Амлет, сын Улава

– Великий скальд Снорри, сын Ульвара, рассказывал, что однажды упился мухоморной настойки сверх меры, и воспарил духом, – вспомнил однорукий брат строителя Рейкъявика. – По его словам, с высоты он видел нечто такое же, только как будто сквозь туман, а здесь все понятно… Скажи, сын Аудуна, земли франков ведь где-то в этой стороне?

– Это наша Исландия целиком, да, – согласился ульфхеднар, – и Бурдигаль, который тебе интересен, действительно, в той стороне. Но я не для того открываю родовые секреты, чтобы просто похвастаться перед достойнейшими!

Достойнейшие посуровели лицами, кто-то даже понятливо кивнул: мол, продолжай.

– Гундур два дня и одну ночь без устали вышивала туман, пела свою Песнь. Этот рисунок – ее свадебный дар, что ценнее мехов и железа, – Улав говорил как бы нехотя, раскрывая уже второй за вечер родовой секрет молодой семьи. – Но и это я говорю не ради похвальбы. Вот, смотрите сюда. – Вдоль верхней границы появились штрихи огамы. «Ледяной край земли», смог прочесть всякий желающий и умеющий читать, а таков, грамотен, здесь был каждый.

Кроме штрихов, поясняющих ставшее очевидным, были видны маленькие крестики, будто рассыпанные щедрой рукой вдоль побережья.

– Один, два, три… семнадцать! – принялся считать кузнец. – Десяток и еще семь… Чего? Что это за значки?

– Это – хутора, села и даже один небольшой городок, – пояснил ульфхеднар. – Гундур и брат ее, Фрекьяр Рыбоед, обошли с небольшой дружиной северный край целиком, и нанесли на земельный рисунок все поселения, найденные вдоль границы земли и моря. Среди тех поселений – ни одного уцелевшего, и все разорены в последний год или около того.

– Надо же, я и не думал, что на земле Исландии живет столько народу, – удивился Ингольф, и тут же поправился, – получается, что не живет, а жило. Уцелевших, я так понимаю, нет? Все убиты?

– Убиты или угнаны в рабство, что почти одно и то же, – согласился супруг Гундур. – На месте не осталось ни одного кусочка железа, даже самого завалящего, нападавшие выгребли его подчистую, даже большие гвозди повытаскивали из стрех землянок. Еще найдены два женских тела: видимо, раненые, но не добитые, девы смогли бежать, и умерли от ран и мороза в ледяных холмах. Возле них следопыты нашли вот это. – На стол, рядом с картой, лег наконечник, вырезанный из почти прозрачной кости, видимо, рыбьей.

– Рыболюди, – выдохнул кто-то, возможно, даже кто-то не один.

– Глупость. Чушь. Мокрый народ… Они не забираются так далеко на север! – как-то даже яростно усомнился кузнец Богги Дуринссон. – Их кровь слишком холодна, они не переносят мороза, при котором твердеет пресная вода! Если только… – карла осекся.

– Ледяной колдун, – мысль пришла в голову многим, но озвучил ее один из сыновей Элтраира Зеленого. – У них завелся ледяной колдун, а где колдуны, там и недобитки из числа младших слуг фоморов…

Проголосовали единогласно, и вынесли страшную весть на общее обсуждение.

Перед свободными мужами, назначившими представителей, выступил сам ульфхеднар: принесшему дурную весть и Песнь о ней Петь. Улав Аудунссон и говорил, и действительно Пел: такое колдовство на альтинге дозволено, если речь идет о чем-то важном настолько, что каждый из собравшихся должен услышать весть целиком, без искажений и иносказаний.

Переливы почти волчьего воя слушали, затаив дыхание, и внимали не без перешептываний: почти у каждого из собравшихся, оказывается, кто-то живет на северном краю Острова, и многие, действительно, давно не имели от родни никаких вестей.

