Братья Булгаковы. Том 2. Письма 1821–1826 гг.

Константин. С.-Петербург, 14 мая 1821 года

Нессельроде мне пишет от 27 апреля: «Наш отъезд назначен на воскресенье 1 мая. Император едет в ночь с субботы, а я в воскресенье поутру. Граф Каподистрия – двумя днями позже. Так что, мой милый Булгаков, до очень скорого свидания». Стало, государь в дороге 14 дней, кроме Варшавы (и там одни только сутки), нигде не должен останавливаться, и около 20-го ожидать можно, а около 25-го уже и должно. Слава Богу! К тому времени и я свою конвенцию совсем кончу. Кому до чего, а я все брежу ею, как своим дитятею.

Александр. Москва, 16 мая 1821 года

Благодарю за сообщаемые строки графа Нессельроде; ну, кажется, идет к тому все, чтобы скоро видеть государя возвратившегося. Третьего дня приехал сюда Нейдгарт из Лейбаха, но я его еще не видал; все, что слышал, есть то, что государь на этот год не будет в Москву (как думали); это большая новость для москвичей, но нерадостная.

Твой весь архив лежит у меня в особенной комнате в деревне. Как скоро будем там, доставлю тебе все требуемые тобою книги, отыщу и алексеевские письма и пришлю тебе тоже. Читал я в газетах подробности заговора против короля Испанского; хорош и день выбрали! Чего они хотят, и я все не понимаю, почему королю отвечать за ошибки правительства, тогда как всем ворочают Кортесы? Король выходит истукан, образ в окладе, которому все кланяются, но которому не дано могущества делать чудеса. Разве имеет король личных неприятелей, – это дело другое; нашелся пострел, который и Генриха IV заколол.

Вяземский вчера приезжал ко мне прощаться. Мы были вместе у Пушкиных; он просил быть к нему ввечеру для вторичного прощания, но я не попал, а потому нимало не ручаюсь, чтобы он выехал, тем более, что коляска его чинилась еще, и отъезд, стало быть, более зависел от каретника, нежели от нашего певца.

Володя Пушкин был послан курьером к Витгенштейну. Он пишет, что бедный Баранов, крымский губернатор, Александр Николаевич, умер в Симферополе. Жаль! Это будет большой удар для родных. Другой их сын – неважная фигура, все его достоинство заключается в простреленной на войне руке. Также пишет Володя, что Али-паша одержал большую победу над турками и что в Царьграде была сеча: истребили до 4000 греков (в том числе и других христиан). Это продолжалось двое суток, и султан должен был взять сам оружие, чтобы остановить ярость янычар.

Вчера была свадьба дочери Кутайсова, вышедшей замуж за сына князя Федора Николаевича Голицына, бывшего при миссии Дмитрия Павловича Татищева в Мадриде. У нас был Шаганов и сказывал, что бедная Сипягина умерла после родов от разлившегося молока.

Александр. Москва, 19 мая 1821 года

Очень тебе благодарен за предварительное извещение об успехах негоциации с Гольдбеком. Очень будет славное дело – выиграть 6 дней, а то, право, стыдно слышать, что письмо из Парижа, бывшее месяц в дороге, называют свежим.

Это все хорошо, но еще бы лучше – учредить почтовые пароходы до Любека или Гамбурга. Мне все хочется, чтобы князь[39 - То есть князь Голицын. Тогда заключалось почтовое соглашение России с Австрией и Пруссией через Берлин. Гольдбек был мемельским почт-директором.] влюбился в почтовую часть. Религия и просвещение свое возьмут: одна крепко вкоренена в русском народе, другое идет как-то быстро само собою, а почтам надо помогать; пространство одно нашего государства требует уже, чтобы сообщения не затрудняли, а делали бы удобнейшими и краткими. Эту страсть можешь ты князю привить в частных ваших разговорах.

