Красно-белый роман. Лариса Рейснер в судьбе Николая Гумилева и Анны Ахматовой

Это был его автопортрет. Так он еще и художник! Автопортрет, хоть и недописанный, создавал уже вполне определенное впечатление. Крупная голова с длинными лохматыми волосами. Складка, вертикально пересекающая лоб. Заостренная книзу бородка. Расстегнутый ворот рубахи. Неужели это он? Никогда не видела Лара, чтобы так смыкались брови, составляя одну прямую линию. Никогда не видела такого выражения лица. Это был человек на краю гибели. В жизни Андреев красив, благороден, артистичен. А тут?… Глаза смотрели куда-то в неизвестность с ужасом и болью… Значит, он не знает, как ответить на главный вопрос пьесы «Жизнь человека»? Он, как Анатэма, обречен на муки? Разуверился в Боге, в человеке? Что же осталось?

Лариса, потрясенная, встретилась с ним глазами. Взгляд его был спокоен.

– Вы знаете мои портреты кисти Серова и Репина?

– Да, конечно.

– Ну и как? Который лучше?

Лариса молчала.

– Ну? – нетерпеливо спросил он, резко чиркнув спичкой. – Ну, ну?…

– У Репина вы красивы, а здесь…

– Красив? Хм! Разве моя сущность – красота? Да и у красивого человека есть сущность. А внешность? Внешность ничто. Главное – отразить душу человека, его внутреннее состояние… Как можно, например, написать Ларису? Красоткой-гимназисткой? Нет! Надо узнать ее характер, мечты, идеалы – вот тогда будет портрет. И не беда, если прическа не та, если глаза не так зелены. Прошли времена слепого реализма. У каждого стиля, у каждого направления свой срок жизни. Стоп! Толстой довел реализм до совершенства, он исчерпал его до дна. Репин – тоже!

Андреев ходил в мягких кожаных ботинках по голубому ковру и говорил в такт шагам.

– Но вот приходит новый художник, который считает возможным отступить от внешних мелких деталей ради внутренней сути. Приходит пора прислушаться к голосу другого колосса русской литературы – Достоевского. Это он открыл психологические бури, бушующие в нас. В сфере психологии не важно, был ли Анатэма на самом деле, в чем он ходил, какой у него голос, важен Анатэма – как условный, обобщенный образ, отражающий психологическое состояние безверия в доброту человечества.

Андреев остановился, пыхнул трубкой.

– Новое искусство пробивает себе дорогу. Как бы его ни назвали – модернизм, формализм… Вот почему мои герои – не конкретные люди, а условные носители психологических состояний. Вы поняли? А что пишут эти критики? Вот, пожалуйста, – он взял со стола книгу Айхенвальда: «Произведения Андреева – едва ли не сплошная околесица… Он страдает психологическим дальтонизмом. Виртуоз околесицы, мастер неправдоподобия, он только сочиняет, только вымышляет, правда от него бежит».

Во время этого нервного монолога Лариса не сводила глаз с писателя. Каждое его слово, казалось, навсегда впечатывалось в память. Она знала, как не щадит его в последнее время критика…

– Леонид Николаевич, я совершенно с ним не согласна! А этот портрет раскрывает суть писателя, его внутренний путь. Как можно этого не понять? Только… ведь у этого пути плохой конец?

Он зло усмехнулся:

– Ну, во-первых, у любого пути одинаково плохой конец. У меня – тем более. Человек на этом портрете, вероятно, пошел бы на войну, чтобы умереть.

– Почему сразу умереть? А сражаться?

– Какая разница, сразу или не сразу?

– Большая!

– А, это все равно… Впрочем, этому человеку не обязательно идти на войну, чтобы умереть. Он может и сам себе пулю в лоб пустить…

– Да что вы говорите?! – воскликнула она и не удержалась, чтобы не обнять этого печального одинокого человека, – хотела ему посочувствовать…

Он быстро и крепко прижал ее к себе и, словно опасаясь, так же быстро отстранился. Неожиданно спросил:

– Отчего не приехали ваши родители? – Он постучал по ладони курительной трубкой и несколько раздраженно добавил: – Почему у них постоянно какие-то тайны?

Она знала тайну отца и матери. Еще в прошлом году они повстречали в Райволе Владимира Бурцева, известного журналиста, написавшего клеветническую статью о ее отце. Оттого они тогда и не появились на вечеринке у Андреева, – Бурцев написал, что кто-то видел якобы документ, свидетельствующий о том, что Рейснер, либерал, связан с охранкой. Рейснеры не боялись Бурцева, но кому приятно, если знакомые дачники будут судачить? А ведь когда-то Бурцев бывал у них в гостях, выражал дружеские чувства к Екатерине Александровне. Не так давно министр Сухомлинов прислал ее матери свою визитную карточку. Но мать, боясь скомпрометировать семью, дала понять, что не желает с ним встречаться.

А тогда, при первом известии о подлости Бурцева, отец из-за этой истории чуть не наложил на себя руки. К ней в комнату вбежала мать с искаженным лицом: «Лариса! Я отняла у отца пистолет!» Она прижала голову дочери к груди и горячо прошептала: «Ты понимаешь, что мы – только мы одни! – можем вернуть ему силы! Если падешь духом ты, если я… цена нам всем грош… Это испытание, и неужели мы так слабы, что не выдержим? Лариса, выше голову! Чтобы я больше не видела у тебя слез!»

