Попроси меня. Матриархат. Путь восхождения. Низость и вершина природы ступенчатости и ступень как аксиома существования царства свободы. Книга 3

Кабальное холопство осталось на почве законодательства конца XVI в., которое вполне отчетливо определило сущность кабального холопства как особого вида личной пожизненной службы. Давший на себя служилую кабалу жил и работал во дворе господина до смерти последнего и не мог освободиться даже уплатою долга, если его кабала связана с займом. Смерть господина превращала кабального опять в вольного человека. Давать на себя служилые кабалы могли только «вольные люди», т. е. неслужилые люди и неслужилых отцов дети, не записанные в тягло, не крестьяне, не бобыли, не холопы. Выдавались на таких вольных людей служилые кабалы только в Холопьем приказе, где их расспрашивали, подлинно ли они вольные люди, и записывали в книги «рожей и в приметы». Вольные люди могли жить за кем-нибудь и без всякой кабалы, но лишь не больше 3-х месяцев; кто жил дольше, на того обязательно уже должна быть выдаваема кабала. Допуская, что кабальное холопство сообщается по мужу жене и обратно, и разрешая выдавать на детей, родившихся в холопстве, служилые кабалы «из неволи», Уложении, однако тщательно оберегает принцип кабального холопства – пожизненность, и принимает меры, предостерегающие обращение кабального человека в полного холопа. С этой целью запрещено выдавать на одного человека служилую кабалу сразу отцу с сыном, брату с братом, дяде с племянником. По смерти господина его наследники не могут удержать за собою его кабальных людей иначе, как взяв на них, с их согласия, новые кабалы. Само собой разумеется, наконец, что, будучи зависимостью личной и временной, кабальное холопство не давало прав господину распоряжаться кабальным человеком, как полным холопом, т. е. завещать его по духовной, дарить, продавать.

Если в стеснении источников полного холопства и в стремлении поставить на место полного кабальное холопство некоторые историки видят «движение Уложения к свободе», то, с другой стороны, те же историки признают, что «Уложение проводит более резкую границу между свободой и неволей, чем та, которую выработала наша древняя практика», и что «Уложение несомненно возвышает господскую власть»[54 - Сергеевич В. И. Древности рускаго права. Том первый. Территория и население. Издание третье. Тип. М. М. Стасюлевича, СПб, 1909, стр. 12.]. Раб подвергается за некоторые преступления более строгим наказаниям, чем свободный. Бегство раба рассматривается как преступление, караемое публичным наказанием. У холопов отнимаются права владения недвижимостями, вотчинами, дворами, амбарами и т. п. Движимым имуществом холопы владеют лишь дозволением господ. Это имущество идет иногда на уплату господских долгов. Холопы не имеют, за некоторыми исключениями права иска против господ. Но, наряду с такими постановлениями, Уложение вместе с тем ограждало личность холопа. Запрещена жестокая личная расправа господина с беглым холопом. За холопами признается личная честь, оцененная у боярских служилых людей в 5 рублей, а у простых рабочих людей в 1 рубль. Если господин в голодные годы не кормит раба и «сошлет его со двора», то холоп получает свободу. Некоторое признание за холопом гражданской личности можно видеть в допущении его свидетелем на суде.

Сопоставляя постановления Уложения по вопросам о крестьянстве и холопстве, видно две противоположные тенденции: затягивания над крестьянами узла крепостной зависимости и приближения его к положению полного холопа, а с другой стороны, упразднению древнего рабства и стремлением заменить его новым видом холопства, личной и временной зависимостью. Уложение пока проводит ясное различие между крестьянином и кабальным холопом, но под действием стремлений государственных интересов во второй половине XVII в. сближаются все виды земельной и личной зависимости, и в результате дают новый институт крепостного состояния, в котором уже сливаются и крестьяне, и холопы.

Ответом на челобитье городского торгово-промышленного населения, посадских людей, явилась глава XIX Уложения – «О посадских людях». Пожелание посадских людей сводилось к избавлению от конкуренции людей не тяглых (около посадов торговало и промышляло разными промыслами много разных чинов людей, из служилых, духовных, крестьян, не участвовавших в тягле с коренными посадскими тяглецами) и уничтожить закладничество (около посадов образовались целые слободы, заложившиеся за «сильных людей», за бояр, за духовных властей, за монастыри и не несущие государственного тягла), чтобы всем торговым и ремесленным людям на посадах быть его, государевым, «а впредь, опричь государевых слобод, ничьим слободам на Москве и в городех не быть»[55 - Соборное Уложение 1649 года. Подг. текст Л. И. Ивина. Ленинград, Наука, 1987, стр. 99.]. Это пожелание не встретило препятствий со стороны государственных интересов, и Уложение полностью его удовлетворило, результат оказался даже более резким, чем это ожидали сами челобитчики.

Расположенные около посадов частновладельческие слободы приписывались к посадам равно как вотчины и поместья, находившиеся возле города, владельцы которых могли получить земли в других местах. Торговавшие на посадах должны были войти в тягло в сотнях и в слободах и «в ряд с черными людьми подати давать». Не посадским людям, владевшим на посадах дворами, лавками, амбарами и погребами, предписывалось продать все эти имущества посадским людям. Крестьянам, доставившим в город продукты своего хозяйства, разрешалось продавать их только с возов и стругов. Закладничество запрещалось под страхом жестокого наказания кнутом и ссылки в Сибирь. Подлежали возвращению в посады все самовольно от него ушедшие, лиц, ранее у нем живших, по родству и по роду занятий, не исключая вступивших в некоторые службы: псари, стрельцы, воротники, кузнецы, пушкари, ямщики. Не подлежали возвращению только те, кто, перекинувшись в другие посады и сотни, успел там «ожиться». Таким тяглецам велено было оставаться там, «где они ожилися, а к Москве и из города в город из посадских тяглых людей не переводити».

