Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Видно, в гвардии большие перемены, и я радуюсь, что вижу в главных лицах все приятелей Закревского: Паскевич, Бистром, Шеншин – все люди хорошие. Перед отъездом моим из Москвы слышал я, что и Трубецкой, генерал-адъютант, впал в немилость. Бутягина поздравляю с сыном, а Северину бью челом. Конечно, приятно писать, но еще бы лучше жить вместе. Зачем Честерфилд жил в разлуке с сыном? Зачем мадам Севинье жила розно с дочерью? Зачем мы с тобою были почти 14 лет в разлуке? Зачем это и теперь продолжается? Когда это кончится? Когда будем вместе?

Александр. Семердино, 11 июня 1821 года

Слово Тургенева Пушкину очень удачно, и подлинно язык турнул его еще далее Киева. Я надеюсь, что Вяземский воспользуется уроком: могло бы еще хуже это все кончиться. Не ехать в Варшаву – еще беда небольшая, она ему самому надоела, все, может быть, к лучшему; желаю сего, ибо люблю Вяземского, а он предобрый малый и благородно мыслящий, только слишком начитался «Минервы», а она не всегда премудра и рассудительна.

Я рад, что государь увидит прекрасную Италию, прелестный Неаполь и славный Рим, ибо, верно, съездит во все эти города. Жаль мне бедного Коризну; был малый хороший, как и все, окружающие Закревского. Ты знаешь, что Волков, коего страсть делать свадьбы, женил брата покойного на дочери побочной Ник. Ник. Бахметева, девице очень милой; не знаю, правда ли, но меня уверяли, что он продул в карты все приданое своей жены. Он всегда был игроком, и брат сказывал, что он и первую свою жену уморил от печали.

Карамзин не только до меня дошел, то есть девятый том, но я даже и прочел уже его. Самое приятное чтение, и историограф не стесняется, говоря об этом тиране, который заслуживал другого титула, нежели Грозный. Он с большой тонкостью говорит в другом месте: «Россия 24 года сносила губителя, вооружась единственно молитвою и терпением, чтобы в лучшие времена иметь Петра Великого, Екатерину Вторую (история не любит именовать живых)». Комплимент довольно прозрачен, но зато и справедлив.

Ай да Головин! Куда больно, когда бранят мертвого, а заступиться нельзя! Только я уверен, что комиссия, назначенная для исследования дел покойного графа, откроет большие злоупотребления. Головин совсем не так жил, чтобы наделать 7 миллионов долгу при таких доходах.

Завидую вашим обедам у Каподистрии и Нессельроде. Не только славно покушаешь, но славно наговоришься с людьми приятными и нас любящими. Тут добрый Закревский не последнюю играет роль. Теперь он, я думаю, уже получил грамотку моего пажика.

У меня набралась толстая связка писем Тургенева, Влодека, Ростопчина, Закревского, Вяземского, Алексеева и других; приведу по частям в порядок, а, может, и переплету. В старости приятно будет это перечитывать. После то же сделаю с батюшкиными бумагами. Твоих писем у меня такое множество, что не перечитать их в месяц. Их бы достаточно было, чтобы написать полную твою жизнь.

Александр. Сельцо Семердино, 14 июня 1821 года

Ты знаешь, что моя мысль была отдать Костю Сергею Глинке; но пожалование его в пажи и расстройство, происшедшее в заведении Глинки по злобе, зависти и интригам, которые, заставив многих взять детей своих обратно, уменьшили тем и средства его, – все это заставило меня переменить мысли. Есть здесь пансион, составленный Муромцевым по какому-то сильному побуждению заниматься таким упражнением; тут и его собственные дети, и 25 чужих, все под его надзором. Тут и Волкова Паша, дети Волконского, зятя графини Пушкиной, Четвертинского, Ралля и проч.; все очень хвалят, и я верю; но дело в том, что это заведение началось едва год. Как ручаться в успехе? Кто кончил там свое образование? Разве Муромцев не может умереть (чего Боже сохрани), разве Ришельевский лицей не рушился от того, что аббат Николь отошел? О других пансионах в Москве и говорить не стану. К Пажескому корпусу, по всему, что мне говорили о нем, и именно Брокер, от которого я слышал, что не было недели, чтобы пажи не попадались на съезжие, не был я никогда расположен. У нас у обоих была, стало, одна мысль – то есть Царскосельский лицей. Узнав от тебя, что Вася [князь Василий Сергеевич Голицын] туда решился отдать братьев своих, я еще более держаться стал этой мысли; твое мнение, будучи то же, меня совершенно в ней утверждает.