Автопортрет Андреева, выполненный темной пастелью, напомнил Ларисе тот давний вечер…

Сегодня (или ей только показалось?) навстречу им попалась кибитка Бурцева… Лариса опустила голову. Вот уж истинно – привидение.

* * *

…Свет от камина золотыми монетами падал на деревянный пол. За окном шел мелкий колючий снег. Усталый Михаил Андреевич лежал на диване, в их квартире на Большой Зеленина, у ног его на скамеечке сидела Екатерина Александровна и шевелила угли в камине. Игорь, брат Ларисы, устроился под лампой и читал вслух Шекспира.

На Ларису в тот день напала хандра. Конечно, она уже многое читала, многое знала: историю, языки, литературу, но всего этого мало. Только действия, поступки утверждают на земле человека. Нужно что-то делать, она чувствовала в себе энергию и не находила ей выхода. «Ее поэтические опыты? Не уверена, что они удачны. Это не Шекспир», – думала она, прислушиваясь к строкам из «Отелло»:

Я жажду ясности. На свете есть
Ножи, костры, колодцы, петли, яды.
Я не прошу. Но мне недостает
Уверенности…

Лариса перевела взгляд с красно-пепельных углей на Игоря. Игорь не только любил читать вслух, но сочинял фантастические рассказы и повести, чаще посвященные Востоку.

«Скорее бы кончилось это семейное сидение, скорее бы наступил завтрашний день». Звонил Андреев и обещал завтра их навестить: Вадим у них жил уже несколько месяцев. А Лариса решила, наконец, показать писателю свою пьесу «Атлантида», и как только кончился ужин, заперлась в комнате и погрузилась в рукопись на всю ночь.

«Я – Обреченный и во мне жизнь, – читала она монолог Леида. – Молчи, народ, я говорю о земле и о спасении… Говорю вам, я нашел новую землю и новое небо. Ликуйте! Через мою смерть явится жизнь. И проклятие мое старым богам и старой земле; на дне морском их могила. О Боге жизни и о спасении говорю я вам. Я – Обреченный, во мне жизнь и проклятие старому…»

Слова были высокопарные, торжественные, она зачеркивала, писала новые, опять зачеркивала. Не стихи, не баллады о царевнах, не «аккорды», может быть, поэтичные, но бессмысленные, а пьеса! Драма о человеке и его народе.

За окном сияла луна – отполированное круглое блюдо, беспощадно и холодно светившее на голом фиолетовом небе. Лариса писала, исправляла, перечитывала до самого утра.

«…Приближается момент катастрофы. Земля с каждым днем уходит все больше под воду. Люди чувствуют неминуемую гибель. Злые силы – жрецы храма Панхимеры – не думают ни о людях, ни о чуде, ни о спасении. Они лишь зло смеются, когда появляется прекрасный юноша Леид, обещающий умереть, но спасти людей. Жрецы ненавидят Леида, который хочет спасти людей, увести их на новую землю».

Ее герою Леиду грозит гибель, но он думает о том, как спасти людей, – разумеется, простых слов для этого у автора не находилось.

…Вечером, как только раздался условный, тройной звонок в дверь, Лариса скомкала бумаги, хотела бежать на звонок, но ее опередила мать. Послышался глухой мужской голос, кашель, и она, волнуясь, вся как натянутая струна, остановилась на пороге гостиной.

Отец вышел навстречу гостю, нерешительно протянул руку. Не боится ли он, что до писателя дошли темные слухи? Но нет, Андреев был спокоен, еще более красив, чем прежде, хорошо причесан, в начищенных сапогах, в бархатной куртке. Сообщил, что приехал в Петербург по издательским делам.

За ужином Екатерина Александровна оживленно рассказывала об успехах Вадима, о его явной тяге к литературе – он и сейчас на лекции Венгерова!

А Лариса не сводила с гостя глаз. И чем более смотрела, тем менее естественным казалось его спокойное, словно окаменевшее лицо. Уж не «заболел» ли он?

– В последнее время меня одолевают всякого рода истязатели, истерики, самоубийцы… Почему-то считают нужным прислать мне предсмертную записку или раскаяние… Посмотрят мою пьесу – и… А я ведь тоже в четырнадцать лет решил, что буду или знаменитым, или… покончу с этой жизнью, и прострелил себе ладонь. Смешно?

Постепенно лицо писателя разглаживалось – в домашней обстановке он отходил душой.

Наконец наступил тот удобный момент, когда можно было заговорить о пьесе.

– Леонид Николаевич! – Лариса поднялась из-за стола, спросила, что называется, в лоб: – Не согласитесь ли вы прочитать мой опус?

– О! – брови его приподнялись верх. – Он уже появился? Отрадно! И о чем же, если не секрет?

– В общем, об одиночестве, но и… Я помню ваши слова: быть одиноким – не значит быть ненужным. Время – как море, выплескивает на берег спасительные бревна… или самого человека. Надо только переждать шторм.