Так определились в Уложении два основных начала, вошедшие в основу организации посадского населения: обособление его от других общественных классов и прикрепление к тяглу, заниматься торгами и промыслами, ибо то и другое являлось источником финансовых поступлений в казну. Ключевский заметил: «Посадское тягло с торгов и промыслов стало сословной повинностью посадского населения, а право городского торга и промысла – его сословной привилегией»[56 - Ключевский В. О. Сочинение в 9-ти томах. Т. 3. Курс русской истории. Под ред. В. Л. Янина. Москва, Мысль, 1988, стр. 152.].

Сосредотачивая торгово-промышленное население на посадах и прикрепляя его к тяглу, Уложение удержало то исключительное положение, которое уже давно занимали представители высшего слоя этого населения, так называемые гости и члены гостиной и суконной сотен. Как раз незадолго до Уложения, 1648 г., на челобитную гостей и торговых людей гостиной сотни, им была выдана общая жалованная грамота, освобождавшая их от несения всяких видов тягла и податей, падавших на черное посадское население. Явная противоположность интересов привилегированных торговых людей и посадских тяглецов, для которых было крайне невыгодно изъятие из тяглой общины ее наиболее состоятельных «нарочитых» членов, порождала борьбу. В этом вопросе Уложение пошло по среднему пути. За гостями и гостиной и суконной сотнями было оставлено их привилегированное положение, но тем торговым людям, зачисленным в гостиную и суконную сотню, но торгующим по городам на своих старых дворах, а тягла с тех дворов и промыслов не платящим, было велено продать свои дворы и промыслы посадским тяглым людям, а самим жить в Москве в гостиной и суконной сотнях. Если же они не пожелают продать своих дворов и промыслов, то должны платить с них тягло как обычный посадский человек.

Принятое Уложение ответило на ряд жгучих вопросов, политических и особенно социальных, волновавших московскую жизнь в начале царствования Алексея Михайловича. Отражая общий характер истории Российского государства, Уложение стало не новым кодексом, стремившимся реформировать это государство на новых началах, но сводом действующего законодательства, направленным, главным образом, к охране прежнего русского устоя, его мистического мировоззрения под вывеской христианского православия, воплощение его основ в устройстве общества в виде обозначившихся сословных ступеней, в чем, собственно, и наиболее удобно присутствовать системе превосходства. Следствием Уложения стало определение четырех сословий: духовенства, дворян, посадских и крестьян. В наибольшем выигрыше оказались дворяне, и не случайно они в челобитной царю Алексею Михайловичу в 1658 г. настоятельно просили неукоснительного соблюдения норм, зарегистрированных в «Крепостном уставе», как они называли Уложение 1649 г.: «И чтоб в твоей государевой державе вси люди божии и твои государевы коиждо от великих и четырех чинов, освященный, и служивый, и торговый, и земледелательный, в своем уставе и в твоем царском повелении твердо и непоколебимо стояли, и ни един бы ни от единаго ничим же обидим был»[57 - ЦГАДА, ф. 210 (Разрядный приказ), Московский стол, стлб. 310/2, л. 9.].

Ярким показателем стремлений русской системы, отображенных в Уложении, является московский уголовный процесс. Котошихин описывает его следующим образом: «Злочинцев… пытают, смотря по делу, одиножды и двожды и трижды, и после пыток указ чинят, до чего доведется. А на которых людей они скажут и станы свои укажут, и тех людей сыскав всех поставят с очей на очи, и тех воров пытают накрепко, впрямь ли те люди, на которых они говорят, с ними в том воровстве с товарыщами или становщиками и оберегалщиками были, и не напрасно ль на них говорят, по насертке: и будет с пыток скажут, что впрямь те люди их прямые товарыщи и становщики или оберегалщики, и тех всех потомуж начнут пытать. А устроены для всяких воров пытки: сымут с вора рубашку и руки его назад завяжут, подле кисти, веревкою, обшита та веревка войлоком, и подымут его к верху, учинено место что и виселица, а ноги его свяжут ремнем; и один человек палач вступит ему в ноги на ремень своею ногою, и тем его отягивает, и у того вора руки станут прямо против головы его, а из суставов выдут вон; и потом ззади палач начнет бити по спине кнутом изредка, в час боевой ударов бывает тридцать или сорок; и как ударит по которому месту по спине, и на спине станет так слово в слово бутто болшой ременъ вырезан ножом мало не до костей. А учинен тот кнут ременной, плетеной, толстой, на конце ввязан ремень толстой шириною на палец, а длиною будет с 5 локтей. И пытав его начнут пытати иных потомуж, и будет с первых пыток не винятся, и их спустя неделю времяни пытают въдругорядь и вътретьие, и жгут огнем, свяжут руки и ноги, и вложат меж рук и ног бревно, и подымут на огнь, а иным розжегши железные клещи накрасно ломают ребра; и будет и с тех пыток не повинятца, и таких сажают в тюрму, доколе по них поруки будут, что им вперед за худым делом не ходити и вперед худого ничего не мыслити никому, и будет будут поруки, и их свободят; а как они в тюрме отсидят года два и болши, а порук не будет, и таких ис тюрем свобождают и ссылают в дальние города, в Сибирь и в Астрахань, на вечное житье; а которые винятся, и таких потомуж сажают в тюрьму, и смотря по делу указ чинят, до чего доведется… А бывают мужскому полу смертные и всякие казни: головы отсекают топором за убийства смертные и за иные злые дела, вешают за убийства ж и за иные злые дела; живого четвертуют, а потом голову отсекают за измену, кто город здаст неприятелю, или с неприятелем держит дружбу листами [доносами], или и иные злые изменные и противные статьи объявятся; жгут живого за богохульство, за церковную татьбу, за содомское дело, за волховство, за чернокнижство, за книжное преложение, кто учнет вновь толковать воровски против Апостолов и Пророков и Святых Отцов с похулением [т.е. за любое не церковное истолкование]; оловом и свинцом заливают горло за денежное дело, кто воровски делает, серебренником и золотарем, которые воровски прибавляют в золото и в серебро медь и олово и свинец; а иным за малые такие вины отсекают руки и ноги, или у рук и у ног пальцы, ноги ж и руки и пальцы отсекают за конфедерацство, или за смуту, которые в том деле бывают маловинни, а иных казнят смертию; также кто на царском дворе, или где нибудь, вымет на кого саблю, или нож, и ранит или и не ранит, такъже и за церковную за малую вину, и кто чем замахиваетца бить на отца и матерь, а не бил, таковы ж казни; за царское бесчестье, кто говорит про него за очи бесчестные, или иные какие поносные слова, бив кнутом вырезывают язык. Женскому полу бывают пытки против того же, что и мужскому полу, окромя того что на огне жгут и ребра ломают. А смертные казни женскому полу бывают: за богохулство ж и за церковную татьбу, за содомское дело жгут живых, за чаровство и за убойство отсекают головы, за погубление детей и за иные такие ж злые дела живых закапывают в землю, по титки, с руками вместе и отоптывают ногами, и от того умирают того ж дни или на другой и на третей день, а за царское бесчестье указ бывает таков же что мужскому полу. А которые люди воруют с чюжими женами и з девками, и как их изымают, и того ж дни или на иной день обеих мужика и жонку, кто б каков ни был, водя по торгам и по улицам вместе нагих бьют кнутом [разрывающий плоть]»[58 - Котошихин Г. К. О России, в царствование Алексея Михайловича. Издание третье. Археограф. комис., СПб, 1884, стр. 129—131.].

