Девушка по имени Йоханан Гелт

– Вернутся к анархистам! – прервал Мики поток моих не слишком реальных предположений. – Вернутся к малахольному Мени из бара и потребуют новую цель. Как ты полагаешь, долго ли он будет думать и гадать, прежде чем вспомнит о тебе?

– А при чем тут я?

– Ни при чем был как раз Ольшенблюм, – напомнил Мики. – В отличие от тебя. Ведь ты как-никак последняя живая душа, видевшая Нисо и его охранников в день, когда они испарились. Добавим к этому, что Мени знает твое реальное имя: Батшева Царфати из квартала Джей-Эф-Кей. Знает он и твой нынешний адрес. Ты, помнится, сказала им, что живешь с хорошо упакованным папиком в богатом поселке Офер. Верно?

Я пожала плечами:

– Верно. А что тут не так? Ты и есть хорошо упакованный папик из богатого поселка.

Он ухмыльнулся:

– Бетти, я серьезно. Этот Мени, может, и дурачок, но мухаммады из племени зубейдат живо сложат один плюс один и тогда уже объявятся здесь, на нашей мирной горушке. Мы ведь не хотим, чтобы мухаммады пришли к нашей горушке, правда? Значит…

Мики снова выжидающе воззрился на меня.

– Значит, наша горушка должна прийти к мухаммадам, – послушно закончила я.

– Молодец! – похвалил он. – В общем, берись за ноут, а я поеду к знающим людям, провентилирую, что слышно о «рюкзачниках» в последнее время. У нас не так много времени.

Мой муж и партнер уехал, а я взялась за ноутбук. На первый взгляд, «Общество помощи беженцам с Ближнего Востока» не представляло собой ничего особенного. На второй взгляд – тоже. Бухгалтерские файлы фиксировали закупки дешевой обуви, одежды и школьных принадлежностей, а также галет, круп, муки, растительного масла, сахарного песка и прочих нескоропортящихся продуктов. Деньги поступали в основном из-за границы: как видно, подавляющее большинство израильтян полагало правильным помогать кому угодно, но только не здоровенным молодым самцам, прорвавшимся в Европу из Сирии, Иордании, Ирака и Судана.

В качестве местных спонсоров выступали арабские правозащитные конторы и неосмотрительные хозяева стомиллионных вилл в Кейсарии и Герцлии-Питуах, волею случая попавшие в засаду на той или иной благотворительной вечеринке. Попробуй-ка не выпиши достойный чек, когда к тебе с милой крокодильей улыбкой подкатывает без пяти минут член коллегии Верховного суда Далия Ольшенблюм. Ка-а-ак? Вы не желаете спасти от голодной смерти несчастных детишек Халеба и Мосула? Уж не пахнет ли тут расовой нетерпимостью? Нет-нет, что вы, дорогая Далия! Я как раз собирался достать чековую книжку. Десяти тысяч хватит? Знаете, пусть будет пятнадцать…

Чего в файлах решительно не наблюдалось, так это какого-либо следа Ави Нисангеймера и его «Союза Свободы». Отчаявшись найти даже тень такой связи, я перешла к получателям. Тут все выглядело столь же невинно, как и на стороне отправителей, действовавших, кстати, под эгидой соответствующего комитета ООН, что обеспечивало гуманитарным посылкам неприкосновенный статус дипломатической почты. Без задержек обогнув бюрократические и таможенные препоны, контейнеры поступали в Мюнхен, на приемный склад, после чего помощь по частям распределялась между местными организациями. Их названия – как правило, нейтральные аббревиатуры типа EHD, GB, Pro&H, SRB, Y4U и прочие комбинации латинского алфавита – не говорили мне ничего. Некоторые из них, впрочем, владели собственными интернет-сайтами – такими же безобидными, как и сайт «Общества» Далии Ольшенблюм.

Проскучав два часа перед экраном, я позвонила анархисту Мени.

– Привет, это Батшева. Сколько лет, сколько зим. Повесишь трубку – застрелю.

Он потрясенно молчал, раздираемый двумя противоречивыми чувствами: желанием немедленно отсоединиться и страхом перед исполнением моей угрозы.

– Алло, Мени, ты там не умер? – ласково пропела я.

– Чего тебе от меня надо?

– Поговорить.

– Ну, говори…

– Нет-нет, вживую, пока это еще возможно для нас обоих, – рассмеялась я. – В вашем долбаном баре часика через полтора. Хочу посмотреть, много ли у тебя прибавилось морщин.

– Твоими молитвами… – хмыкнул он. – Наш бар закрыт после пожара. Не слыхала? Было в новостях.

– Слыхала, что закрыт. Но вы ж его починяете, правда? Еще одна пара рук не помешает. К примеру, я хорошо могу отмывать. А ежели надо замочить, так тут мне и вовсе равных нет. Стучать, правда, не умею, но с этим ты и без меня прекрасно справляешься.

