Распад

– Так точно.

– За одну твою рожу, тебя следовало посадить давным – давно.

– На свою посмотри.

– Ах, ты, сявка неучёная! Ну, начнём уроки учить!

Дверь в камеру закрылась, пока я соображал – что это было, раздался скрежет поворачиваемого ключа, кто – то стоящий за дверью, плеснул на пол воды, и щедро посыпал получившуюся лужу хлоркой, в дверь заглянул улыбающийся прапорщик – с лёгким паром!

К горлу подкатила тошнота, из глаз брызнули слёзы, меня начал бить кашель, понимая, что будет дальше, я обмотал голову афганкой, и начал карабкаться по стене, в надежде вдохнуть воздух из оконца под потолком, попытка стоила мне двух сломанных с мясом ногтей, я отбежал в дальний от лужи угол, опустил голову между ног, и попытался дышать реже, стены камеры начали кружиться перед глазами, и наступила темнота…

– Ну? Очухался? Ещё хочешь? – радостно скалился прапор. – Бери тряпку, приводи свою камеру в порядок, будешь пасть открывать, я тебе устрою Бухенвальд, понял? Не слышу?

Я пытаюсь послать его, но меня вырвало чем – то зелёным, держащий мою голову у себя на коленях Кащей, брезгливо развёл руки, и я громко стукнулся затылком об пол.

– Заодно и коридор помоешь! Слушай сюда! Когда я открываю дверь в камеру, ты докладываешь – старший по камере рядовой Злобарь! За время моего дежурства происшествий не случилось! Ты понял? Не вздумай пожаловаться дежурному по части, а то я тебя здесь угандошу! Вопросы есть? Вопросов нет.

Прапор ушёл, мы остались вдвоём с Кащеем. Я пытаюсь встать, но получается у меня плохо, изо рта вырываются несвязные звуки, ощущение такое, будто у меня волчья пасть. Я с трудом сажусь, и делаю руками движения, повторяющие движения уборщицы, Кащей хмуро кивает – понял, вытру.

Он моет пол в коридоре, убирает хлорную лужу в камере.

– Тебе не повезло, этот дебил с нами в первый раз заступил, весь караул от него вешается, всё пытается делать по уставу – наглухо завёрнутый придурок, остальные начкары нормальные, а этот, похоже, башку застудил в детстве, придётся тебе потерпеть до следующей смены. В общем так. Скучно станет – стукнешь в дверь…

– Неэ…стучать – не моя фишка…

– А…ожил…заебись, в общем, маякнёшь часовому – он даст почитать, тут журналы есть, книжки какие – то, покурить, похавать, в общем – всё, чем богаты.

– Массаж шиацу в комплект входит?

– Смеюсь. Дело вот в чём, мы тебе поможем, чем сможем, но если тебя запалят: дежурный по части, начкар – кто угодно, выкручивайся сам. Заранее не пугайся, когда кто – нибудь придёт, неважно кто – мы позвоним часовому, он даст знать тебе. Лады?

– Угу. Спасибо, брателло.

Я заползаю в камеру, ложусь на пол, и проваливаюсь в сон.

– Встать! Встать! Часовой, почему арестованный спит в неположенное время? А?

Я пытаюсь разлепить глаза, голова такая тяжёлая, будто к ней привязана двухпудовая гиря, сухой язык царапает нёбо словно рашпиль, к горлу подкатывает тошнота, во рту устойчивый вкус хлорки.

– Представьтесь, товарищ солдат.

– Рядовой Злобарь.

– Причина ареста?

– Не знаю.

В двери камеры стоит майор с повязкой дежурного по части на рукаве – товарищ прапорщик (начальнику караула), за что арестован этот боец?

– Не могу знать, товарищ майор! Его привели под конвоем из роты охраны, мне не сообщили причину ареста!

– После смерти Мазепана в роте охраны полный бардак, у них взлётка провалилась прямо у входа, рядом с дневальным дыра в полу размером со слоновью жопу, доски дыбом стоят, как ирокез у панка, а старшина только глазами ворочает и усищи топорщит, ни хера не делает, при Бейвносе такого беспредела не было. Единственная рота в части была, где было хоть какое – то подобие дисциплины, а теперь… Закрывай камеру!

Утром принесли горячей каши, не успел я поесть, как дверь со скрежетом открылась – выходи на работу!

Выводящим был Бубер, чернявый, невысокий, закатанные на огромных, перевитых венами предплечьях рукава, открывали любопытному взгляду многочисленные татуировки.

– Очухался? – у Бубера был низкий, скрежещущий бас.

– Да, нормально.

– Во, смотри, видишь этих двоих из первой камеры?

– Угу.

– Мамон поймал позавчера, прятались у дороги, в посадке.

Впереди плелись два азиата, в длинных, до земли шинелях, натянутых на уши зимних шапках, вид у них был жалкий, как у пленных румын под Сталинградом.

– Приводят их сюда, они по – русски почти не говорят, объяснить из какой они части не могут, документов у них нет, один другому чего – то долго втирает по ихнему, тот подумал и отвечает – турма! Турма!

Бубер захохотал так громко, что азиаты от неожиданности присели – они думают, что здесь «турма»! Тупорылые индейцы, блядь!

– Губу охранять прикольно?

– Да. Я только вывожу, на работу, в сортир, на посту не стою. Вообще – веселуха. Вон видишь идёт татарин, вон тот – э! Морда, сюда смотри, я тебе говорю еблан!

Все, кто шёл впереди, обернулись на этот крик – тебе, урод!

На меня смотрел тот самый татарин, который так удачно срубил меня с ног в мою бытность в приёмнике, тот самый, с которым я хотел поквитаться.

– Видишь его?

– Ну, я его знаю, я думал он дембельнулся уже.

– Не, он в автороте порезал троих, сидит, ждёт отправки на зону, или на дизель, я хуй его знает. Ну вот, Панк от нечего делать подучил его, приходит дежурный по части, открывает камеру, этот урод представляется – рядовой Урюк…

– Чего, в натуре Урюк?

– Не тормози, я просто фамилию не помню, какой – то там …уллин, Закидуллин, или Заглотнуллин, по херу короче! Так вот, дежурный спрашивает – за что арестован? Этот урод говорит – «за кровавый рэзня!».

– Дежурный говорит – кто тебя научил?

– «Мэня никто нэ учил! Я сам всэх порэззал!» – бгхаа – хаа! Прикинь! Но при этом борзый сука! В прошлую смену просится в сортир, я говорю – сорок пять секунд у тебя! Он не торопясь идёт к туалету, сморкается, расстёгивает штаны, короче, пока он на корточки присел, время вышло. Я говорю – иди в камеру, время вышло.

– А он?

– Послал меня.