Представленный разбор разбирательства по различного рода преступлениям показывает, что русская система по-прежнему была ориентирована на свою древность, когда вину доказывали бросанием человека в воду, проверкой огнем, силою сторон. Теперь лишь в виду полного анахронизма подобных действий система невежественности перешла к более практичной форме – пыткам. Чтобы пресечь любые «пьянствующие» брожения, для бодрствования «братии», стали использоваться способы устрашения жестокими наказаниями, отображая церковную идею погибели в «геенне огненной» всех грешников.

Крепостнический режим российской системы продолжал столетиями оказывать пагубное влияние на менталитет русского человека. Крепостным крестьянам он прививал рабское послушание, сковывая личную инициативу и предприимчивость, порождая двоякое отношение к труду при обработке, например, барской и собственной пашни, разжигая желание присвоить барское имущество. Помещика оно приучало к лености, освобождало его от забот по добыванию средств к существованию, поскольку ими его обеспечивал крепостной крестьянин, приучало барина к безнаказанности за чинимый произвол, культивировало лесть, угодничество и раболепие, поскольку у дворян существовала своя иерархия зависимости: рядовой дворянин – воевода – вельможа – царь. Спина барина, как и спина крепостного крестьянина, не освобождалась от соприкосновения с кнутом.

Отражением монастырского православия, сословно-крепостнический режим нес в себе армейский принцип распределения обязанностей по приказу. На внешнем уровне это явление станет ее загнивающим элементом, т.к. система односторонней повинности исключает свободу действий и воображения, минимизирует ее развитие, вместе с фактором превосходства и западным прогрессом жизни ставит в вечно отстающее от передовых стран состояние. После чего, не трудно предположить, что эта система закрепощения (в первую очередь мысли), не желавшая иметь поражение, неминуемо подойдет к необходимости реорганизации, но, из-за крепкой связи с мистической стариной, реорганизация опять примет форму крепостничества, лишь с новой вывеской, которая, в свою очередь, явится глубоко старым мировоззрением заботы о каждом человеке, в пиковой фазе принимая откровенно атеистический характер построения рая на земле без Бога, используя холодный расчет так называемой трезвой головы, что, в общем и целом, окажется все тем же прежним повторением монастырских устоев – трудиться за минимальное вознаграждение и стремиться оплату превратить в недвижимый эквивалент обмена доброжелательного «спасибо».

Еще ярче, чем история увеличения соляной пошлины, характеризует теоретичность финансовых реформ и оторванность от реального мира царя Алексея его нетерпеливое желание найти быстрое средство обогащения казны фантастическим способом, без желания взвесить результаты этих средств, финансовая реформа 1654—1656 гг. выпуска медных денег, которая у всех исследователей вызывает удивление перед гениальной смелостью плана, и в то же время неумением вовремя остановиться в упоении успехом.

Идея выпуска медных денег, составляющий яркий эпизод царствования Алексея Михайловича на общем фоне финансовых настроений этой поры, обычно приписывается, с легкой руки А. Строева, финансовому гению Ф. М. Ртищеву. Эта мера является следствием зависимости от иностранцев, в основном Западной Европы, привозящим в Россию драгоценные металлы, и в значительной степени обязана традиционной практике московского правительства в затруднительных случаях прибегать к порче монеты, что было свойственно правительствам многих стран, веков и народов. Зависимость от привоза иностранцами драгоценных металлов в страну современником объясняется так: «А в Московском государстве золота и серебра не родится, хотя в Крониках пишут, что Руская земля на золото и серебро урожайная, однако сыскать не могут, а когда и сыщут, и то малое, и к такому делу Московские люди не промышлены»[59 - Там же, стр. 111.]. Правда, можно было бы допустить до этого дела иностранцев с их капиталами и знаниями, при условии определенных гарантий, но в том-то и дело, что в московские гарантии иноземцы не верили: «а иных государств люди те места, где родится золото и серебро, сыскали б, а не хотят к тому делу пристать, для того что много потеряют на завод [т.е. на оборудование] денег, а как они свой разум окажут, и потому их ни во что промысел и завод поставят и от дела отлучат»[60 - Там же, стр. 111.].