Костя преисполнен и способностей, и похвального самолюбия. Он захочет тем более отличиться, что будет знать, что учится почти под глазами своего государя, коему может иметь счастие сделаться известным лично и с хорошей стороны, а впечатление сие остается долго и полезнее нам всех просьб, протекций и старательств родных. Лицей – творение государя, и он как человек не может не жаловать тех, кои будут ему приносить честь. Я не знаю, зачем ты думал, что Наташа этому не будет рада. Напротив, она теперь признается, что всегда этого желала сама, но не говорила, зная мое намерение вверить Костю Глинке. Она сама хотела тебе писать. Я тебе вверяю с сердечной радостью Костю, а взяв его на свои руки, ты избавляешь меня от значительных издержек: я, право, не знаю, как буду жить, когда все это подрастет. Куда бы я девался с восемью человеками детей? Сколько я горевал об умерших, а выходит, что Бог все премудро устраивает. Ежели все это устроится, как мы желаем, то тогда два Константина будут меня тянуть в Петербург; но поселиться там мне все и подумать нельзя. Я не знаю, учат ли в Лицее музыке и танцеванию, а мне этого хочется очень; у него же большие способности к тому и другому. Танцы покидают нас с летами, но нет причины бросать музыку: это отрада большая, и мне помнится, что старик граф Вельгорский, дед нонешних, играл изрядно на скрипке и в 84 года.

Смотрели мы теперь на работу почти самую тяжелую, то есть унавоживание полей. Этот год навозу множество на скотных дворах: это обещает хороший хлеб на будущий год. Мы не в Сицилии, где без навозу на одной и той же земле собираются три и четыре разные жатвы. Когда я поехал из Палермо, плакали помещики, что голодный год, нечего будет продавать, пшеница родилась только сам-шесть, ни больше ни меньше. Но я что-то далеко заехал, из Семердина попал в Сицилию.

Вчера получил я письмо от Василия Львовича Пушкина, и он описывает мне историю Вяземского еще подробнее, сожалея, как и мы все, что это последовало. За Вяземского сердце я поручусь, но голова – дело другое. Я сказал Пушкину, что Вяземский захотел получить свою долю похвал, расточаемых в Собрании депутатов Лафайетом и иже с ним уму и опытности нынешней молодежи.

«Что с тобою? – спросила жена, видя, что я смеюсь, читая твое письмо. – Скажи же!» А я не мог не захохотать, читая рассказы о моем неапольском короле, который выезжал из Лейбаха в шестиместной карете, имея при себе все свое министерство, то есть капуцина, собаку и двух медвежат в корзинке; недоставало шута, обезьяны и попугая.

Уваров поехал в Рим! Но который, генерал или пиит? [То есть Федор Петрович или граф Сергей Семенович. В Италию лечиться поехал тогда первый из них.]

Александр. Семердино, 15 июня 1821 года

Чтобы поквитаться с тем, что сообщаешь мне от Меншикова, выписываю из письма графа Ростопчина то, что говорит он о французах, над коими не перестает подшучивать при всякой оказии: «Французы, – говорит он, – оставляют песенки и безумства только для того, чтобы заниматься глупостями. Эти господа смогут похвастаться представительным правительством, только когда научатся молчать и слушать кстати; они станут опорой монархии, только когда отбросят выражение «приносить присягу», чтобы делать это лояльно; они станут республиканцами, когда у них не останется уже 120 блюд рестораторов и они будут есть чечевицу и пить воду». Говорит, что Корсакова уехала, промотавшись так, что не заплатила Орлову Грише, который за нее поручился у банкира. Потье переходит опять в варьете и проч. Очень хвалит Шредера, чему я очень рад.

Тесть пишет, что дочь Щербатова, князя Александра Александровича, бежавшая с кем-то из дому отцовского, с ума сошла.

Теперь и умри бессмертный Наполеон, мало будут говорить; а я помню, что в 1813 году, во время блокирования Дрездена, где он был, писали, что он опасно болен, и это произвело страшную тревогу во всей Европе. Другие времена, другое лечение. Корреспонденцию этого бывшего проказника, обещаемую тебе давно Сенфлораном[46 - Известным петербургским книгопродавцем. Почтовые сношения были в то время так медленны, что А.Я.Булгаков в июне еще не знал о кончине Наполеона, последовавшей весною этого же года.], буду ожидать с нетерпением.