Кстати: Рушковский рассказывал мне очень плодовито, как Вяземский дорогою растерялся и как около Дорогобужа нашли том Вольтера, между Дорогобужем и Вязьмою – несколько номеров «Минервы», под Вязьмою или Гжатью, вероятно, «Орлеанскую Девку» или «Фобласа», Ариосто, Горация, а деньги-то, 50-то целковых, их-то, вот евто-то, – не нашли: видно, князь потерял их под Варшавою или в Литовской дирекции.

Вчера мы на балконе у Пушкиных пили чай, и вся семья тебя вспоминала. Старуха, как всегда, очень высокопарно витийствовала, называла Рушковского своим сердечным другом. Я отвечал: «Так уж повелось, что все московские почт-директора всегда будут вашими ближайшими друзьями и даже немного вашими родственниками, не так ли?» Наташа покивала мне головой, а старуха на лице показывала, что поймали вора в горохе. Добрая женщина, только уж своих интересов нигде не забудет.

Александр. Москва, 20 мая 1821 года

Вареньке понравились Жуковского стихи, а ввечеру взял их у меня на прочтение Василий Львович, у коего сестра Анна Львовна очень плоха.

Итак, Петербург 23-го числа будет обрадован возвращением государя. Отсутствие продолжалось почти год. Я жалею, что Каподистрия не едет к водам поотдохнуть и полечиться. Мне кажется, что греческие дела и текущая везде кровь этих несчастных должны его мучить и отнимать последнее здоровье.

В Царьграде патриарх кончил жизнь свою мученически, несмотря на прокламацию свою в пользу турок. Тело его было привязано к лошадиному хвосту и таскаемо по городу, а там отдано жидам, которые его продали одному греку, увезшему окровавленные останки в Одессу. Ужасно! Долгоруков, служащий при миссии в Царьграде, пишет отцу своему, что житие их неприятное самое, что нельзя выйти на улицу от отвратительных зрелищ: везде трупы, повешенные, убитые греки. Иные говорят, что Строганов уже и выехал оттуда.

Александр. Москва, 23 мая 1821 года

Князь Платон[40 - То есть князь Платон Александрович Зубов, перед тем женившийся на Фекле Игнатьевне Валентинович.] сыграл злую шутку со своими племянниками, кои надеялись на большое после него наследство; но я всегда радуюсь, когда богатый человек женится на бедной девушке, а богачи обыкновенно ищут еще богатее себя; все мало! Ну, сударь, я очень рад, что ты все кончил с Гольдбеком к государеву приезду. Польза будет для публики; но надеюсь, что конвенция эта не будет без пользы и для тебя лично.

Александр. Москва, 26 мая 1821 года

Я был теперь у Василия Львовича, которого нашел в слезах. Поутру на консилиуме доктора решили, что сестре его Анне Львовне жить нельзя и что у нее водяная; она давно больна, и должно было ожидать несчастие это, но он все не может утешиться. Он любит весь род человеческий, как же не любить сестру? Просил меня его не оставлять: верно не оставим. А в случае несчастия хочет ехать с нами в деревню – милости просим! В Москве что-то много печальных известий: во многих домах умерли дети, а у бедного доктора Таненберга – трое на одной неделе; также дочь трехлетняя у маленького Голицына, что женат на Нелидовой.

Окулов сказывал, что Высоцкий продал Свирлово за 200 тысяч Кожевникову, богачу-купцу. Жаль то, что все это будет запущено, а может, и сады истребятся, потому что он хочет завести какие-то фабрики или заводы. Луниной дело наконец кончено; дом ее куплен для Коммерческого банка за 280 тысяч рублей, стало быть, и Пфеллер свой сбыл за 60 000 рублей, чего он очень желал. Я советовал Луниной нанять дом князя Сергея Ивановича, и она мне препоручила это устроить. Я надеюсь, что Чиж рад будет и не заломается, прося дорого за наем, а ему денежки годятся.

