Целуя девушек в снегу

– Ты ошибаешься, Сергей. Я же объясняю, разжёвываю… А ты не слушаешь!

– Лина, ты умеешь читать мысли?

– Твои?

– Хотя бы, мои.

– Только, если ты позволишь.

– То есть, ты можешь прочитать книгу в моих мыслях?

– Нет, любимый. Это нереально.

Она улыбнулась

– Ты не волшебница? Ты пока учишься?

– Максимов! Я же опять упаду из—за тебя! Перестань немедленно третировать и пытать несчастную девушку.

– Ты знаешь будущее?

– Чьё?

– Ну… моё… наше…

– Да, знаю.

– Открыть, конечно, не позволено…

– Оно, представь себе, меняется, но ты не так глуп, как видится на первый взгляд, Максимов!

– Я стараюсь, расту над собой! А, кстати, фокусы получается показывать? Ну, там, по воде ходить… Другие чудеса?

– Ты дебил?

Лина топнула ножкой в чёрном ботиночке.

Я сделал вид, будто до крайности обижен:

– А чего я такого сказал—то? Чуть что, сразу: «дебил, дебил». Ни капельки толком не объясняешь, а обзываешься! А вдруг ты от этого? – я сделал пальцами рожки и инфернально захохотал.

Ворона, испуганная моим гоготом, взлетела с крыши веранды и уселась где—то на верхних ветках липы.

– Нет, Максимов. Я ошиблась. Ты, лишь стараешься казаться умнее! А на самом деле, намного дурнее, чем я в состоянии себе представить. Ещё раз подобное скажешь, я с тобой знаешь, что сделаю?!

Она погрозила маленьким острым кулачком.

– Знаю! Поцелуешь.

Мы стояли у чуть приоткрытых дверей магазина. Из—за них показался молодой человек с картриджем в левой руке, в свитере, и без шапки.

«Видимо, на машине приехал. А „тачка“ за углом стоит».

– Дурачок. Глупенький дурачок! И почему я люблю тебя? А, дурачок ты мой?

Лина прижалась ко мне, глядя снизу—вверх и часто—часто моргая, словно ей в глаза попала соринка.

– Сама же утверждала: «Любят не за что—то, любят просто так». Даже на плёнку это записала. Помнишь?

– Да. Зови меня к себе почаще, хороший мой. Ты не представляешь себе…

– Я представляю себе. И позову. Конечно, позову. И мы поговорим о том, о чём собирались. Ладно? Я хочу докопаться до причины…

– Угу! Когда—нибудь потом… обязательно… А вообще, знаешь, есть причины, до которых лучше не докапываться… Ну, ладно. Иди. До встречи, солнышко.

– До встречи, золотко!

– Пока!

– Пока!

Я шагнул в полутёмный коридор, ведущий в помещение магазина, закрыв за собой дверь, но, внезапно вспомнив нечто важное, недосказанное быстро вернулся назад и выглянул на улицу, Лины уже не было.

Только ворона—шпионка восседала на гараже, и хитро поглядывала в мою сторону, да по тропке, ведущей на детскую площадку, не торопясь шли женщина в красной спортивной куртке и лёгкой вязаной шапочке, да мальчик лет пяти—шести в синем зимнем комбинезоне с капюшоном и серым тёплым шарфом, дважды обмотанным вокруг шеи, тащивший за собой на бельевой верёвке недорогой детский снегокат, а на сиденье его стояло ребристое пластиковое ведёрко с торчащей из него жёлтой пластмассовой лопаточкой, опасно покачивавшееся и норовящее свалиться вниз, если ребёнок резко дёргал за шнур.

1В. А потом – рюкзак с котом…

В краю лесов, полей, озёр

Мы про свои забыли годы.

Н. Рубцов.

Через несколько дней после выпускного, я вместе с Ложкиным поехал в институт сдавать в приёмную комиссию бумаги, необходимые для поступления. По—моему, стоял понедельник, хотя так ли уж важно сейчас название того дня, когда мы с ним, купив в кассе билетики за восемьдесят копеек, прямоугольные кусочки бумаги, жёлтые с одной стороны, и белые, испещрённый синими машинными циферками кассового аппарата, с другой, в 12:30 залезли в оранжевый «Икарус», где не оказалось свободных мест, а чёрные тёплые поручни смотрелись серыми от покрывавшей их дорожной пыли.