Не имея собственного драгоценного металла, Приказ Большой казны, ведавший «Денежный двор», волей неволей должен был зависеть от иностранцев, доставляющих драгоценный металл в виде слитков – «прутовое» – или в распространенных в международной торговле монетных знаках, главным образом, в виде «иохимсталеров». До 1654 г. ходовою монетою были иностранные золотые и серебряные монеты, а также мелкая разменная монета, чеканная на «Денежном дворе» из прутового серебра и расплавленной иноземной монеты, что делалось не без выгоды для казны. При Котошихине такая практика была, по-видимому, не новостью.

Московское правительство, таким образом, издавна привыкло драгоценные металлы, полученные в обмен на казенные товары от иноземцев, пускать во внутренний оборот в виде монеты по значительно более дорогой цене, чем металлы стоили сами по себе. Правительство царя Алексея решило повторить неудавшийся опыт предшествующего царствования, предварительно запретив подданным торговать с иноземцами новой легковесной монетой – этим путем думали устранить неудачи предшествующего царствования. Правда, были и более веские причины, побудившие правительство прибегнуть к порче монеты, как начинавшаяся война с Польшей за Малороссию.

В целях завести мелкую разменную монету, серебряную ефимку стали резать на четыре части и на каждой части налагать штемпель, покрывающий номинальную стоимость этой монеты в 25 копеек. Это так называемые «четверти», «четвертины», «полуполтинники». На этой операции правительство получило 138% прибыли с каждого ефимка.

Меры эти были пробными и наводящими шагами к выпуску денежных знаков, с несоответствием их реальной и установленной на них стоимостью. Более решительная проба в этом направлении была сделана в том же 1654 г. «Да в то ж время делали денги полтинники медные с ефимок»[61 - Там же, стр. 111.] – пишет Котошихин. Медные полтинники по величине и чекану были сходны с новыми «рублевыми» ефимками, на низ значился «1654 год», и с надписью «полтина», «полтинник». Этот опыт оказался не совсем удачным, главным образом, потому что разнообразие денежных знаков, к тому же разных валют, производило путаницу в рыночных расчетах. Цены на товары возвысились.

Правительство решило помочь делу выпуском более мелкой медной монеты (алтынников, грошовиков и копеек), уравняв их в курсе со старыми русскими серебряными копейками. Созданное таким путем еще большее разнообразие монет старых и новых выпусков, серебряных и медных, усилило замешательство на рынке и не устранило недоверие к медным и легковесным серебряным деньгам. Тогда правительство скупило всю эту пеструю монету («те прежние деньги, алтынники и грошовики велел царь принимать в казну»), надо полагать, по установленной на ней цене, а затем были выпущены однообразные медные деньги по принудительному курсу серебряных копеек. Таким путем была устранена «неровность и смешание» денежных знаков, а вместе с тем внушило доверие к медным деньгам распоряжением принимать их в казну. Приходится только удивляться творческой находчивости заправил этого предприятия: чтобы не вызвать замешательство в международной торговле и в натуральном обмене с Сибирью, принимая во внимание опыт предшествующего времени, было запрещено употреблять медные деньги в торговле с иноземцами, Сибирью и в пограничных странах. Предприятие увенчалось успехом: «и возлюбили те деньги всем государством, и что всякие люди их за товары выдавали и принимали».

Но «возлюбили» подобные деньги и потому, что фабрикация их была легка и выгодна не для одного правительства, а и для простых смертных. Колоссальная выгода предприятия, дешевизна меди и ее плавкость, легкость отливания – все это содействовало тому, что подделка денег превратилась в распространенное занятие. Тщетно правительство изощрялось в изыскании способов борьбы с такой конкуренцией. Действовавшая до 1661 г. старая кара «денежным ворам» через залитие горла расплавленным металлом была заменена системой наказаний с тщательной градацией преступления, где, как правило, все сводилось к отсечению конечностей (вплоть до четвертования). Тюрьмы были переполнены. К отечественному фальшивомонетному производству присоединились монеты заграничной работы, которые в большом количестве привозились в Россию морем и через сухопутную границу. Таким образом, население, обладая большой свободной наличностью, не жалело денег, набивали цену за товары, понижая этим покупную способность медных денег.

Поданная 15 июня 1663 г. царю Алексею таблица на серебряную монету наглядно показывает быстрое падение курса медных денег: в 1655 г. серебряный рубль соответствовал одному медному, а в 1663 г. – 15. Сверх того, известно из Мейерберга и других иностранных писателей того времени, что после 1-го июня 1663 г. за серебряный рубль платили 50 рублей медными деньгами.

Доверие общества к медным деньгам правительство могло повысить ценою обещания брать их в казну по установленной цене. Но оно скоро отступило от своих обещаний. Свое предпочтение к серебряной монете оно косвенным образом выразило уже в 1656 г., когда распорядилось медными деньгами собирать подати только начиная с 1656 г., а «за прошлые годы государевы долговые деньги собирать в государеву казну мелкими серебряными деньгами»; другой раз оно распорядилось (в грамоте к бежецкому таможенному голове) государственные доходы собирать двумя долями серебряной монеты и одной долей медной; в 1654 г. правительство распорядилось присылать серебряную монету предшествующего чекана в Москву, обменивая ее на медные копейки. Подобные меры не могли, конечно, поддерживать доверие к установленному курсу медных денег, раз правительство стало само предпочитать им деньги из драгоценных металлов.

