Амлет, сын Улава

Смотрит Сигурд в открытые воды вика, иногда поглядывая на просмоленный сруб, нарочно поставленный на недальнем утесе. Если сруб этот не горит, и дым над срубом не поднимается – это видно даже нам, из самой середины Исафьордюра и безо всякого Сигурда – значит, никто не пытается скрытно приблизиться по суше, а с моря и вовсе не подойти скрытно. Потому, что ладья, незаметно плывущая под водой, делает это только в сторону дна.

Второе дело у Сигурда – орать. Орет Сигурд громко и очень мерзко, сам он, правда, называет это песней. Просто песней, не Песнью – при звуках ее гальдур не колышется и не сгущается. И, хотя крик этот не волшебный, его слышат все, вот как он громок!

Крик – это хорошо. Если бы видел Сигурд что-то плохое, вместо голоса звучал бы большой рог неведомого зверя, накрепко вмурованный в площадку на самом верху дозорной башни.

Еще не лаяли собаки и не бегали заполошно куры – дурные-то дурные, но всякую беду глупые птицы чуют намного лучше, чем человек. Потому даже мертвые пернатые могут принести колдовскую пользу: на их костях гадают на беду и ненастье.

– Друзьяаааааа идуууут! – надрывался тем временем Сигурд. – Лаааадьяаааа с моряааа!

– Пойдем, – Улав, сын Аудуна, совсем было собрался погладить меня по голове, но вдруг будто вспомнил что-то, и вместо того потрепал по плечу. – Пойдем, Амлет Улавссон, встретим первых гостей.

Мы и пошли.

Сначала вышли со двора: сообразительный трэль немедленно затворил за нами калитку. Нет в городе чужих, и воровать у нас не принято, но порядок должен быть, порядок, заповеданный могучими асами: дверь – закрой!

Дорога, утоптанная и покрытая от грязи толстыми древесными плахами, ведет сначала на тинг (в обычное время на этой же площади торгуют и ругаются), потом же, миновав широкое место, одевается камнем и спускается с пригорка к воротам, поставленным в крепкой стене. Идет она, как и положено, наискось, образуя два изогнутых колена – так сделано для того, чтобы враг, если и сломает ворота, увяз в изгибах пути, да и остался в них навсегда.

Ворота, по дневному времени, были открыты, мы прошли их, не останавливаясь.

– Знаешь, почему мы идем пешком, сын? – отец спросил меня как бы на ходу, даже не оборачиваясь. Я, может, и не услышал бы его, а услышав – не разобрал бы слов, не будь у меня чутких ушей и по-собачьи острого слуха: таков я в отца.

– Знаю, отец. – Ответил я, стараясь говорить не очень громко и не очень тихо, а так, в самый раз. – Гости прибыли на ладье, лошадей с ними нет, иначе Сигурд бы об этом уже кричал. Встречать пеших гостей, особенно прибывших на праздник, конному не нужно: получается умаление чести прибывших, если ты, конечно, не ярл.

– А я не ярл, да и быть им не хочу, это ты подметил верно. – Отец получил ожидаемый ответ, умолк, и дальше мы не произнесли ни слова до самого причала. У кромки бортов нас ждали, и это было, конечно, видно еще от ворот.

Друзей было много, и первые из них уже стояли на причале: пришла не одна ладья, а сразу три!

Первая оказалась таковой не только по занятому месту.

Крутобокое, темного дерева, с рядом красиво раскрашенных щитов по обращенному к нам высокому борту и спешно убираемым сейчас цветным парусом, оседлавшим высокую мачту, бревно моря явно выстроено не для рек и ближних берегов, а для широкого и бурного простора. Я бы не удивился даже, окажись за бортом дощатая палуба, скрывающая вместительный трюм. Щитов, кстати, двенадцать, по числу убранных сейчас весел одной стороны, и я быстро посчитал, что гребцов в одной смене – две дюжины, а всего свободных рёси на такой ладье, значит, около пяти десятков.

Нос корабля украшает не дракон или другой сказочный зверь: вместо него красуется искусно вырезанная – вот-вот заржет – конская голова: хозяин ладьи, значит, сам из копытного народа.