Мени устало вздохнул:

– Хорошо, дело твое, приезжай. Но я не советую. Для твоей же пользы.

– Это почему же?

– Потому что кое-какие люди очень хотят с тобой поговорить. И они тоже большие мастера насчет замочить и отрезать.

«Бедуины! – подумала я. – Выходит, Мики был, как всегда, прав. Они знают обо мне и нагрянут сюда, как только поймут, что толстяк Ольшенблюм исчез вслед за толстяком Нисангеймером…»

Мне стало не по себе, и я постаралась придать голосу чуть больше приблатненной певучести, которая появлялась у моего первого, ныне покойного муженька Менахема Царфати перед тем, как он доставал из кармана опасную бритву. При этом он еще обычно добавлял к каждому предложению имя стоящего перед ним человека, показывая тем самым, что в данный момент все опасности мира конкретно фокусируются там, на этом несчастном беззащитном имени.

– Что ж, Мени. Я ни от кого не прячусь, Мени. Девушек из Джей-Эф-Кей не так-то легко запугать, Мени. Этим мы и отличаемся от анархистских шлимазлов из Флорентина, таких, как ты, Мени.

– Я тебя не запугиваю, Батшева, – тихо проговорил он. – Хочу тебе только добра. Всего лишь предупреждаю, для очистки совести.

– Не старайся, Мени. Не очистишь, Мени. Значит, в баре через полтора часа, Мени.

До Тель-Авива я ехала на поезде и, чтоб зря не терять времени, снова открыла ноутбук – но уже не по теме «Общества помощи беженцам», где потеряла надежду нарыть что-то полезное. Теперь меня интересовало племя зубейдат: уж если они заинтересовались мной, было бы невежливо не отплатить им взаимностью. Поиск по Сети принес несколько серьезных статей и две-три дюжины актуальных газетных репортажей. Статьи, как правило, принадлежали перу заезжих европейских этнографов; местные же репортеры упоминали жителей деревни преимущественно в связи с контрабандой оружия.

На этом довольно однообразном фоне исключени-ем смотрелась разве что заметка о гордом бедуинском мужчине по имени Али. Судя по женитьбе на четырнадцатилетней девочке из деревни Бани-Рашад, этого человека уже не слишком заботила его личная репутация. Бедуины из Бани-Рашад, называемые еще «рашайда», считались в здешних пустынях безродными пришельцами. Окрестные племена водились с ними лишь по крайней необходимости, а уж о родственных связях и речи не шло. Чтобы пойти на такое, нужно было совершенно отчаяться найти себе пару в каком-нибудь другом, более достойном месте.

Но, видимо, подобные компромиссы не проходят даром. Али вспоминал о своем унижении всякий раз, когда супруга попадалась ему на глаза, и, соответственно, поступал так, как обычно и поступают в таких случаях подобные ему уроды, то есть распускал руки. Начиналось с грубых толчков, затем подлец перешел к увесистым оплеухам, а на пятом году совместной жизни, если это можно назвать жизнью, стал и вовсе лупить бедняжку до потери сознания. Его ненависть усугублялась тем, что жена родила двух девочек-погодок, в то время как брали ее в расчете на сына.

Придя в себя после очередного жесточайшего избиения, несчастная женщина забрала дочерей и сбежала из дома, ставшего для нее камерой пыток. Ей удалось – где попутками, где пешком – добраться до Бани-Рашад. Мать, тоже знавшая о побоях не понаслышке, заплакала, увидав ее синяки. Отец горестно вздохнул и разрешил беглянкам остаться, хотя и знал, что по бедуинским законам дети являются неотъемлемой собственностью отца.

Тем временем Али готовился сделать ответный ход. Право было на его стороне, и не отреагировать означало утратить последние остатки уважения в глазах соплеменников. К счастью, деревня поддержала его справедливое возмущение: с точки зрения соседей, теперь уже речь шла не об одиночном никчемном шлимазле, а о чести всего племени зубейдат. В помощь Али отрядили нескольких крепких ребят. Подкараулив на шоссе машину брата сбежавшей жены, они взяли его в заложники, пообещав не выпускать на свободу, пока бедуины рашайда не вернут украденное имущество, то есть дочерей Али. Старшей из них, кстати говоря, едва исполнилось три года.

– Ты можешь остаться здесь, – сказал отец плачущей беглянке. – Но имей в виду: никто больше не возьмет тебя замуж. Тебе уже восемнадцать, и ты испорченный товар. И, само собой, никто не станет воевать из-за двух малолетних девчонок, которые к тому же по закону принадлежат другому племени. Мы обменяем их на твоего брата: как мужчина, он стоит намного дороже, так что сделка заведомо в нашу пользу.