Александр. Семердино, 17 июня 1821 года

Худо жить патриархам в нонешнем веке, в коем завелась мода нападать на все, что бывало наисвященнейшего в мире. В Царьграде говорят о срубленной голове так, как у нас здесь о срубленном дереве, да еще и менее, потому что патриарха забыли; а я третий день жалею о двух деревах 20-аршинных, кои срубил у меня в лесу Филат на мостик, который мы строим в рощице, с одного берега пруда на другой. Он будет точно наподобие мостика в батюшкином саду, на островке, и будет называться Братнин мост. Я буду им хвалиться, как французы Аустерлицким; но этот поставлен был гордостью, высокомерием, а мой воздвигнула братская любовь.

Ай да французы! Овечки по-неаполитански – мысль пресчастливая, хотя так бывает со всеми овечками: их всех забивают еще прежде, нежели они увидят костер. Мы над этим посмеялись от всей души с моей женою.

Пожалуй, себе, визирю голову руби, но этим несчастного патриарха не воскресишь. Подлинно справедливо говорит Сабанеев, что это первый пример, чтобы сняли с виселицы тело, чтобы отдать ему всякие почести, пушечную пальбу и проч., как то было в Одессе с телом бедного патриарха.

Очень я рад, что княгиня Воронцова, моя фаворитка, родила благополучно в Лондоне. Ему и отцу его дан орден Гвельфов английским королем; но отчего также Убрию? Видно, по стараньям графа Нессельроде. Поздравь Воронцова, когда будешь ему писать. Я, признаться, не совсем был покоен насчет родин сих.

Александр. Семердино, 22 июня 1821 года

От Вяземского писем не жду. Он был ленив и в Варшаве, а у вас едва станет у него времени разъезжать по дачам и театрам; я буду ему рад, когда приедет в Москву. Василий Львович обещал тотчас меня известить о приезде его. Твои хлопоты серьезнее моих, то есть с Чижиком, и не очень было бы забавно платить за него 5000 рублей; но я рад, что ты передал это все Васе, которому честь и слава, ежели он отца выпутает и успокоит. Не всякому дано это счастие.

Перечитывая письма батюшкины к Алексееву и к нам, вижу, как он горевал о долгах своих; но мы были в чужих краях, да и слишком молоды и неопытны, чтобы быть ему полезными. Главное зло было то, что управляющие батюшку обкрадывали, он сам об хозяйстве не имел понятия, и прекрасное имение не приносило ему никакие, или ничтожные доходы. Батюшка продал тогда барону Ашу Любашковское имение почти за ничто. Аш получает доходу 60 тысяч рублей. Азанчевский купил за 22 тысячи рублей Жельцы, которые не давали ничего; вечные были недоимки, а старый этот … выручил деньги свои на одном лесе и имеет лучшие озера в Белоруссии. Но мало ли кого обогатил наш батюшка! Утешение и то велико, что худого слова никто не произнес никогда на его счет. Он умел выслуживать, а не наживать.

Батюшка подлинно был должен Татищевой 2000 рублей. Сто раз была речь о заплате, и я не виноват, что это не кончено. Всему причиною взаимная деликатность. Я просил много раз старуху сделать счет, по коему был готов заплатить; она отвечала, что полагается на меня; мне было совестно положить, как должно, указные проценты, а она по 10% тоже совестилась, я думаю, просить. Так и оставалось все. Деньги были взяты через Фавста, коего я тоже сто раз просил переговорить; у него был один ответ: скажу! Я ему напишу, чтобы непременно хоть с Урусовым кончил бы; а по моему мнению, одно средство и легчайшее: так как уже прошел и десятилетний срок, то отдать, вместо 2000 рублей, 4000 рублей. Я раз самой старухе говорил; она отвечала: «Это деньги дочери моей; все равно, что у вас деньги эти, что у меня». Мы и не с такими долгами да честно расплатились, а для меня мать Дмитрия Павловича особа священная.

