Красно-белый роман. Лариса Рейснер в судьбе Николая Гумилева и Анны Ахматовой

– Слава богу, не мальчики, – прошептал Андреев, лицо его побледнело, и чернее сделались брови, усы, бородка.

Вот так всегда: жизнь, ее прелести, красивые девушки, природа, чувства простые и добрые – а рядом она, слепая и глупая. Не подвластная ни здравому смыслу, ни человеческим законам. Ей все равно – старик или младенец, подлец или добряк, революционер или анархист, – она глуха, тупа и беспощадна.

За что? Быть может, вчера матери этих девочек выстраивали их жизнь по своему разумению лет на десять вперед. Но пришел «Некто в сером» – и конец.

Кто разгадает тайну смерти? Кто ее победит? Пока нет этой победы – нельзя жить спокойно. Миг – и вечность, доброта – и подлость, жизнь – и смерть. Как победить в себе страх смерти, этой непрошеной гостьи, приходящей и бессонной ночью, и на рассвете, и средь веселого дня, и после буйной гульбы?

Страшно! Люди должны понять, что жить надо светло и чисто, как Марк Аврелий. Ведь в любую минуту за тобой может прийти «Некто в сером». Это не Бог – кто-то сказал, что Бог существует лишь для тех, кто что-то уже потерял или еще не нашел. Для человека важен ответ не просто перед Богом, а перед вечностью. Вечность – это время, идущее по жизни. Только оно и есть наш мир, только оно и делает историю.

Андреев стоял, плотно сжав губы и глядя в далекое, бесцветное небо.

…Никто не знает, для чего пишет свои пьесы Леонид Андреев. Никто из критиков не догадывается, почему он пишет о страшном – о смерти. А пишет он потому, что безумно, до болезненности любит жизнь. Любит это небо, тихое, русское, эти березы, сирые, скромные, эту непоказную красоту лугов и полей. Любит до замирания сердца, до боли. Любит красивых и нежных женщин.

Когда он думал о несчастных и обездоленных, сердце его разрывалось от жалости. Когда представлял себе, в чьих руках находится власть, сколько богатых дураков было, есть и будет на свете, душа его сжималась от боли. Когда он хотел точно определить границы добра и зла, обнаруживал, что границы эти трудно различимы. Но когда он искал выход – голова раскалывалась от бессилия. Вот и сейчас подступала эта боль, а правая рука невралгически ныла…

Андреев сделал несколько шагов по тропинке.

И тут его увидела Лариса, в первую секунду даже не узнав: красивое, благородное лицо его было искажено. Вот он, автор «Анатэмы», «Жизни человека», «Иуды Искариота»! Перед ней уже был не просто дачник, хлебосольный, шумный хозяин, а писатель, пьесы которого потрясают зрителей. Она увидела того Андреева, чьи слова из «Жизни человека» так потрясли ее когда-то в театре, что она помнила их наизусть: «… вы, пришедшие сюда для забавы и смеха, вы, обреченные смерти, смотрите и слушайте; вот далеким и призрачным эхом пройдет перед вами с ее скорбями и радостями быстротечная жизнь Человека». И перед зрителями проходила его жизнь – от рождения до смерти, через заботы и радости, через муки и одиночество. Все уходили из театра с тяжелым сердцем, с безнадежностью и посеянным в душе хаосом.

Но почему непременно такая жизнь – одинокая и мучительная? А если яркая и короткая, как свет в ночи?… После его пьес у Ларисы возникало одно желание – перевернуть, сломать нудный мещанский мир, который обрекает человека на такое бессмысленное существование.

Ей говорили: она так красива, что больше ни о чем не надо думать, но… Но что же дальше? И как?… Ответа не было. Да вряд ли знал ответ и сам писатель. Вот он стоит рядом, здесь, но он далеко, в неизвестных ей мирах…

Лариса наконец опомнилась и спряталась за дерево, чтобы он не увидал ее. Ей стало неловко, будто она что-то подсмотрела, и она сделала несколько шагов назад. Хрустнула ветка, и Андреев увидел ее:

– Постойте!

Быстрыми пальцами отбросил назад волосы, будто вместе с волосами хотел отбросить мысли – и пристально, очень пристально посмотрел на нее, чему-то удивляясь. Было чему дивиться: лицо девушки дышало такой энергией, здоровьем и отвагой, такой жаждой жизни, что он, убежденный пессимист, даже оторопел. Темные косы, как раковины, уложены на ушах, глаза – большие, зеленые и светлые, русалочьи… Она тоже смотрела на него неподвижным взглядом. Чувствовала, что нельзя так долго смотреть на мужчину, и не могла отвести глаз.

