Красно-белый роман. Лариса Рейснер в судьбе Николая Гумилева и Анны Ахматовой

– Я говорил такое? – Он рассмеялся. – И кто же герой вашей пьесы?

– Это человек-бог. Юноша – прекрасный, но обреченный, готовый… Впрочем… если бы вы прочитали…

– Разумеется, я прочту. Сейчас же.

Лариса принесла рукопись. Он удалился в комнату сына, а час спустя снова появился в гостиной. Потирая руки, обратился к Ларисе (родители с Игорем деликатно удалились) с вопросами и сам же на них отвечал:

– Откуда пришли к вам ваши образы? От Платона, от Пельмана с его «Историей первобытного коммунизма», из мексиканских легенд?… Чувствуется, вы много читали. А может быть, от Горького с его «Данко», или же от вашего покорного слуги? Я понял вашу идею: неважно – была ли ваша Атлантида. Вы можете населить ее условными образами, которые выразят ваше собственное отношение к миру. Символ, аллегория, условность – это привилегия искусства сильных идей… Я попрошу вас, милая Лариса, – прочитайте сами какой-нибудь отрывок.

– Я? – Она растерялась лишь на секунду и быстро открыла какую-то страницу.

«Обреченный(с легким стоном падает на жертвенный камень). Корабли ушли в море…

Поднимается. Вдали на горизонте плывут белые паруса уходящих кораблей.

Верховный жрец(шатается). А… корабли. Его корабли.

Новый подземный удар. Небо сразу темнеет. Среди мрака нарастает плеск океана, башня шатается, медленно опускаясь. Кажется, будто во мраке одна гигантская волна, лизнув небо, бежит на землю, рокоча и смеясь… Блеск молнии, раз, другой; в сиянии ее видно бушующее море с торчащими скалами. На горизонте белые паруса уходящих кораблей. Леид спас людей, но сам он погиб».

Тут писатель должен был признать, что у него герои не спасали других, а становились жертвами злодейства или обстоятельств. У юной писательницы Леид прежде чем погибнуть спасает свой народ.

– Ну что ж, вашу пьесу вполне можно показать в журнале «Шиповник». Думаю, что ее напечатают… – Он взял ее за обе руки. – Поздравляю! – Долго смотрел ей в глаза, на руки, наконец, воскликнул: – У вас очень красивые руки!

В осенней книжке «Шиповника» за 1913 год была напечатана пьеса «Атлантида». Разумеется, в доме Рейснеров несколько дней праздновали это событие. Лариса была неотразима, глаза ее сияли, «поджигая» всех, попадавшихся на пути.

Однако Леонид Андреев выпил больше допустимого и… «заболел». Она была возмущена, ей казалось, что мечты ее разбиты. Влюбленность исчезла. Подгоняемая шустрым бесенком, она твердо решила: во-первых, никогда не влюбляться в красивых мужчин, во-вторых, не иметь дела с неврастеничными «больными». За пьесу она, конечно, благодарна, но – как можно быть безвольным, не уметь справиться с «болезнью»? Чушь! Все должно поддаваться человеческой воле!..

Спустя два месяца Леонид Николаевич забрал своего сына из семьи Рейснеров.

Медовый месяц, Париж. Опять Париж

Отзвенели колокола в Никольской слободе под Киевом…

Николай и Анна, теперь уже муж и жена, вышли из церкви: он в белом цилиндре, в рубашке с высоким воротником, подпиравшим подбородок, она – с флердоранжем и в платье со шлейфом. Ступили на дорожку, усыпанную лепестками, и двинулись между каштанами. Толпа любопытствующих приветствовала молодых.

Впереди было свадебное путешествие, медовый месяц и, конечно же, долгое семейное счастье. Как и где провести медовый месяц? Разумеется, в Париже, в этой русской Мекке.

В начале мая «город счастья» встретил их теплым дождиком, нежными цветущими каштанами, гуляньями.

Гумилеву нравилось, что на его красавицу жену все обращали внимание. Сама же Анна со скучающим видом сидела в его любимом кафе «Клозли де Лиль», без удовольствия поднималась на Эйфелеву башню. И, конечно, не одобряла его безумной беготни по букинистическим лавкам. Но что более всего ее отвращало, так это Ботанический сад и зоопарк, где содержались хищники. Дом инвалидов, где покоился прах Наполеона, тоже оставил ее равнодушной.