Ладья, конечно, не кнорр, корабль большой, дорогой и потому в наших фьордах и виках редкий, но даже и так первый из прибывших кораблей затмевает своей весомой мощью два других, стоящих сейчас у длинного причала немного поодаль, и мне, потому, неинтересных.

Отец остановился. Я, как положено старшему сыну и наследнику, встал за его правым плечом.

Первый из стоящих сейчас на причале мне знаком: не вживую, но по рассказам отца, да и матери тоже. Это – Гард, сын Гулкьяфурина, не носящий шлема так же, как и мой отец, обуви же всякой предпочитающий крепкие железные подковы.

Я знал уже, что родной отец Гарда звался иначе, и был он не из конского народа, а и вовсе челобык с далекого острова Критос, что тает под горячим солнцем где-то в полуденных морях. Что мать Гарда, сестра прозванного Золотым Тельцом, воспылала истинным благоволением Фрейи к его отцу, и даже то, что были они из совсем разных народов, не стало помехой их страсти. Что Гард родился в положенный срок, и был он почти с колыбели силен, как его отец, и быстроног, как мать, но отец его немногим раньше не вернулся из похода: мальчика пришлось усыновить. Сделал это человек, приходящийся матери его братом, а самому Гарду, получается, дядей: нет ничего в том дурного или постыдного – народ, слишком часто теряющий своих мужчин, имеет особые заветы и на такой случай.

В общем, Гард по прозвищу Медное Копыто – человек совершенно особенный: единственный в своем роде рогатый конь, даром что о двух, как и все прочие люди, ногах.

– Как вы ловко выгадали время! – восхитился Улав Аудунссон. Похвалить мореходное мастерство друга – дело правильное и уместное.

– Мы сговорились, – засмеялся друг отца. – Встретились в недальней бухте вчера вечером, заночевали, выдвинулись сюда. Ветер был противный, – друг отца развел сильными руками, как бы прося прощения за странную волю могучих асов, – потому и пришли только сейчас, а не, скажем, с утра. А это, дай догадаюсь…

Отец нарочно дважды дернул правым ухом: то был заранее оговоренный условный знак. Я сделал суровое лицо, крепко утвердил задранный кверху хвост и выступил на шаг вправо и вперед.

– Привет тебе, Гард Гулкьяфуринссон, друг отца моего! Легок ли был твой путь, благосклонны ли оказались могучие асы? – сделал я все, кажется, правильно, и даже имя здравствующего патриарха копытного народа произнес без ошибки.

– Привет и тебе, юный Амлет, сын Улава! – друг отца зримо построжел, но сквозь постную гримасу явственно рвалось наружу совершенно лошадиное радостное ржание. – Ты сильно вырос с нашей последней встречи!

Нет у моего отца более близкого и верного соратника, чем брат его жены, мне же матери: это Фрекьяр, сын Тюра, лучший разведчик полуночной кромки Исландии. Считается, что дядя необычайно силен, пусть ни разу не победил он в состязании метателей дубовой колоды. Ловок он тоже необычайно: попасть стрелой из лука морскому зверю в глаз, пройти по натянутой веревке или прокрасться в стан диких людей и всех там тайно вырезать насмерть – это все о нем.

Сейчас дядя себе не изменил: появился вдруг и совсем близко, немного озадачив портовых стражей и явно обрадовав Медное Копыто – как и все настоящие бойцы, тот ценил мастерство воинской ухватки.

Надо сказать, что Рыбоед любит меня как родного сына, а у него и таковых уже почти шестеро. Очередного по счету носит его жена, и великий скальд Снорри Улварссон, знающий все и про всех, уверяет, что снова родится мальчик. Любовь дядина по-настоящему крепка, как и рука его, которой он чаще раздает подзатыльники, чем здоровается, а еще дядя не упускает случая надо мной подшутить, пусть и почти не обидно, но всегда не вовремя. Сыновья же его в этом отцу послушно следуют.

Благо, сейчас сын Тюра явился без сыновней дружины – один, сам.

