простоватою улыбкой:

– Ты, чай, слыхал, боярин, что на селе у Савеловых свадьба и сами боярышни приедут на сговор и невесту наряжать будут? Они часто крестьянских невест наряжают… – докончил конюх и молчал, ожидая слова боярина.

– Нет, не слыхал я про свадьбу; так что же? – ответил Алексей, пытливо глядя на конюха.

– Не желаешь ли, боярин, поглядеть на боярышень? В избе у невесты видеть их можно, – проговорил конюх с заискивающей улыбкой.

– Ты знаешь то верно, что боярышни будут? – спросил Алексей.

– Верно то, верно! Сказывал их кучер Захар, который всегда их всюду возит. Захар-то знается с раскольниками, так он не боится возить боярышень по свадьбам: коли что неладно выйдет, так сбежит к раскольникам.

– Так вот еще что, – проговорил Алексей. – А батюшка этого еще не знает, что и в доме раскольник живет у них, – думал Алексей. Молча обходил он конюшню, поглаживая любимых коней; потом расспросил о них конюха и отдал приказанье беречь их и кормить.

– Вот этого выбрал я, с собой возьму, когда поеду под шведа.

Конюх взглянул на него испуганный: он не слыхал, что боярин уже собирался в поход.

– Ну, а когда же можно будет поглядеть боярышень? – спросил Алексей так же неожиданно.

– Завтра, – ответил конюх живо. – Если наденешь, боярин, простую шапку и шубу, никто тебя не узнает, и вволю наглядеться можно; боярышни от простого народа не прячутся.

– Хорошо. Поедем и поглядим на ту свадьбу. Только никому не сказывай, что я видел боярышень.

– Умру – не скажу, коли не приказываешь! – горячо ответил преданный ему служитель.

– Так оседлай завтра коней вовремя и оповести меня, – приказал молодой Стародубский.

На следующий день, в сумерках, боярин Алексей, одетый в баранью шубу, какие носили тогда посадские люди, и в простую шапку, скакал на своем коне в сопровождении конюха. Через полчаса они были в селе Савеловых, у избы, где была свадьба. Не доезжая до избы, сошли они с лошадей, и конюх повел их в переулок, оставив боярина на крыльце избы.

– Когда буду нужен, так только посвисти, – тихо прошептал он, покидая Алексея.

Скромною поступью подошел боярин к толпе, стоявшей в сенях избы, и просил вызвать сваху.

– Жениха-то я знаю, он мне товар возил, так хочу одарить его ради свадьбы, – говорил боярин вышедшей к нему свахе. В слободе его не знали, приняли за торговца и пропустили в избу ради его доброго намерения. Боярин подал свахе несколько золотых монет, с просьбой положить их на тарелку, с которой будут осыпать жениха и невесту зерном хлебным и деньгами. Сваха приняла подарок и вернулась в избу снаряжать невесту. В просторной избе, в переднем углу ее, под образами, сидели за столом жених и невеста; два мальчика держали протянутый между ними платок из шелковой тафты, отделявший невесту от жениха. На столе стояли караваи (круглые хлебы, украшенные разными фигурами и листьями из теста и лентами); караваи были благословлены священником, и, по обычаю, их отвозили в церковь вместе с невестой. Невеста наряжена была в цветной сарафан, и шея ее была обвешана бусами и янтарями. Сваха сняла покрывало с головы невесты и заплела в две косы ее распущенные волосы; она положила обе косы вокруг головы, а поверх их надела ей бархатную повязку, вышитую золотыми блестками. Убрав невесту, сваха подала ей зеркало и заставила ее поглядеть в него вместе с женихом, после чего приказала им взглянуть друг на друга. Стоявшие около них девушки пели в это время свадебные песни, какие следовало петь по обычаю. Алексей стоял в толпе у дверей комнаты; слушая эти песни, он различил голос боярышни Савеловой, – тот голос, который часто раздавался в поле, когда быстро неслись их сани ему навстречу. Алексей выдвинулся из толпы ближе взглянуть на певицу. То была круглолицая среднего роста девушка; брови подымались у нее на лбу дугой и темно-синие глаза светились из-под ресниц; они были неподвижно уставлены на невесту. Но и песня занимала боярышню; лицо ее то оживлялось, то глядело печально, изменяясь со звуками и словами песни. Лицо это было приятно и мягкими чертами, и кротким, спокойным видом. Боярышня глядела на невесту так участливо, будто жалела ее, когда пели обычную свадебную песню:

Разлилась, разлелеялась
По лугам вода вешняя.
Унесла, улелеяла
Чадо милое от матушки.
Оставалась матушка
На крутом красном бережку,
Закричит она громким голосом:
«Воротись, мое дитятко, воротись, мое милое;
Позабыла трои ключи,
Трои ключи золоты».—
«Государыня-матушка,
Позабыла я не трои ключи;
Позабыла я, матушка,
Волю батюшкину,
Негу матушкину
И дружбу сестрицыну!»

Рядом с певшей знакомым Алексею голосом стояла девушка повыше ее, с черными глазами и грубоватым лицом; по наряду ее можно было признать за другую боярышню. Обе девушки стояли так чинно, не глядя на толпу гостей, как бы не замечая их. Не видно было у них желанья повеселиться на свадьбе, послушать болтовни, – их занимала невеста и обряды. Подле них была еще девушка в наряде посадских людей, она живо смотрела по сторонам с веселым лицом. Грубоватый голос ее был знаком Алексею, она, верно, была из провожатых боярышень в их поездках. Вдруг Алексей почувствовал, что его потянули за рукав одежды, и, обернувшись, увидел своего конюха; боярин вышел за ним на крыльцо.

– Позволь мне, боярин, довезти до усадьбы их боярышень Савеловых, – говорил конюх испуганно. – Кучера их, Захара, напоили на свадьбе до беспамятства, без чувств лежит! Ему знай подносят, а он не отказывается – и допился до беспамятства.

– Вот как случилось, – проговорил Алексей, соображая, в какое положение поставлены были теперь боярышни, если б он не случился здесь на помощь им.

– Я отвезу их, если позволишь, – просил конюх.

– Погоди, – говорил Алексей, опустив на грудь голову, как бывало всегда, когда он раздумывал о чем-нибудь. Он глядел на сани и лошадей Савеловых, стоящих без кучера в ряду других саней, небольших деревенских дровней.