Вспомнили и то, что зима в последнее время стала как бы суровее, а недолгое лето – короче, что торф горит не так жарко, как раньше, что третьего дня рыбаки выловили рыбу о двух хвостах и трех головах, что давно не было гостей с того зеленого острова, который зеленым назван в шутку, да и вообще, никто не приплывал с северо-запада…

Голосовали, по этому и прочим вопросам, так же единодушно, как и достойнейшие выборщики перед тем.

Большой караван, нагруженный драгоценной твердой древесиной и лучшими железными скобами, под охраной небывалого по количеству, воинскому умению и силе духа, охранного отряда, отправился на север через три дня на четвертый. Месяцем позже на месте маленького, еще недавно основанного, хутора, был выстроен небольшой, но отлично укрепленный, городок. Назвали новый город не чинясь, по-простому: Исафьордюр.

Через девять лун после того, как в стреху крыши первого дома вбили железный гвоздь, в семье Улава Аудунссона и Гундур Тюрсдоттир родился мальчик рыжей масти (в отца) и с отчаянно-голубыми глазами (в мать).

Глава 2. Друзья-с-моря.

Я, Амлет, сын Улава, решил сохранять свои мысли и все, что со мной случается. Запоминать у меня получается очень хорошо, но я все равно стану вести записи: на то и грамотен.

Вязать веревочные узлы, на самом деле, совсем несложно – намного проще, чем резать руны в камне.

Хорошо, что мы, древний и благородный род Эски, не чураемся морской работы, и не только боевой: и женщины наши, и мужчины, горазды вязать сети. Меня этому нужному умению обучил отец, было это семь лет назад, мне же тогда едва исполнилось шесть.

Еще проще пишется, когда вместо вязания узлов и помещения в них палочек, то же самое делаешь угольком на дешевой коре или черной тушью на дорогом пергаменте – получается уже письмо, выходит оно быстрее и удобнее, главное – не смыть случайно написанное. После же особая Песнь навсегда закрепит штрихи на том, на что ты их перед этим нанес.

Я, как и все мужчины моего рода, обучен узелковому и штриховому письму, счету на дюжины и на десятки, умею разобрать карты морских дорог и выучил десять самых важных рун, хоть и нет у меня таланта к гаданию.

Тем же манером грамотен и мой отец, могучий Улав Аудунссон: слова некоторых пришлых о том, что мужчине, дескать, не пристало портить себе глаза письмом и чтением, он считает глупостью, и уже трижды голыми руками насмерть убивал незадачливых, утверждавших иное.

Отлично читает и пишет брат матери, Фрекьяр Тюрссон, за пристрастия в пище прозванный Рыбоедом. Он разбирает еще значки письма франков, живущих на материке, и свою, особенную огаму жителей Зеленого Острова, но мне пока нет до них дела.

Письмо франков, по словам дяди, очень простое – толстопузые купцы наловчились писать руны футарк не резцом по камню, дереву или кости, но пером по пергаменту. Конечно, от этого волшебные руны превратились в глупые значки, и записывают ими не чудесные предсказания, а всякие бестолковые вещи, наподобие писем друг другу или списков товара. Разбирать такие значки полезно, но только тем, кто собирается торговать с франками или грабить их, что обычно почти одно и то же.

Огама жителей Ирландии – почти как значки франков, только наоборот. Не зная рун Высокого, медноголовые придумали, что штриховое письмо, вроде как, тоже штука священная, и через нее можно чаровать. Придумали они это зря, потому и колдовство у них глупое и ненужное: на что мой отец не скальд, пусть и учился Песни, но даже он легко переколдует любого друида – таким словом, глупым и ничего не означающим, в Ирландии называются собственные слабосильные колдуны.

Я же – сын Улава, и днем, следующим от нынешнего, мне сравняется четырнадцать лет.