– Особенно, если принять во внимание то, что в вашу последнюю встречу, – радостно заявил он как бы вместо приветствия, – мой племянник был размером примерно вот с это яблоко, или и того меньше, и пребывал во чреве моей благородной сестры!

Яблоко, само собой образовавшееся в дядиной руке, было отдано прибывшему другу, и немедленно исчезло, хрупнув на крепком ряду белых зубов.

Стало темно, не вдруг, а нарочно: это я цепко ухватил время за самый краешек и слегка потянул на себя. Все вокруг почти застыли, двигаясь, будто огромная беззубая рыба, что рожает детей живыми и кормит их молоком, в толще вод: весомо и очень медленно. Звук же пропал совсем, и было это хорошо: никто не услышал тонкого моего скулежа. Я еще юн годами, пусть и не совсем щенок, и настоящего Голоса у меня еще нет, так, слабый и тихий, но для силы Песни громкость ее почти ничего не значит.

Зачем я это сделал?

Не поверите – из любопытства. Мне страшно, до чесотки между лопатками, захотелось еще раз, внимательно и со смыслом, посмотреть на то, как ест яблоко друг и гость моего отца: зубы его, крепкие и ровные, похожие даже не на частокол, а на каменную стену, показались мне чем-то совершенным. Нет, себе я бы таких не пожелал, мне и такому, клыкастому, неплохо, но какое же завидное, взаправду лошадиное, здоровье всем своим видом показывал Гард Медное Копыто!

О здоровье: меня ощутимо качнуло. Видимо, гальдур, поспешно собранный с окружающих локтей пространства, уже весь растворился, и Песнь стала забирать мои собственные, не заемные, силы.

Я отпустил край времени, и оно понеслось вскачь со скоростью, заповеданной при творении этого мира.

Друзья принялись обниматься, мощно хлопая друг друга по плечам и возглашая разные хорошие вещи. Я же, повинуясь еще одному условному жесту отца, тихо утек с причала: должное и правильное было исполнено, а остальным гостям меня представят уже завтра.

Или их мне, тут уже как посмотреть.

Глава 3. Суровая несправедливость

«Отец мой суров, но справедлив» – глупая фраза, похожая то ли на долгий слащавый кёниг, то ли на обратный хульный нид, но иначе и не скажешь.

Наказания я боялся не просто так, и в сенном амбаре скрывался вовсе не от дяди и его ехидных сыновей… Или не «вовсе не от», а «не только от».

Старый Гунд, тот, который почти ничего не видит глазами и ест только рыбу, перетертую в кашу, но учит нас, мальчишек, правильной беседе и достойному выговору, настаивает: говорить нужно ровно то, что собираешься сказать, иначе выйдет ложь. Еще собеседник может тебя неправильно понять, и это иногда лжи хуже во сто крат – именно поэтому я поправляю оговорки свои даже в мыслях.

Трепку я, наверное, заслужил, пусть и не за то, чего не делал, а и вовсе за поведение, мальчишеское, опасное и сыновне непочтительное, но…

Я люблю истории, и знаю их превеликое множество – по общему мнению не только детей, но и взрослых. Память моя крепка: однажды, услышав, как я слово в слово пересказываю рассказанную днем раньше ирландскую легенду, некий филид даже предложил отцу отдать меня ему в ученики.

Филид – это такой ирландский колдун, совсем уже, по нашим меркам, слабосилок: даже ничтожнее никчемных друидов. Всей его силы хватает только на то, чтобы точно запоминать и внятно пересказывать единожды услышанное. Такое колдовство в Ирландии считается полезным потому, что там почти никто не умеет читать и писать, у нас же и за волшбу не признается.

Отец тогда выслушал филида, внимая со всей возможной почтительностью, долго задавал вопросы… И выгнал за порог. Из дома выгнал, и со двора, и из города велел выставить незамедлительно.

После чего взял копье, догнал озадаченного чужестранца, уже переставшего быть гостем, и насмерть убил того позорящим ударом в живот: такое наказание полагается тому, кто предложит могучему ли бонду, вольному ли викингу продать родного сына в трэли.

В тот, другой, день, мы, дети, собрались в общей длинной землянке: в ней почти никто не живет, и нужна она для собраний, и тех – в дурную погоду.