Вслед за правительством и общество начало проявлять предпочтение реальным ценностям перед искусственно установленным. И в этом отношении впереди всех шли фальшивомонетчики. Они спешили поместить «воровские деньги» в более прочные ценности, даже рискуя выдать себя этой поспешностью. Котошихин говорит, что подозрение в «денежном воровстве» пало на «денежных мастеров, котельников, оловенников» и др., «потому что до того времяни, как еще медных денег не было, и в то время жили они не богатым обычаем, а при медных денгах испоставили себе дворы, каменные и деревянные, и платья себе и женам поделали з боярского обычая, также и в рядех всякие товары и сосуды серебряные и съестные запаси почали покупать дорогою ценою, не жалея денег»[62 - Там же, стр. 112.]. Медные деньги дешевели и потому, что на них не было спроса у иностранцев. Об этом ясно заявляли русские купцы правительству в «сказках» 1662 г. о причинах дороговизны: «Иноземцы ныне товаров своих русским людям на медные деньги не продают ни в тридцать цен, просят против тех своих товаров русских товаров, а русские товары, которые были иноземцам годны, все взяты у торговых людей на Москве и в городех на в. г-ря и ныне нам немецких товаров купить стало не на что, которые у нас были деньги серебренные и те все перевели в медные и которые ныне люди хотя и дорогою ценою продают остатные немецкие товары на медныя деньги и те деньги без торгу проедают и в таком дорогом хлебе и во всяком харче тех им денег станет не надолго и ныне они торговые люди стали без серебряных денег и без товаров и все ожидают себе конечной нищеты»[63 - Кашин В. Н. Торговля и торговый капитал в Московском государстве. Ленинград, Кубуч, 1926, стр. 210—211.].

Ситуация накалялась. Мейерберг, выехавший из пределов Московии задолго до бунта, писал, что в Москве ожидали восстания месяца за два до бунта. Дьячок Алексеевского монастыря Демка Филиппов на следствии покажет, что месяца за три до восстания слышал от незнакомых людей, что «чернь де сбираетца и чаят от них быть погрому двору боярина Ильи // Даниловича Милославского да гостя Василья Шорина и иных богатых людей за измену в денежном деле, бутто он, Василей, да кадашевец, а как его зовут, того не ведает, деньги делали»[64 - Восстание 1662 г. в Москве. Сборник документов. Отв. ред. А. А. Новосельский, сост. В. И. Буганов. Москва, Наука, 1964, стр. 53.].

В ночь на 25 июля 1662 г. агитаторы «прибили и воском приклеили воровские листы во многих местах Москвы, по воротам и стенам». «Написаны были эти листы на двух столбцах». Утром около этих листов стали собираться кучки народа, проходившего мимо «в город» «в ряды».

Явились грамотеи, которые «кричали шумно, чтобы слушали все», и «или те письма на все стороны всем вслух», некоторые «трижды», по требованию «мира».

Царь Алексей Михайлович в это время был «в походе» в своем любимом Коломенском со всем двором. Он послал князя Ф. Ф. Куракина узнать, в чем дело, но появление «приказных» только «подлило масло в огонь», и они еле убежали от народа. Между тем отдельные люди стягивались к торговым рядам. Здесь решено было «миром постоять на изменников» и идти к царю, для вручения ему листовки. Так началось массовое движение в Коломенское.

Впоследствии на допросе в застенке участники бунта, «гиля», припоминали, что в том письме царю было написано: «Изменник Илья Данилович Милославский, да окольничий Федор Михайлович Ртищев, да Иван Михайлович Милославский, да гость Василий Шорин»[65 - Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Книга третья. Том XI—XV. Второе издание. Тип. общественная польза, СПб, 1896, стр. 192.]. Вот и все немногое, что могли воспроизвести в своей памяти из несколько раз читаного листа. Но для москвичей и этого было достаточно. Неведомо кем написанная грамота была в их руках неопровержимым доказательством того, о чем раньше все думали. Скудость содержания грамоты восполнялась богатством предшествующих переживаний голода и народного бедствия, связанного с именами этих лиц.

Ртищев, по мнению всех, был главным затейщиком «медных денег»; Милославские – первые «денежные воры» и покровители «денежных воров». Шорин, разбогатевший, может быть, не без отношения к медным и воровским деньгам и в момент всеобщего разорения имевший ежегодный доход с «промыслов и животов» до 75 тысяч рублей, ненавистен был для разоренного посадского населения еще как сборщик пятой деньги. Но всего этого для установления перед царем факта «измены» было недостаточно, а потому «гилевщики» припомнили очень популярное во времена царя Грозного обвинение против бояр в «пересылке» с иноземными государями – лозунг, сыгравший важную роль в Псковском и Новгородском мятеже 1650 г., а потому и в «листе», по словам Котошихина, написали «будто названные бояре ссылаются листами с Польским королем, хотя Московское государство погубить и поддать Польскому королю». Авторы этого обвинения постарались и «улики» привести. Они воспользовались внезапным бегством из Москвы В. Шорина как доказательством, что этот изменник «побежал в Польшу вчерашнего дня с боярскими листами». Свидетелем тому выставили родного сына Шорина, который под страхом смерти должен был подтвердить пред царем возводимое на отца обвинение в присутствии всего «мира».

Так было обосновано массовое движение в Коломенское с официальной стороны; но все это было только официальным предлогом: на самом деле толпой руководили другие побуждения. Котошихин указывает на два мотива, двигавшие главарей бунта в их действиях. Это, с одной стороны, справедливая месть главным денежным ворам, ускользнувшим от правосудия благодаря близости их к царю; а с другой стороны, под этим законным предлогом «бунтовщики» хотели «учинить в Москве смуту для грабежу домов».