Александр. Семердино, 26 июня 1821 года

Барону Строганову пришла, как говорят, оказия. Как-то выпутается он изо всего того? Батюшке покойному и труднее еще было. Турки и режут, и бурлят теперь, – а когда мы присоединили к себе Крым, да им еще говорили: эй, турки, не шумите, а то худо вам будет, проститесь с Крымом без спору? Меня удивляет, что Англия, Франция, Швеция, бывшие всегда наставницами турок, не унимают их дурачеств, открыв им глаза насчет последствия. Они пропали, ежели мы объявим теперь войну; а ручаться можно, что турки не найдут ни единого союзника, а мы многих. Будет что делать, всякому достанется славный кусочек: Греция, Египет, острова, Морея и проч. и проч. Да, брат, и я боюсь, что твоему бедному банкиру Данези не снести головы; а бедному Строганову будет это очень больно, ибо он без намерения предал его в руки злодеев.

Александр. Семердино, 28 июня 1821 года

Не оттого, чтобы Сережу Уварова я некогда горячо не любил, но, право, рано ему в сенаторы. Он мне все кажется мальчишкою, и довольно глупо, ежели он это прежде времени огласил. Вообще, я замечаю, что молчаливость есть качество такое редкое в нынешнем веке, а это душа дел и успехов во всяком предприятии. Умей с важностью молчать – прослывешь великим человеком. Иван Иванович Дмитриев это доказал, хотя я и не отнимаю у него всех достоинств.

Ты очень меня обрадовал известием об утверждении заключенной тобой конвенции. Не за что будет прусскому королю сделать тебе славный подарок (обыкновение сего требует, однако же); но зато государь, верно, тебе воздаст за пользу, которую конвенция эта доставит России. И я уверен, что это будет; желаю сего от всей души, а в ожидании я уже восхищаюсь и хорошим о тебе отзывом государя. Меня это несказанно утешает, а тебя и утешать, и ободрять должно. Я знаю, что ты благоволение императора ставишь выше всякого награждения.

Жаль мне, что мы лишимся нашего доброго Серафима; все его уважали, и все нападут на Тургенева, зачем Александр не сделал, чтобы Серафим остался в Москве.

Александр. Семердино, 30 июня 1821 года

Вчера праздновали мы Петров день в Балакове: там был праздник этой деревни. Отобедали мы здесь, а там целым домом отправились туда в трех экипажах. День был теплый и самый прекрасный. Потчевали мы мужиков вином, баб пивом, а мальчикам кинул я на 15 рублей пряников. В шалаше пили мы чай, потом ели ягоды со сливками, творог, простоквашу. Бабы и девки пели песни, водили хороводы, играли в горелки, в коршуна, потом выучили мы их в жгуты и сами тут же играли. Я поколотил своих двух учителей, а они мне отплатили.

Мало тебе всего этого, так знай, что, как сделалось немного темно, я стал пускать в кучки шутихи, и мы, довольно насмеявшись, напившись, наевшись, навеселившись, воротились сюда в половине одиннадцатого.

Александр. Семердино, 2 июля 1821 года

Что значит это переименование Поццо[47 - Поццоди-Борго (приятель Булгакова) – русский посол (прежде – посланник) в Париже; Ферроне – французский посол в Петербурге.] и Ферроне в звание послов? Одна ли это почесть взаимная? Я рад для Поццо, особливо ежели это прибавит его оклад, ибо слава – вещь не для всякого столь славная.

Напрасно ты думаешь, что рижские дилижансы заставят отстать от московских. Это дело нужды, а не прихоти. Кому надобно ехать в Москву, тот все-таки туда поедет; а у кого нужда до рижского какого-нибудь торгаша, тот не поедет к нашему плуту Дмитрию Александрову. Итак, все будет своим порядком.

Не удивляюсь, что Вяземская скорее поехала в театр, нежели в Варшаву, и не буду удивляться, ежели муж скорее попадет к Татищевой, нежели к Настасье Дмитриевне Афросимовой. Скажи ему это от меня при поклоне. История бедного иностранца, жившего у Греча, ужасна.

Ну, только туркам несдобровать. Они дошалятся до чего-нибудь. Сколь ни убеждены все государи блаженством наслаждаться миром, но нужда заставит взять оружие. Кроме других причин, религия то велит. Кричали о разделе Польши; а ежели сделать то же с Турциею, никто не пикнет, все одобрят.

Александр. Москва, 7 июля 1821 года

Мы сейчас из Покровского монастыря: поминали покойного батюшку с добрым Фавстом, помолились, поклонились праху бесценного отца, поскакали и воротились домой, говоря о старинных временах. Ох, зачем он не в живых! Он бы многим восхищался, а мы были бы благополучны и не имели бы многих огорчений.