Мы живем с полночного, иначе северного, края Ледяного Острова, в самой глубине вика Скутилс. Места у нас хорошие: пусть и нет на этом полуострове ни одного настоящего вулкана, земля под ногами нашими почти такая же теплая, как и на полудне, там, где друг моего отца, знатный Ингольф Арнарссон, построил самый большой на всем острове город.

Дом наш стоит в месте, которое называется Исафьордюр, и это не хутор, а самый настоящий город, пусть и не такой большой и богатый, как Рейкьявик: у города – крепкая стена, вся из твердых бревен, сбитых железными скобами, за стеной не только длинные землянки, но и добротные дома, самый большой из которых выстроен моим отцом.

Кстати, об отце.

– Амлет, где ты? – старшего Эски я помянул, пусть и в мыслях, уже несколько раз, и он это почуял. – Куда запропастился, негодный мальчишка?

Отец крепко, как и всякий мореход, пусть даже и на суше, утвердился посередине двора: будто стоял на качающейся палубе. Голос его звучал сурово и сердито, и лицо было нахмурено, но все портил хвост – будто живущий своей жизнью, он подергивался из стороны в сторону, желая, но не смея, дружелюбно завилять.

Я обрадовался: отец явился в хорошем настроении, и самое страшное, что мне теперь грозило – это выкручивание уха, недолгое и не слишком обидное, просто для воспитания, а не ради того, чтобы наказать.

– Я здесь, отец, – выбраться из сенного амбара было делом недолгим.

– Битых полчаса я ищу его, а он по сараям прячется! – возмутился отец. – Ну-ка, давай сюда свое мохнатое ухо!

Минутой моего терпения позже отец, удовольствовавшись поучением, решил все-таки спросить меня: а что я вообще делал в сарае?

– Правил клинок, отец! – почтительно ответил я, показывая и сам железный нож, и точильный камень. – Никак не дается мне эта наука, вот я и спрятался, чтобы попробовать без лишних глаз. Ты же знаешь моего дядю и его старших сыновей: обязательно бы стали дразниться, пришлось бы драться, а мне сейчас нельзя…

– Да, и верно. Тор не одобрит, завтра ведь день твоих совершенных лет, – в чистом, пронзительно-голубом небе, без явного облака или еще какой летучей дряни, громыхнуло: негромко, но увесисто. Одинссон, которого еще зовут Айэке, прислушался и согласился с наставляющим сына мохнатым отцом.

– Что ты ел сегодня? – спросил отец с подвохом, но я знал верный и правдивый ответ.

– Ничего, отец. Миску простой воды поутру, и такую же миску, но с водой подсоленной, в полдень, ни словом не солгал я, и добавил, – ужинать тоже буду водой, уже совсем соленой.

– Это тебе нужно, сын, – напомнил отец. – Ты не маленький, сам понимаешь, лгать перед лицом любопытных асов не следует и попросту стыдно.

– Да, – я согласился, но головы не наклонил: стыда не испытывал, вины за собой не знал, в глаза смотрел прямо.

Разговор наш прервали.

– Аахаааэээхээй! – донесся крик. Кричал, верно, сторож.

Сторож стоял на верхней площадке смотровой башни, что выстроена высотой в целый стайнкаст: она одна, из всех защитных построек, уже сложена из местного серого камня. Случись что, такую башню не сломать, да и сжечь получится не вдруг: мало того, что камень прочен и не особенно горюч сам по себе, так еще и сотворено у ее подножия доброе, дозволенное колдовство. Теперь башню нипочем не снести: зря, что ли, в основание заложили тушу жертвенного барана?

Сегодня на башне стоит Сигурд Улавссон: не брат мне, но просто сын еще одного Улава, того, что прозван Рваное Ухо – пусть и не может быть у рыболюда ушей. Впрочем, это отдельная история, отдельная и славная, и ее я расскажу как-нибудь потом.

Первое дело у Сигурда – смотреть. Глаза у него чисто отцовские, огромные и навыкате, и видит он ими даже сквозь толщу вод – потому и на суше взор его остер и зрит сокрытое вдали.