Принимаю истинное участие в скорби доброго Каподистрии. Лишиться отца есть потеря невозвратная, а особливо теперь, ибо я все того мнения, что вся эта греческая каша очень должна его огорчать. Каков же этот плут Али-паша! Всем пользуется и хотел помириться с турками на счет греков, да не удалось. Очень я радуюсь будущему возвращению Полетики. Очень благодарен я графу Нессельроде за память обо мне: я обоих их очень люблю, а особенно зная, сколько она тебя любит.

Сонету итальянскому не могу я довольно натешиться. Сожалею, что не вся Москва знает по-итальянски; читал его огорченному Пушкину, и тот принужден был расхохотаться. Что-то скажет бестолковый философ Саччи? Насилу-то мои неаполитанцы принялись за свое ремесло, то есть за буффонство. Полно им прикидываться богатырями. Пульчинеллю не идет роль героя. Знай они свои макароны, свое мороженое и гулянье по Кияйе. Какое им дело до парламентов, конституций и проч.!

Когда увидишь Вяземского, скажи ему, что стихи, помещенные в «Вестнике Европы» на его счет за подписью «200 – 1», сочинены неким Аксаковым, домашним актером Кокошкина[41 - С.Т.Аксаков, по любви своей к сценическому искусству, действительно часто бывал у тогдашнего директора театров Ф.Ф.Кокошкина. Имя Аксакова тогда было еще так мало известно, что Булгаков мог повторять вздорный слух о его якобы подчиненном отношении к Кокошкину.] и переводчиком Филоктета.

Александр. Москва, 31 мая 1821 года

За все подробности о наших друзьях очень тебя благодарю и Тургеневу и Вяземскому бью челом, а молва уверяет, что Жуковский женится на дочери нашего историографа.

Я любовался присланными тобою образчиками походной типографии и спрятал это в свой архив с привычною надписью. Закревский оставит по себе хорошие памятники.

Намедни за ужином (у тестя), Татьяна Ивановна Киселева, сидя подле меня, все говорила о племяннике своем Павле Дмитриеве, которого очень любит. Я тотчас в дрожки и поскакал к ней сказать ей об ленте; она плакала от радости и чрезмерно меня благодарила за эту приятную новость.

Грустно видеть льющуюся в Греции кровь, и все это без пользы. Конечно, греки пропадут, их положение сделается еще хуже, но турки сами много потеряют, ежели последуют такие эмиграции в Америку; флот и торговля рушатся. Чумага все говорит, что это дурно кончится для них, но Метакса был противного мнения.

Вейтбрехт сказывал (верно, слышал на почте), что из Петербурга идут, едут и бегут все в Царское Село, чтобы встретить государя. Я очень понимаю всеобщую радость, и изъявления этой любви, верно, будут приятны государю после столь большого отсутствия.

Костя – паж! Мы все плакали от радости как дураки; он был всех умнее один. Он принял это с достоинством. Первое его движение было бежать из саду (где я твое письмо прочел) к няне наверх, а та ну плакать! А первые слова пажа были именно (и откуда взял это!): «Ну что же? Как поеду в Петербург, буду подавать государю шинель и фуражку». Ты говори что хочешь, а это твоя работа. Я и паж пишем оба и благодарим бесценного Закревского. Я в восхищении, что он может оставаться при нас, но все-таки надобно нам будет посоветоваться о воспитании Кости. Это, кажется, переменит мысли мои насчет воспитания. Ты знаешь, что я хотел его отдать Глинке[42 - Сергею Николаевичу, у которого был пансион, где учились дети донских казаков.]. О сем будем советоваться с тобою и с другом общим Закревским. Ай да пажик!