Вслед за походом в Коломенское началось открытое разграбление в Москве богатых домов; грабили главным образом тех, чье имя так или иначе было связано с переживаемым финансовым кризисом и дороговизной. В Коломенское пришло до 5 тысяч восставших, в том числе и приставшие к ним более 500 солдат во главе с капитаном Кропоткиным. Толпа ворвалась в царский двор и стала требовать, чтобы государь принял их «лист» и челобитную, выдал «изменников» -бояр и «велел казнить смертною казнию». Повстанцы отказались иметь дело с приближенными от царя боярами. Когда же сам царь вышел из церкви, его окружили возмущенные люди, они «били челом с большим невежеством и лист воровской и челобитную подносили», «непристойными криками требовали уменьшения налогов». На это царь разговаривал с ними «тихим обычаем», сумел убедить, что он все исправит, в знак чего один из восставших «с царем бил по рукам». Толпа успокоилась и направилась обратно в Москву. Все то время, пока одна часть повстанцев шла к царской резиденции и там находилась, другая часть громила в столице дворы ненавистных лиц, а затем тоже направилась в Коломенское. Шедшие навстречу обе партии встретились на полпути между столицей и селом. Объединившись уже в количестве до 10 тысяч, они снова пошли к царю. На двор к царю они пришли опять, преодолевая сопротивление охраны, а затем «сердито и невежливо» разговаривали с царем. Тем временем к царю подоспели стрельцы, и он приказал всех «тех людей бить и рубить до смерти». В тот же день у того села повесили 150 человек, остальных пытали, жгли и по сыску за вину отсекали руки и ноги, прижигали щека, впоследствии же разослали всех в дальние города, самых же больших же возмутителей потопили в Москва-реке.

Несмотря на происходившие события, правительство неохотно расставалось с медными деньгами, и только в начале 1663 г. было издано ряд мер для их ликвидации.

Не считая умерших «голодною смертию», Котошихин приводит такой итог только казненным в связи с этой финансовой реформой: «А людей за те деньги как они ходили, за их воровство (подделку), что они делали и чинили смуту, казнено в те годы смертною казнью болше 7000 человек, да которым отсекали руки и ноги и чинено наказание, и ссыланы в сылки, и домы их и животы иманы [конфискованы] на царя, болши 15,000 человек, Московских, и городовых и уездных всяких чинов людей; и много от того погибло честных и знатных и богатых людей»[66 - Котошихин Г. К. О России, в царствование Алексея Михайловича. Издание третье. Археограф. комис., СПб, 1884, стр. 118.].

История денежной реформы и становления крепостничества, вызвавшее волнения в обществе, наглядно показывает, что, несмотря на то, что внешне страна крепла, внутри все больше и больше росло чувство недовольства. Наметившиеся же в XVII в. преобразования не столько вытекали из внутренних потребностей общества, сколько порождались стремлением правительства старыми методами повинности догнать западные страны, прежде всего, в военно-техническом отношении и, по мнению А. А. Кизеветтера, «извлечь из народной массы наибольшее количество боевых и платежных сил, в целях военной обороны»[67 - Девлетов О. У. Курс отечественной истории. Учебное пособие. Москва-Берлин, Литагент «Директмедиа», 2015, стр. 55.] любым способам.

Если московскому правительству удалось сравнительно легко справиться с московской «гилью», то не так просто пришлось ему затушить вспыхнувшее в 1668—1671гг. пламя социальной революции, обнявшей почти все Поволжье и грозившей разлиться по всему государству. В бунте Стеньки Разина соединились и старое казацкое стремление «достать зипуна», и неудовольствие мелкого служилого люда своим положением, и сепаративные стремления незамиренных инородцев Поволжья, и реакция низших слоев русского общества против гнета тягловых и крепостных отношений.

Последний фактор, впрочем, является основным источником, питавшим все те силы, которые создали «Разиновщину». По жесткому выражению Костомарова, «весь порядок тогдашней Руси, управление, отношение сословий, права их, финансовый быт – все давало козачеству пищу в движении народнаго недовольства, и вся половина XVII века [а если смотреть шире, то фактически с момента становления государства, возвышения Москвы] была приготовлением эпохи Стеньки Разина»[68 - Костомаров Н. И. Историческия монографии и изследования. Том 2. СПб, Общественная польза, 1863, стр. 212.].

С воцарением дома Романовых усилиями Земских соборов было прекращена Смута, но не причине, ее вызвавшие. Эти же самые причины привели к развитию крепостнической практики, что только усилило тяжесть сословных отношений. Из-за неумных, коррупционных, безжалостных к простому люду финансовых реформ деградировала система ценообразования на товары. Увеличение налогов, притом, многократное (с 1640 г. по 1671 г. увеличение налога с сохи составило около 600%). Воеводским же злоупотреблениям не стало конца и края, частая смена воевод тоже не приводила к лучшему, т.к. новый воевода, зная, что у него немного времени, грабил народ еще хлеще прежнего. Притом, что интересно, это вошло как бы в обычай, что вновь вступающий в управление воевода яркими красками обрисовывал неправды и злоупотребления своего предшественника как бы с целью показать, что он не намерен брать ниже. Часто само центральное правительство, отзывая воеводу, во всеуслышание объявляло об его великих вымогательствах и неправдах, рекомендовало населению не повиноваться незаконным требованиям своих областных агентов, и население часто «творилось сильно» своим властям. Призываемые же центральным правительством пред всем «миром» эти злоупотребления создавали представление у народа, что «бояре» – главные виновники переживаемых «миром» бедствий податного, административного и социального гнета. Они – изменники и против царя, и против «мира». «Кривой» воеводский суд в глазах населения превратился в какую-то роковую неизбежность, против которой можно бороться только сверхъестественными средствами, например, заговором. Некий Федька Попадья носил на себе в качестве талисмана письмо, а в нем написано: «кто тот свиток учнет носить при себе и на суд пойдет, и того человека кривым судом не осудят, да в том же письме написано: кто с тем письмом умрет, и тот человек избавлен будет от муки вечныя»[69 - Зерцалов А. Н. О мятежах в Москве и в селе Коломенском, 1648, 1662 и 1771 гг. Москва, Универ. тип., 1890, стр. 230.].