Александр. Семердино, 13 июля 1821 года

Описание, Сергеем [то есть Сергеем Ивановичем Тургеневым] делаемое о Царьграде, достойно жалости; чем-то все это кончится, а кажется, туркам несдобровать. Вот что мне пишет Броневский: «Меня уведомляют из Черного моря, что в последних числах мая военный транспорт наш «Волга», стоявший под стенами Измаила, ночью взят был турками, капитан и команда изрублены. Из Севастополя отправлены в Константинополь бриг «Минерва» и шхуна «Севастополь» для спасения Строганова, ежели не поздно. Скажу вам по доверенности, что здесь (в Туле) тайно, но всем, однако же, известно, куплено для греков 4000 ружей. Отплытие всех женщин доказывает уже, какая там должна быть тревога».

Нарышкину [Кириллу Александровичу] за глупостями в карман не ходить, а будучи обер-церемониймейстером, недолго что-нибудь напроказить; тут нужен полудипломат и человек аккуратный; не знаю, заключается ли все это в Кологривове. Заставить прождать посла по недоразумению неприятно; а Голохвастов, бывший при Нарышкине в Москве, рассказывал, что он один раз, перевравши час Шелеру, заставил самого государя дожидаться более получаса. Вот какой молодец, а в извинение сказал, что его хорошие часы в починке. Слава Богу, что Ламсдорфу лучше. Много ему кланяюсь. Очень я рад, что представления твои одобрены князем; я понимаю, что нет величайшего благополучия в свете, как делать других счастливыми. Я замечу тебе только, что ты для Гана делаешь то же, что сделал для Рушковского, а обоими не имел ты повода быть довольным. Твои похвалы открыли путь Себо, и многие теперь под наказанием, а неприятный начальник есть великое бремя. Ган добрый человек, – скажешь ты. Это хорошо для общества, для семьи его, но для службы недостаточно. Комарову так хотелось креста, что я боюсь, чтобы он не сошел с ума от радости. Жаль, что я не в городе, а то сообщил бы Попандопуло о подвигах его родины; шути-шути, только котлетам «по-гречески» не бывать, они дерутся не по-неаполитански. Я всегда желал им успехов и называл дело их святым, авось-либо все устроится к их благополучию.

Я рад, что статья о Данези несправедлива. Странно было бы Строганову так горячиться за Данези, тогда как слабо, кажется, защищал патриарха несчастного! Положение бедного князя Петра самое горестное. Не стоило труда выздоравливать, чтобы впасть в такое ничтожество.

А наш Н.И.Ильин, сочинитель, поэт и мой сослуживец у графа Ростопчина, совсем с ума сошел, почитает себя Христом; Кутайсова, у коего жил, разругал фельдшером и канальей за то, что тот отказал ему внучку свою, – перевязывал черным платком голову и в колпаке потом разъезжал по городу; уверял Волкова, что он помолвлен с графинею Кутайсовой, что получит 2 миллиона, что государь пришлет ему на свадьбу ключ и 50 тысяч рублей. На улице за ним шло несколько сот мальчишек, как, бывало, за Иваном Савельичем. Полиция была принуждена в это вмешаться. Ильин Ровинского разругал и ударил даже, а тот с важным своим видом ему сказал: «Ежели вы еще раз осмелитесь ударить, то я забуду, что вы статский советник, а буду помнить, что я блюститель спокойствия в городе». На что Ильин отвечал: «Ты не что иное, как дурак! Погляди, сколько собралось народу смотреть на тебя, на дурака, я велю тебя связать!» Выходило, что Ровинский дурак, а Ильин полицеймейстер.

Ильин был влюблен в княжну Аграфену Ивановну Трубецкую, коих дом (бюро) на Покровке, требовал ее руку, но ему отказано не только от руки, но и от дому. Теперь писал он княжне: «Милая Груша, все между нами кончено, забудь свою любовь; я помолвлен с графинею Кутайсовой. Ты мила, любезна, богата, но она милее, любезнее, богаче, ищи себе другого», – и проч. Письмо на четырех страницах и ходит, говорят, по городу. Князь Дмитрий Владимирович велел приставить к нему караул; но так как Ильин не имеет большого состояния, то хотят его поместить в дом сумасшедших в особенную комнату. Жаль его, бедного. Честолюбие и любовь погубили его. Вообрази, что в 44 года он три года посвящал на изучение римского права, чтобы быть статским советником.