Обмен состоялся через несколько дней. Оскорбленный Али получил девочек, поклявшись при этом, что неблагодарная супруга, перешедшая в статус бывшей, никогда уже больше не увидит своих дочерей. Так оно и случилось бы, если бы материнское сердце силой не приволокло женщину на край деревни, где стояла полуразвалившаяся халупа Али. Спрятавшись за камнем, она дождалась, когда он уедет, и добежала до дома. Девочки бросились к ней навстречу. Свидание длилось несколько минут – всего лишь обнять, вдохнуть запах кудрявых макушек, покрыть поцелуями детские лица – и сразу назад, от греха подальше, чтоб никто не заметил и не рассказал.

Но ведь заметили: в пустыне редко что остается незамеченным. А уж коли заметили, то и рассказали. Узнав о случившемся, Али пришел в ярость. Он только-только начал возвращать себе уважение племени, и вот на тебе: проклятая рашайда осмелилась посрамить его публичную клятву! В тот же вечер он приварил к кузову своего старого пикапа высокую стальную раму, а потом дождался темноты и, усадив девочек в кабину, привез их на холм, хорошо видный из деревни Бани-Рашад.

Зрелище, открывшееся ее жителям поутру, было не из приятных. Обе девочки – трехлетняя и двухлетка – свисали на веревках с импровизированной виселицы, и вороны, радуясь поживе, клевали их мертвые лица. Отца-героя поблизости не наблюдалось: он ушел в горы, дабы в одиночестве скорбеть об умерших детях. Рашайда могли бы без труда найти и наказать убийцу, но его все еще защищал закон: бедуинский мужчина вправе сделать со своим имуществом все что угодно, в том числе и повесить, наподобие освежеванных ягнят.

Правда, существовал и другой, менее радикальный вариант, поскольку Бани-Рашад, в отличие от Аз-Зубейдат, находится в зоне израильской юрисдикции. Местный шейх вызвал полицейских, и те к полудню арестовали Али, который долго не мог понять, чего от него хотят – ведь по бедуинским законам он не совершил ничего предосудительного и уж тем более преступного. Именно на это впоследствии и напирал его адвокат, нанятый правозащитной организацией. На суде много говорилось о древней народной традиции и уникальной культуре коренных жителей страны, вынужденных вести непримиримую борьбу с чужеземными оккупантами и колонизаторами – борьбу, невинными жертвами которой и стали погибшие девочки. Прокуратура возражала, но очень сдержанно, поскольку вполне разделяла точку зрения защиты.

Али получил три года и вышел за примерное поведение через два – по одному за каждую девочку. Об их восемнадцатилетней матери, которая перерезала себе горло еще в утро убийства, не вспоминал никто. Найденная мною заметка как раз и посвящалась этому событию – не смерти матери, Боже упаси, а выходу на волю ее убийцы. Я так зачиталась, что чуть не проехала свою станцию, а потом, уже в такси, корила себя, что забиваю голову совершенно излишней информацией.

Возле бара Red&Black на меня нахлынули ностальгические воспоминания. Как-никак мне пришлось впустую просидеть здесь за стойкой целую неделю, прежде чем тамошние дурачки выслали вперед дебильного Карподкина проверить, что я за фрукт. Ах Карподкин-Карподкин, дебил-романтик… – кто ж знал, что ты так плохо кончишь? Дверь, окрашенная в цвета анархистского флага, почти не пострадала от пожара. А вот внутри, как видно, обгорело практически всё: барную стойку демонтировали, столы и стулья тоже пришлось выбросить. Зато стены уже успели подновить свежей краской. В пустом зале не было ни души – только я, запах ремонта и чудом уцелевший высокий табурет.

– Мени! – позвала я. – Ты где?

– Одну минутку! Сейчас выйду! – откликнулся он из глубины служебного помещения.

Ну да, помню-помню. Оттуда, из внутренней каморки, я уехала тогда на перламутровом джипе вместе с Нисо и двумя его лбами. Как же их звали? Ах да: Ами и Тами, как в детской сказке. Вот только кончилось это совсем не по-детски…

Послышались шаги, и в зал, толкнув ногой дверь, вышел Мени, держа перед собой стопку то ли остекленных рамок, то ли обрамленных картинок. Он пристроил стопку на табурет и взглянул на меня с довольно беспомощным выражением. «Совсем не изменился, – подумала я. – Такой же тель-авивский «ботаник»: тщедушный, обритый наголо, в кругленьких очочках под Леннона. И что их так тянет на приключения? Сидел бы себе спокойненько на кафедре кислых щей у папы-профессора, пересыпал слова из пустого в порожнее…»

– Ты совсем не изменилась, – сказал Мени. – Поможешь, если уж приехала?

– Погоди… Ты что, тут один? А где остальные камрады и, извини за выражение, камрадки? Кто остался на посту сторожить мировую революцию?