Рост населения в это время происходил очень медленно. По мнению исследователей экономической жизни России XVII в., устанавливаемые налоги намного превышали ресурсы человеческих сил страны. «Будучи прямым последствием тяжелаго фискальнаго гнета, задержка в приросте населения сама становилась одной из причин этого гнета: чем менее население могло дать лишних налогов, тем более правительство в них нуждалось, и чем более правительство их требовало, тем менее состоятельными оказывались плательщики»[70 - Милюков П. Н. Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великаго. Тип. В. С. Банашева, СПб, 1892, стр. 45.].

Лучшим показателем истощения платежных сил и средств населения является рост недоимок во время, близкое к «Разиновщине». Так, в 1665 г. посадские люди настолько обеднели, что, по донесению агентов правительства, нельзя было приступить к сбору пятинных денег с торговых людей. Особенно ярка в этом отношении приведенная П. Н. Милюковым таблица поступлений и недоимок в период от 1664 г. по 1671 г. Так, в 1664 г. поступления составили 61.557 р., недоимки – 1888 р., в 1667 г. поступления – 55.810 р., недоимки – 7 635 р., в 1670 г. поступления – 44.253 р., недоимки – 19.192 р., в 1671 г. поступления – 16.402 р., недоимки – 29.907 р.

И не следует думать, что недоимки являлись результатом попустительства местных властей, ведающих сбором податей. Один сборщик на упрек московской власти в допущении сборов оправдывался: «Я, государь, посадским людям не норовил и сроков не даю; пока не было вестей о Литовских людях, то я правил на них твои государевы всякие доходы нещадно, побивал на смерть»[71 - Соловьев М. С. История России с древнейших времен. Книга вторая. Том VI—X. Второе издание. СПб, Общественная польза, 1896, стр. 1322.]. Другой документ, говоря о подобной же энергии при взыскании «государевых доходов», объясняет и причины недоимок: «Тех денег, по окладу, сполна не выплачивают за пустотою, потому что у них многие тягла запустели и взять тех денег не на ком, и достальные посадские и уездные люди от немерного правежу бегут в Сибирь и розные города»[72 - Акты исторические, собранные и изданные Археографическою коммиссиею. Том пятый. 1676—1700. Тип. II-го Отд. Собст. Е. И. В. Канцел., 1842, стр. 73.].

Отмеченные тяжести народного существования не могли не вызвать народного волнения. Бунты 1648, 1650, 1662 гг. являются хотя и единичными, чисто местными вспышками, имевшими свои частные причины, но не трудно в этих вспышках подметить общую черту – ненависть маломочных людей к «изменникам-боярам» и богатым людям, которые давят народ и обманывают царя. «Государь молодой и глядит все изо рта у бояр Морозова и Милославского, они всем владеют, и сам государь все это знает да молчит»[73 - Соловьев М. С. История России с древнейших времен. Книга вторая. Том VI—X. Второе издание. СПб, Общественная польза, 1896, стр. 1524. Ключевский перефразирует: «Царь глуп, глядит все изо рта у бояр Морозова и Милославского, они всем владеют, и сам государь все это знает да молчит, черт у него ум отнял». Ключевский В. О. Сочинение в 9-ти томах. Т. 3. Курс русской истории. Под ред. В. Л. Янина. Москва, Мысль, 1988, стр. 126.] – роптал народ в 1648 г., жалуясь на злоупотребления фаворитов молодого царя. Задерживая деньги, отправленные московским правительством в Швецию, псковичи в 1650 г. говорили: «Государь этого не знает, отпускают казну бояре»[74 - Там же, стр. 1528.]. На этой же легенде об изменниках – боярах и купце Шорине – построена была агитация московской «гили» 1662 г.

Восстание 1648 г., окончившееся растерзанием Траханиотова и Плещеева, а также отставкой от дел ненавистного Морозова, вызвало чувство удовлетворения у населения и примирение с царем.

Сенька Колтовский писал своему дядюшке Перфилью Ивановичу 26 июня 1648 г.: «Пожалуй государь дядюшка Перфилий Иванович, прикажи ко мне писать о своем многолетнем здоровье… и нынеча государь милостив, сильных из царства выводит, сильных побивает ослопьем да каменьем» – и сразу же приводит основание своего сочувствия: «а надежда ваша с Иваном Владычкиным вся переслылась, и вы не надейтеся нонеча: кому вы посул давали, совсем они пропали, и лебеди твои остались у Бориса Морозова, а Назарий Чистый и с деньгами пропал»[75 - Чтение в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских при московском университете. 1890 год. Книга третья. Сто пятьдесят четвертая. О Московских мятежах. Тип. Университ., Москва, 1890, стр. 21.]. Подобные речи слышались в Пскове, Новгороде, на Дону, в Сибири, в Москве и Поволжье, речи ненависти простолюдина против тех, кому в то время жилось лучше других, за счет других. Стрельцы, посадские люди, мелкие торговцы, крестьяне и холопы – это те слои, которые охотно повторяли подобные речи и еще охотнее прислушивались к ним.

Характерной чертой народной ненависти являлось его движение против крепостного режима и судебной волокиты, выливавшееся в истребление бумаг, главным образом, крепостных и купчих грамот, с которыми у народа соединялись представления о переписях, описях, кабалах и других актах, навеки прикреплявших население к податному тяглу и крепостному состоянию. Так, в 1649 г. боярин Б. И. Морозов «бил челом» о восстановлении 43 разных грамот «для того, как в прошлом во 156 г. [1648 г.] его боярина Бориса Ивановича двор воровские люди разграбили и те грамоты и купчия с иными его крепостьми в то время пропали»[76 - Там же, стр. 231.].