Александр. Семердино, 6 июня 1821 года

Вот третий день, что мы в деревне, любезный брат. Еще не основались, все разбираемся, учреждаемся, а потому писать к тебе я еще не успел, да и не было оказии. Посылаю за Ильиным, которого милый Запетамандант [то есть московский комендант Александр Александрович Волков] опять мне отдает на лето. Пользуюсь сим первым случаем, чтобы начать опять необходимую для меня с тобою переписку.

Дорога была так дурна, что мы проехали 56 верст почти сутки целые, часто выходили из повозок, и чуть (хотя мы и не партизаны) не пришлось нам переходить реки три вплавь, ибо везде снесло мосты, прорвало плотины и попортило дороги. Дело в том, что мы дома! Время хорошо, но все еще холодно. Мы все, слава Богу, здоровы, большие и малые. Крестьяне нам очень обрадовались; я навез разных гостинцев и дарю мальчикам и девочкам. Маленькие подарки поддерживают дружбу. Староста меня насмешил. Это почтенный старик лет в 80, но еще довольно бодр; явился и поздравляет с царскою милостию. С какою? (Я и забыл о Косте.) «Как же, батюшка! Люди-то сказывали, что Константина Александровича нашего пожаловали государевым пыжом!» Только теперь Костю все называют пыжом.

Мы все жалеем о преждевременной кончине бедного князя Василия [это, вероятно, князь Хованский, один из племянников тестю А.Я.Булгакова]. Отец перенес это испытание, но я все-таки боюсь, что оно будет иметь для него пагубные последствия. Странно, что у Хованских (то есть у многих) есть какая-то наклонность к сумасшествию, а многие точно умерли этою ужасною болезнию. Помнишь, как князь Яков нас пугал в дворцовом саду в нашей юности? Брат его, князь Андрей, также умер в сумасшествии. Впрочем, семье остается только этим и прославиться, ибо невозможно потерять то, чего нет; но также подлинно то, что лучше сохранить свою глупость, нежели потерять рассудок. Я рад, что Хилков избавил тебя от неприятной комиссии объявить несчастному отцу о смерти сына его; но, поверь мне, на эти неприятные комиссии всегда находятся охотники.

Подлинно очень разительно обстоятельство, что Всеволожский должен был объявить Хованской о смерти ее сына, а она ему – о смерти дочери его. Это глас Божий, говорящий: очнитесь, негодные!

Здесь о бывшем славном граде рассказывают ужасы. Недалеко от нас убило им целое стадо скотины; осталась в живых одна только свинья, которой не рассудилось за благо умереть для компании.

Речи Фокса и Питта я не только получил, но и прочел первый том. Мне кажется, что Фокс красноречивее; зато Питт убедительнее. Впрочем, это переменяется, смотря по сюжету, о коем они рассуждали.

Слышу шум, беганье, что такое? Поймали в роще ежа; дети и смеются, и трусят, особливо же храбрец наш г-н пыж: и хочется подойти поближе и посмотреть, и боится.

Ну, брат, какого быка и коров прислал мне граф Ростопчин из Воронова! И им ведется у него генеалогия, как лошадям. Бык называется Геркулесом. Я, и не знавши, догадался, что это его имя: ужасная махина и очень смирен. Желаю очень, чтобы у нас завелся такой скот. Теперь буду ожидать обещанных лошадей. Скотник, пригнавший быка и коров, говорит, что они должны быть уже в дороге, по слухам в Воронове. Буду писать графу и благодарить его.

Сегодня встал я очень рано и пошел вверх на мезонин, где долго разбирал бумаги. По твоему препоручению отыскал те, что ты иметь желаешь; буду их посылать тебе по частям со всяким письмом, а найдется здесь ящик, то я все вдруг пришлю. Твоих писем ко мне – преизрядная коллекция, я их привожу в порядок и переплету их – так, как батюшкины к Алексееву; а его к батюшке я еще не отыскал. Вообще я все бумаги хочу привести в порядок и переплесть то, что заслуживает; этим они сберегутся. [Благодаря этой заботливости сбереглись и печатаемые здесь письма.]