Он сорвал ветку, щелкнул ею по сапогу и, глядя в землю, неожиданно заговорил:

– Мне очень нравится ваш уклад жизни, добропорядочность вашего семейства… Я не говорю уже о том сиянии, которое идет от вашего лица… Ваш собранный Игорь – полная противоположность моему рассеянному Вадиму. Не стоит ли отдать его на перевоспитание в вашу семью, милая Лариса?

У нее расширились глаза: отдать в их семью? Резко повернувшись, она сорвала цветок иван-чая и рассмеялась.

– Вадима – к нам? Это замечательно! Тогда я могла бы и зимой с вами говорить о литературе.

– Между прочим, – продолжал Андреев, – все сегодня отправились на пикник, а ваши родители остались дома. Вы не знаете, почему?

Лариса пожала плечами. Мать ее, Екатерина Александровна, была большая любительница шумных компаний. Отец хоть и не таков, но никогда не отставал от жены. Действительно, если подумать, странно, что они сегодня не присоединились к дачникам. Утром, вспомнила она, у них шел какой-то нервный разговор, оба были расстроены. Она погрустнела. Андреев шутливо всплеснул руками:

– О, у вас есть сердце, милая Лариса? Не ждал! Напрасно я встревожил вас своим вопросом… Давайте лучше договоримся так: послезавтра в воскресенье вечером вы придете на мою виллу «Аванс», и непременно с матушкой и отцом. Хорошо?

Вилла «Аванс» – так в шутку Андреев называл свою дачу, построенную им на издательские авансы.

Это было необыкновенное сооружение. Писатель сам участвовал в разработке архитектурного плана, в строительстве, и дача носила черты хозяина. Одни считали ее красивой и величественной, другие – нелепой и бестолковой, третьи видели в ней смешение разных стилей. Ларисе этот гигантский дом, расположенный на голом холме, казался одиноким, гордым, не желающим знаться с соседними домами. И еще ей думалось, что в нем должны водиться привидения.

В темноте этот «Аванс» мог бы кого-то и испугать, но не Ларису. Ей хотелось в нем побывать, познакомиться с его обитателями, обстановкой. Ведь дом человека – жилище и его души…

Вечером следующего дня к Андреевым съехались гости, родственники и много молодежи.

* * *

Было тепло и тихо. Розовеющая полоска заката прорезала небосвод. Стоял тот белый, перламутровый вечер, какие бывают только к северу от Петербурга.

Барышни в белых кисейных платьях гуляли по саду. Молодые люди собрались на веранде. Слышались звуки фортепиано, гитары, кто-то пробовал голос. Обычно у Андреевых было шумно и бестолково, но тут пришел «комариный час».

– Вон, кровопийцы! Все в отставку! – кричал Андреев. – Да они обезумели! Выход – двигаться, двигаться всем! Или всем идти в дом…

Хозяин всегда старался занять гостей. Здесь ставили спектакли, устраивали розыгрыши, соревновались на лучший рисунок, песню, шутку.

Андреев усадил вокруг себя молодежь, мельком бросив взгляд в сторону Ларисы: отчего и теперь нет ее родителей?

– Господа, как вы смотрите на то, чтобы нынешний вечер посвятить стихам, любимым и нелюбимым? – спросил он, одергивая красную косоворотку, подпоясанную ремешком.

В те годы стихи читали все. Печатали их всюду. Сочиняли почти все. Это была мода, граничившая с эпидемией. И Лариса на гимназических вечерах с успехом декламировала. Особенно ей удавался монолог Марины Мнишек. Стихов знала множество, писала сама, только пока их никто, кроме домашних, не слышал. Стеснения, робости она не испытывала, вот и сейчас первая вызвалась:

– Давайте угадывать, чьи это стихи, а?! – И чистым, звонким голосом стала читать:

В моей стране – покой осенний,
Дни отлетевших журавлей,
И, словно строгий счет мгновений,
Проходят облака над ней.

Безмолвно поле, лес безгласен,
Один ручей, как прежде, скор,
Но странно ясен и прекрасен
Омытый холодом простор…

Послышались фамилии поэтов, но никто не угадал автора, и Лариса торжествовала победу.

Юноша в полосатых брюках прочитал Бальмонта – и она же угадала название стихотворения, добавив при этом:

– Вообще-то Бальмонта я не люблю.

– Напрасно, – заметил Андреев. Похоже, он осуждал ее за самоуверенность.

– Вот у Брюсова всегда отточенная форма и глубина мысли, правда, Леонид Николаевич? – спросил юноша в полосатых брюках.

Белокурый студент вытащил из кармана свернутый журнал и, открыв его, прочитал почти шепотом:

Имею тело: что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?

– Чье это? – быстро отнял пальцы от лица Андреев.