Ловкачи

– Такая дружба, – слышался мужской голос, – редкость в наши дни, но самое существование ее только говорит в пользу современного человечества.

– Конечно.

– Пусть скептики – говорят что угодно, а вот им лучшее доказательство, что люди нашей эпохи только завертелись и запутались в разных, теориях практичности и эгоизма, – а в сущности так же склонны к любви и к беспредельной дружбе, как прежде…

– Ты говоришь – к любви? – переспросил женский голос, звучавший приятным контральтовым тембром.

– Ну да, а что?

– Я не совсем понимаю, при чем в данном случае любовь?

– Как при чем, друг мой, если тебе говорят, что этот бедный жилец наш, Илья Максимович Пузырев, умирает от нее. Чего ж тебе еще нужно?

– Да так. Я тебя раньше не поняла. Но неужели этот бедный человек так уж осужден на смерть? – спросила она еще.

– По словам Смыслова, да, – ответил Любарский своей жене. – Он, по крайней мере, признал его безнадежным.

Наступило молчание.

Немного погодя женский голос снова заговорил, и Пузырев внимательнее прислушался.

– В данном случае трудно решить, – сказала Любарская, – кого из них более жалеть: умирающего ли Пузырева или не отходившего от его смертного одра Страстина, поведение которого вообще к нему безукоризненно?

Ответа Пузырев не расслышал.

Ему и этого было достаточно: он убедился, какого о нем были мнения те люди, к которым в случае чего обратится прежде всего при проверке фактов, сопровождавших кончину застрахованного человека.

Так же тихо, как подкрался он сюда, удалось ему и отретироваться.

Он вернулся к себе во флигель и, предвидя еще много трудов, лег, пока больной сам спал и не нуждался в его помощи.

И в самом деле, только незначительная часть ночи прошла благополучно, а затем больной проснулся в страшном приступе самого ужасного кашля.

Потом, обессиленный, со струившимся по лбу холодным потом, опустился он на подушки, и дыхание его было так тяжело, легкие его свистели, пыхтели и шумели, словно старые, прорванные кузнечные мехи.

Кругом в поздний ночной час все было тихо, и только однообразный плеск морской волны о гранитный берег говорил о равнодушии великой стихии ко всем горестям и болям людским…

Пузырев сидел у лампы с темным колпаком и ожидал развязки.

Но она и в эту ночь еще не наступила, хотя иногда больному, видимо, становилось до того тяжко, что казалось, агония уже началась.

Утром Пузырев что-то написал пером на лоскутке бумажки и с написанным пришел к домовладельцам.

– Я не могу ни на минуту оставить моего друга, – сказал он, – но вот телеграмма, которую прошу вас сейчас же отправить. Пожалуйста, прочитайте ее сперва, так как в ней выражена и косвенная просьба к вам.

– Просьба к нам? – переспросили в один голос Любарский и его жена.

– Прочитайте.

Они развернули листок, и вот что там значилось:

«Варшава,

„Европейская гостиница“.

Ивану Александровичу Хмурову. Приходится плохо, совсем конец. Если умру, домовладельцы Любарские перешлют тебе свидетельство и другие документы.

    Пузырев».

И тут же он передал им довольно объемистый пакет, впрочем незапечатанный.

В удивлении взял его в руки Любарский и вертел, не зная, что с ним делать?

XXVI. Отъезд

В пакете лежал страховой полис на имя Ильи Максимовича Пузырева с бланковою надписью, сделанною тою же рукою, которою была написана телеграмма, еще какой-то запечатанный конверт, адресованный тому лицу в Варшаву, что и депеша, и, наконец, записка следующего содержания:

«Покорнейше прошу господ Любарских, наших домовладельцев в Ялте, в случае кончины моей немедленно же отправить прилагаемый страховой полис общества „Урбэн“ и письмо в город Варшаву, на имя Ивана Александровича Хмурова, проживающего там в „Европейской гостинице“.

    Илья Максимович Пузырев».

Прочитав эту записку, Любарский склонил голову в знак согласия, а потом спросил:

– Как провел ночь ваш друг?

– Ужасно, – ответил с глубоким сокрушением. Пузырев. – И он, и я имели покой только до полуночи и с тех пор глаз не сомкнули. Но я боюсь оставлять его одного. Пожалуйста, распорядитесь сейчас же насчет депеши, вот деньги; а я должен вернуться к нему.

– Вы ждете к себе доктора? – спросил участливо Любарский, провожая гостя до дверей.

– Да, Иван Павлович хотел быть.

Но ни в этот день, ни даже в последующий Страстин еще не скончался. Врач, действуя на успокоение больного, доставлял ему некоторый отдых и сем давал силы дольше бороться с ужасною, неизлечимою болезнью.

Пузыреву поминутно казалось, что наступила агония, но хриплое дыхание и полузабытье больного были в прямой связи с его ужасными страданиями.

Из Варшавы на телеграмму не было получено ответа. Впрочем, это нисколько не тревожило Пузырева: он вполне понимал, что на подобную депешу Хмурову было бы трудно отвечать что-либо.

Любарские, все более и более располагавшиеся к настоящему Пузыреву за его подвиг дружбы и самоотвержения, теперь уже сами искали случая поговорить с ним и сказать ему при каждой беглой встрече хоть слово утешения.

– Вам самим нужен отдых, – говорили они ему как-то дня через два после отправления депеши. – Вы совсем измучились. Не приедет ли вам на смену или хоть в облегчение тот господин Хмуров, которому больной телеграфировал?

– О нет! Ему, к несчастию, нельзя выехать из Варшавы, – отвечал тоном глубокого сожаления Пузырев. – Не то бы он действительно во многом мне помог.

– Вам надо взять сиделку, – уговаривали они его еще.

– Зачем? – как-то безнадежно и беспомощно отзывался Илья Максимович.

– Как зачем? Чтобы отдохнуть. Ведь на вас лица нет.