Оживлялась она лишь на Монпарнасе, в компании молодых художников. Там они встретили киевскую знакомую

Александру Экстер, художницу Елизавету Кругликову, которая затащила их к себе на улицу Буассонад, где всегда бывали русские. А ночью, после того вечера, Анна не спала, бродила по комнате как лунатик. Гумилев называл ее «Дева луны», – луна и в самом деле действовала на нее странно. Анна становилась больной и до самого утра бормотала стихи. Гумилев писал:

Но когда дневные смолкли звуки
И взошла над городом луна,
Ты внезапно заломила руки,
Стала так мучительно бледна.

Она сделалась резка, капризна, рассеянна, что ставило Гумилева в тупик. Будто это вовсе и не медовый месяц. Стараясь отвлечься, Гумилев убегал к букинистам, за книгами и… мечтал об Африке.

Поэт Георгий Иванов в своей мемуарной прозе приводит, со слов Анны, ее первые впечатления о Париже.

– В прошлый раз в Париже я чуть не умерла от скуки.

– От скуки? В Париже?…

– Ну да. Коля целые дни бегал по каким-то экзотическим музеям. Я экзотики не выношу. От музеев у меня делается мигрень. Сидишь одна, скука!

– Аня! – перебил ее Гумилев. – Ты забываешь, что мы в Париже чуть не каждый день ездили в театры, в рестораны.

– Ну уж и каждый вечер – всего два раза.

Она словно его дразнила.

И все же молодые, конечно, оставались вдвоем. Гумилев был счастлив: наконец-то он обладает той, о которой мечтал столько лет! Плоть торжествовала, но дух?… Анна словно продолжала пребывать в неком собственном мире, в каком-то полусне, таинственном и непонятном… И опять он бросался к книжной полке и читал, читал до опьянения – хорошо, что собрал такую коллекцию книг.

Анна рассказывала потом, как однажды увидела странную сцену: вдоль Сены, мимо лавок букинистов бежали люди, и впереди – Николай! Он, оказывается, спешил приобрести какую-то книгу.

Она, эффектная, в широкополой белой шляпе со страусовым пером (его, конечно, подарил муж) часто бродила одна.

Однажды молодые оказались в салоне Кругликовой и увидели там художников Наталью Гончарову и Михаила Ларионова. Оба высокие, стройные, уверенные, они спорили об искусстве. Ларионов говорил много и шумно, хотя и шепелявил (чем вызывал шутки у тоже шепелявившего Гумилева). Гончарова терпеливо ждала, когда муж закончит – и высказывалась коротко и веско. Она была из рода Натальи Гончаровой-Пушкиной.

– Как? – встрепенулась Ахматова. – Вы из этого рода?

– По мужской линии.

– И жили в Полотняном Заводе?

– О, это было самое счастливое время!.. Я даже написала портрет Натали, но – в духе кубизма. В красной шляпке, с чуть склоненной небольшой головкой, – у меня тоже маленькая голова и длинная шея, заметили?…

– Твой кубизм, – перебил Ларионов, – мало похож на Сезанна и прочих. Да и что такое собственно кубизм? Это давнее, это скифские каменные бабы, раскрашенные куклы на ярмарках – вот где истоки кубизма. А еще – лубок!.. Вот твои иконописные работы – другое дело! Собственный стиль!.. Святые и апостолы у тебя – чисто русские, древние, почти языческие, в них даже что-то звериное.

Тут Ларионов перескочил на Восток:

– Восток – вот исток всего искусства, надо лишь к нему приглядеться!

Тема воодушевила Гумилева, и он завел речь о персидском поэте Гафизе, о миниатюрах Востока, о том экзотическом мире.

Ахматова же больше приглядывалась к Наталье Сергеевне, словно искала в ней черты того, дорогого имени. И как всегда молчала, впитывая впечатления…

Через несколько дней Гумилевы оказались в компании французских художников. Один из них был так потрясен внешностью Ахматовой, что не спускал с нее глаз. Его завораживали ее молчание, ее царственный профиль, тонкие пальцы, необычайная женственность во всей фигуре, в каждой позе. К тому же она иностранка и говорит иногда на каком-то совершенно непонятном певучем языке.

Впрочем, разговор шел в основном на французском. Гумилев высказался достаточно самоуверенно:

– Всякая живопись декоративна! Так же, как всякая музыка музыкальна… Только цвет и сочетания красок создают впечатление. Так же и в поэзии: форма определяет все…