Именно в этом сочувствующим настроении широких масс тяглого населения и всякого чина маломочных людей и следует искать корни «Разиновщины» против тяжелых социальных и государственных порядков – сочувствие столь грозное для государства в случае успеха революционного движения.

На Дону, где зачалась «Разиновщина», в XVII в. развивались процессы, которые должны были неминуемо разрешиться тяжелыми для Московского государства последствиями. Уже при избрании Михаила Фёдоровича под давлением вооруженной Земщины, в среде казачества восторжествовали «прямые» элементы, которые приняли участие в очищении Москвы от иноземцев, в установлении государственного порядка, построенного в значительной степени при участии «искателей зипунов» (добычи). Правда, часть непримиримого казачества отказалась «прямить» Москве и попыталась поддержать Смуту на юге восточной окраины государства во имя «воренка», но «прямые старые казаки» оказались дальновиднее своих беспокойных товарищей: против вооруженной Земщины, руководимой инстинктом самосохранения, ее отбросы, хотя бы и сплоченные общей ненавистью к московским порядкам, были бессильны. «Прямые казаки» предпочли осесть на берегах Дона в виде «вольных» слуг Московского государства, готовых за жалование «платить головами своими, против кого государское повеление будет». Награбленные в разное время и в разных местах «зипуны и животы», пополняемые подачками от Москвы за службу и «ростом» за ссуду, давали этому слою казачества ту солидность и удовлетворенность, которая заставляла его поддерживать с Москвой добрые вассальные отношения и показывать вид готовности действовать даже тогда, когда действия эти причиняли Москве один вред и хлопоты. Однако, несмотря на весь свой авторитет, «прямое старое казачество» не могло долго задавать тон всему населению «вольного» Дона.

Тяжесть московского крепостного и податного гнета выражалась не в одних только словесных возмущениях и местных «гилях»: посады и уезды пустели вследствие побегов населения от «непомерных правежей», административного произвола, резкого социального расслоения. Казачество же было для людей Московского государства другим миром, он привлекал их отсутствием помещиков и воевод, равенство казаков (хотя среди них были и зажиточные собратья, использовавшие труд бедных станичников, голытьбу), решение всех важных вопросов на общих сходках, выборность должностных лиц – атаманов, есаулов и их помощников. И население, естественно, бежит туда, где были бессильны и искусство сыщиков, и право землевладельцев, и указ государев. «У казаков де того не повелось, что беглых людей отдавать»[77 - Материалы для истории возмущения Стеньки Разина. Тип. Л. Степановой, Москва, 1857, стр. 46.] – заявляли всякий раз на Дону при попытках нарушить казацкую вольность. «А на твою государеву отчину, на реку на Дон приходят к нам… всяких чинов люди и иноземцы… и теми людьми твоя государская река наполняется и служит тебе, великий государь, за едино; и впредь милости у тебя… просим… – вежливо угрожали казаки, – чтобы по-прежнему от нас с твоей… отчины, с реки Дону, всяких чинов людей не имать, и чтобы… всяких земель люди шли… на Дон, к нам… без опасения, и служили тебе… и твоя бы… отчина… людьми была полна… и нам бы… с твоей… отчины, с реки Дону, розно не разбрестсь»[78 - Дружинин В. Г. Раскол на Дону в конце XVII века. Тип. И. Н. Скороходова, СПб, 1889, стр. 3.]. И действительно, всяких чинов беглые люди в середине XVII в. и позже «шли на Дон без опасенья» и настолько «пополнили» местности, что «на Дону стало гораздо много, а кормиться им нечем, никаких добыч не стало»[79 - Перетяткович Г. И. Поволжье в XVII и начале XVII века. (Очерки из истории колонизации края). Тип. П. А. Зеленаго, Одесса, 1882, стр. 202.].

Опустошение Замосковского края и Севера, розыски помещиками беглых в этом направлении; наконец, заявление казаков о перенаселении Дона – все это только говорит за скопление на Дону беглых, но не определяет их размеры. Казаки в разное время по-разному определяли свое число (от 10 до 3 тыс.), смотря по тому, нужно ли запугать своей численностью, увеличить размер государева жалования или изобразить свое бессилие перед московским заданием. Да и сами казака едва ли знали себе счет не только потому, что «переписки казакам на Дону и на Яике и нигде по их казачьим правом не повелось», но, главным образом, благодаря непрерывному приливу всякого чина «голутвенных людей», которые, по-видимому, далеко не все поступали в казаки: многие ограничивались скромной ролью «работников» и «батраков» у богатых казаков и шли за «бурлаков». В числе их были женщины и дети. Царская грамота, посланная астраханскому воеводе в 1667 г., объясняет причины казацкого движения: «во многие де Донские городки пришли с украйны беглые боярские люди и крестьяне, с женами и с детьми, и от того де ныне теперь на Дону голод большой»[80 - Акты исторические, собранные и изданные Археографическою коммиссиею. Том четвертый. Тип. II-го Отд. Собст. Е. И. В. Канц., СПб, 1842, стр. 374.].

Голод был следствием развития двух факторов: права принимать беглых и запрета на земледелие. Развитие земледельческого хозяйства настолько считалось не отвечающим казацким нравам, что особым приговором донского войска было поставлено: «и того бить до смерти и грабить, и кто за такое ослушание кого убьет и ограбит, и на того суда не давать, а кто хочет пахать, и теб шли шли в прежние свои места, кто где жил»[81 - Дружинин В. Г. Раскол на Дону в конце XVII века. Тип. И. Н. Скороходова, СПб, 1889, стр. 16.]. Запретный приговор имел цель оградить себя от притязания государства на перепись с прикреплением.

Развитию голода, несомненно, содействовала система московского правительства давать донской «вольнице» чувствовать «милость государя» в зависимости от подвоза хлеба и других товаров из центральных областей и теперь приостановленной из-за нависшей на Дону «шатости».