Александр. Семердино, 8 июня 1821 года

Ты меня сильно порадовал арендою, пожалованною графу Каподистрии. Кому давать их, ежели не тем, которые жертвуют для пользы службы всем временем и здоровьем своим и которые столь умеют хорошее употребление делать из достояния своего? Пожалуй, скажи графу мое душевное почтение и поздравление, ежели сочтешь это у места.

В Москве поговаривали давно, что Меншикову[43 - Князю Александру Сергеевичу, впоследствии адмиралу. Перед тем он, будучи флигель-адъютантом, сопровождал государя в его поездки по Европе и по России, причем у него были тщательные приспособления для хранения возимых бумаг.] не так хорошо. Ежели подлинно поедет посланником в Голландию, то сим слухи, кажется, оправдаются; но по его уму и осторожному поведению невероятно, чтобы он навлек на себя когда-либо малейшее неудовольствие.

Это не Вяземский! Записка Тургенева очень меня встревожила: я люблю очень Вяземского, он честный и добрый малый, но очень ветрен и неосторожен. Мы были на одном обеде в Варшаве, гости разделились на два мнения и спорили горячо. С одной стороны были Волков, я, Нессельроде [родственник графа Карла Васильевича, что потом был министром иностранных дел], адъютант цесаревича Моренгейм[44 - Сын придворного акушера.] и другие, а с другой – несколько поляков и Вяземский, который защищал избрание в депутаты известного режисида Грегуара. Мы и тогда говорили Вяземскому, что не место было тут (в трактире) так вольно изъясняться, а он отвечал: «У нас бывает это всякий день безо всяких последствий». Впрочем, сообщение Тургенева довольно еще темно, и я буду ожидать от тебя подтверждения, но все это дело сбыточное. Теперь не то время говорить пустяки; ими прежде пренебрегали, но теперь хотят, чтобы и в разговорах даже соблюдаема была благопристойность и уважение к правилам, кои государь столь явно и торжественно провозглашает.

Александр. Семердино, 9 июня 1821 года

Из письма твоего № 89 вижу я яснее, в чем состоит Вяземского история[45 - Н.Н.Новосильцев, при котором служил в Варшаве князь П.А.Вяземский, воспретил ему возвращаться на службу из отпуска.]. Ты давно это пророчил, любезный брат; да и я ему то же говорил в последнее его пребывание в Москве, упираясь и на одно письмо его ко мне, очень вольно и необдуманно писанное; он все не соглашался и повторял: «Дай мне прочесть письмо это; там ничего нет, в чем можно бы меня упрекать!» Ты читал это письмо, кажется, и Тургенев, и оба вы негодовали на Вяземского, но все это горчица после ужина. Он не хотел вовремя остеречься и попал впросак. Я уверен, что он себя со временем оправдает, но неприятность уже сделана. Я не подозреваю ни Моренгейма, ни Нессельроде, они ребята добрые и знают хорошие свойства Вяземского. Я во всем подозреваю Байкова, он ему небольшой доброжелатель, да сверх того и рад был к чему-нибудь придраться, чтобы выжить его из Варшавы, желая основаться одному у Новосильцева. Байков большой интриган; ежели верить тому, что и прежде говорили, то он был виновником, что и посольство Головкина в Китай не удалось. Реман также был того мнения.

Я читал в газетах рескрипт, коим Меттерних жалуется в канцлеры. Нет сомнения, что Австрия выпуталась со славою из всех своих хлопот в Италии; но меня сто раз более канцлерства радует аренда Каподистрии, ежели подлинно она столь значительна. Татищев должен торжествовать, видя, что либеральные идеи и чувства не в моде; он всегда был великий их ненавистник.

Мы, слава Богу, узнали в одно время о болезни и выздоровлении государя. Я полагаю, что все произошло от перемены климата, после столь долгого пребывания в умеренном и хорошем климате. Благодарение Всевышнему!