Несмотря на жару, на ноги я нацепил хорошо разношенные коричневые туфли, в коих я ещё недавно ходил в школу, а на плечи набросил серый костюмчик, особо ценимый мною за возможность скрыть вопиющую худобу и нескладность, а также за наличие карманов, по которым я и распихал деньги и документы. Аттестат о среднем образовании и паспорт лежали в левом внутреннем нагрудном кармане, деньги в правом. В боковые я сунул картонную пачку «Космоса» и спички. Две верхние пуговицы свежей розоватой рубашки с твёрдым воротничком, были расстёгнуты, и я чувствовал себя вполне сносно. Не в пример мне, Веня щеголял в светлой клетчатой безрукавке, в кремовых лёгких брючках, и медового цвета, невесомых, брогах. Ложкин настоятельно советовал мне снять «кафтан», как он выражался, и держать его в руках, но я, стесняясь своего заморённого вида, упорствовал.

В назначенный час автобус с приоткрытыми до половины форточками и распахнутыми верхними люками, что создавало в салоне некое подобие сквозняка, тяжело отъехал от остановки, а я стал, словно прощаясь с родными улочками Питерки, хотя, мне и предстояло прожить в деревне минимум месяц, жадно всматриваться в плывущие по обеим сторонам дороги разнокалиберные домики, магазины. И, конечно, по обыкновению, я проводил долгим взглядом свой дом с распахнутыми, почему—то, настежь, воротами. За ними мелькнул тротуарчик из двух брошенных на траву длинных досок.

Под гул голосов в салоне, под шум двигателя, я с тоской во взгляде вертел головой направо и налево. Для Ложкина подобные поездки давно превратились в обыденность, и он недоумённо на меня поглядывал, похоже, не понимая, творившегося в моей душе, и списывая мою нервозность на предстоящий визит в приёмную комиссию. Но об этом я думал меньше всего.

Глядя в непромытое грязное стекло с изображённой прямо по слою пыли неизвестным шутником, улыбающейся рожицей с торчащими на макушке тремя волосиками, подставляя лицо струе ласкового ветра, перебрасывавшего мои отросшие космы с бока на бок, поднимавшего их дыбом, я, точно в тёплую воду Светловки, погрузился в воспоминания.

Вот синяя деревянная дверь книжного магазина. Она открыта, но теперь я вряд ли взбегу на невысокий порожек. За магазинчиком – кирпичные развалины бывшей милиции. Здесь пока не разместили торговые точки и склады.

За окном промелькнул двухэтажный деревянный дом Дерюгиных. Его низенькая кругленькая хозяйка, Мария Николаевна, долгие годы работала в кинотеатре кассиром. Супруг тёти Маши вместе с моим отцом когда—то служил в милиции. Он отличался выдающимся животом и неповоротливостью, служа объектом многочисленных беззлобных шуток коллег. Впрочем, не только их. Являясь сослуживцем отца, он иногда заходил к нам в гости, и мы с братом мгновенно ухватили дерюгинскую медвежью манеру ходить, раскачиваясь из стороны в сторону, выставив вперёд пузо, свешивавшееся над брючным ремнём и рвущееся из—под синей форменной рубашки. Иногда бабушка Аня, успокаивая раскапризничавшегося Владлена, смеясь, говаривала ему: «А покажи – ка нам, как Дерюгин ходит!», и тогда вредничавший карапуз, сразу успокоившись, вскакивал на короткие плотные ножки, выпячивал вперёд брюшко, торчащее из—под короткой майки, и деловито вышагивал, качаясь с боку на бок, будто пьяный енот.

Дерюгин не отставал от коллег по части выпить, поэтому, заезжая в выходные за отцом, чтобы вместе отправиться на зимнюю рыбалку, сначала подмигивал тому, смешно дёргая щекой и, хлопая себя по карману овчинного тулупа, а потом, увидев, что отец, пряча улыбку, кивает ему в ответ, облегчённо, с пыхтением вздыхал, и выходил из душной комнаты на мороз. С таких рыбалок отец возвращался вечером навеселе, и привозил мелких смёрзшихся краснопёрых окунишек, хилых, блестящих чебаков, а несколько раз, и щук. Речную рыбу я никогда не любил из—за её чрезмерной костлявости, и не ел, не только в жареном виде, предпочитая запечённую во взбитом яйце икру, или хрустящие солоноватые румяные плавнички, но, даже в пирогах, выковыривая вилкой на тарелку приятно пахнущие кусочки, и смачно, с хрустом, уплетая поджаристую, ароматную от лаврового листа, добавляемого внутрь, корочку.